ПРЕДИСЛОВИЕ

     Покойный мистер Уотертон однажды высказал мнение, что вороны  у  нас  в
Англии постепенно вымирают, и мне хочется в своем предисловии рассказать  об
этих птицах то немногое, что я наблюдал сам.
     Грип в моем романе соединяет в себе черты двух  замечательных  воронов,
которые жили у меня в разное время и были предметом моей гордости.  Первого,
совсем еще молодого, один  мой  знакомый  нашел  где-то  в  глухом  закоулке
Лондона и подарил мне. С самого начала обнаружилось, что ворон этот  "богато
одарен" (как  говорит  сэр  Хью  Ивенс  об  Анне  Пейдж)*  и  развивал  свои
способности весьма успешно благодаря любознательности и прилежанию.  Ночевал
он в конюшне (обычно  -  на  спине  у  лошади)  и  своей  сверхъестественной
мудростью и ученостью внушал такой трепет моему ньюфаундленду,  что  не  раз
нам доводилось видеть, как он безнаказанно утаскивал из-под  носа  у  собаки
весь ее обед, - такова сила  умственного  превосходства!  Мой  ворон  быстро
приобретал всякие новые познания и достоинства.
     Но в один злосчастный день в конюшню, где он жил, пришли маляры красить
стены. Ворон внимательно наблюдал  за  ними,  приметил,  что  они  заботливо
прячут краску, и немедленно возгорелся желанием завладеть ею. Когда  рабочие
ушли обедать, он сожрал все,  что  они  оставили  в  конюшне,  -  фунта  два
свинцовых белил. Конечно, за эту юношескую неумеренность он заплатил жизнью.
     Я безутешно горевал о нем, и другой мой приятель, живший  в  Йоркшире*,
прислал мне взамен ворона постарше, еще более одаренного.  Он  нашел  его  в
деревенском трактире и упросил хозяина  продать  ему.  Мудрая  птица  первым
делом вступила во владение  имуществом  своего  предшественника,  вырыв  все
кусочки сыра  и  медяки,  которые  тот  зарыл  в  саду,  -  это  потребовало
длительного обследования и огромного труда, и ворон пустил в  ход  всю  силу
своего ума. Выполнив эту задачу, он занялся изучением терминов и  выражений,
которые слышал на конюшне, и скоро так хорошо их усвоил, что  целыми  днями,
сидя под моим окном, с большим знанием дела погонял воображаемых лошадей. Но
я, должно быть, все-таки не слышал его в наилучшем  его  репертуаре:  бывший
хозяин  прислал  вместе  с   ним   сопроводительное   письмо,   в   котором,
свидетельствуя мне свое почтение, сообщал, что, если я  хочу  увидеть  самый
лучший "помер" ворона, мне следует показать ему пьяного. Но этого я так и не
сделал, ибо меня, к сожалению, окружали одни только трезвенники.  Да  и  все
равно - как бы ни подействовало это средство на моего ворона, уважение мое к
нему вряд ли возросло бы, - оно и так уже было безгранично. Но он,  увы,  не
платил мне тем же. Он  вообще  ни  в  грош  не  ставил  никого  в  доме,  за
исключением кухарки. Ее он жаловал, по боюсь, что не бескорыстно, -  так  же
как тот полисмен, которого она угощала на кухне.
     Раз я неожиданно встретил моего ворона в полумиле от дома: он шествовал
посреди людной улицы, окруженный толпой зрителей, которым,  по  собственному
почину, демонстрировал свои таланты. Никогда не забуду, с каким достоинством
он вел себя в этом трудном положении и как храбро потом защищался, укрываясь
за водокачкой и не давая унести себя домой, пока не  вынужден  был  уступить
превосходящим силам противника.
     Но, видно, такие великие гении недолговечны, или, может  быть,  и  этот
ворон проглотил что-нибудь неудобоваримое (что довольно вероятно, так как он
разделал  под  кружево  большую  часть  садовой  стены,  выклевывая  из  нее
известку,  разбил  бесчисленное  множество  оконных  стекол,  выковыряв  всю
замазку из рам, а деревянную лесенку из шести ступеней с площадкой почти всю
превратил в щепки и щепки эти съел) - как бы то ни было, он  прожил  у  меня
только три года, а потом заболел и умер  в  кухне  у  огня.  Умирая,  он  до
последней минуты не спускал  глаз  с  жарившегося  на  очаге  мяса  и  вдруг
замогильным голосом крикнул "ку-ку" и, опрокинувшись на спину, испустил дух.
С тех пор я не завожу больше воронов.
     О мятеже Гордона, насколько я  знаю,  не  писал  до  сих  пор  ни  один
романист, а  между  тем  это  событие  изобилует  весьма  примечательными  и
необычайными подробностями. Потому у меня и явилась  мысль  написать  о  нем
повесть*.
     Не  приходится  говорить,  что   этот   безобразный   бунт,   покрывший
несмываемым позором и  эпоху,  его  породившую,  и  всех  его  зачинщиков  и
участников, - хороший  урок  последующим  поколениям.  Лозунги,  которые  мы
неправильно называем религиозными, охотно провозглашаются людьми, у  которых
нет никакого бога, которые в своей  повседневной  деятельности  пренебрегают
самыми   элементарными   требованиями   морали   и   справедливости.   Такие
"религиозные"  бунты  продиктованы  нетерпимостью  и  жаждой  насилия,   они
бессмысленны, жестоки, они - просто взрывы закоренелого фанатизма  одуревших
людей. Всему этому учит нас история. Но, быть  может,  мы  еще  до  сих  пор
недостаточно усвоили ее уроки, и даже такой пример, как мятеж 1780 года  под
лозунгом "Долой папистов", не пошел нам на пользу.
     Если мне  и  не  удалось  с  достаточным  совершенством  отобразить  на
страницах  моей  повести  дни  мятежа,  во   всяком   случае   они   описаны
беспристрастно, человеком, который отнюдь не является  сторонником  папизма,
хотя у меня, как у большинства моих соотечественников, есть весьма уважаемые
друзья среди людей, исповедующих римско-католическую веру.
     При описании главных событий я  руководствовался  самыми  авторитетными
источниками и документами той эпохи, так что рассказ мой  обо  всех  главных
событиях мятежа в основном исторически верен.
     Процветание в те времена ремесла  мистера  Денниса  (чем  он  постоянно
хвастает) - никак не выдумка автора, а страшная правда.  Перелистайте  любой
комплект старых газет или  любой  том  Ежегодника*  -  и  вы  в  этом  легко
убедитесь.
     Даже в истории Мэри Джонс, которую с таким смаком рассказывает  тот  же
Деннис, ни одна подробность не является плодом авторской фантазии. Все факты
изложены в моей повести точно так, как они были в  свое  время  изложены  на
заседании палаты общин. Неизвестно только, доставила ли история  Мэри  Джонс
этому  собранию  веселых  джентльменов  такое  же  развлечение,  как  другие
потрясающие факты, о которых сообщает Сэр Сэмюел Ромилли*.
     Так как дело Мэри Джонс убедительно говорит само  за  себя,  я  приведу
здесь отрывок из речи "О частых казнях" сэра Уильяма Мередита* на  заседании
парламента в 1777 году:

     "На основании закона о краже в лавках была  осуждена  и  казнена  некая
Мэри Джонс, историю которой я сейчас вам изложу. Случилось это в  то  время,
когда поднялась тревога по поводу Фальклендских островов и был издан указ  о
принудительной вербовке*. Мужа этой женщины взяли во флот, все их  имущество
забрали в уплату за какие-то долги, и  Мэри  Джонс  с  двумя  малыми  детьми
вынуждена была просить милостыню на улицах. Не  следует  забывать,  что  она
была еще очень молода (ей  шел  только  девятнадцатый  год)  и  замечательно
хороша собой. Она вошла в лавку торговца полотном, взяла  с  прилавка  кусок
дешевого полотна и сунула его под накидку.  Торговец  заметил  это,  и  Мэри
Джонс тут же положила полотно на место. За это покушение на кражу  она  была
повешена. На суде она в свою защиту сказала (протокол у меня в кармане), что
жила честно, люди ее уважали  и  ни  в  чем  их  семья  не  нуждалась,  пока
вербовщики не увели ее мужа. А теперь у нее даже постели больше  нет,  нечем
кормить детей, и все они раздеты и разуты. Может, она и поступила дурно,  но
она себя не помнила, не сознавала, что делает. Приходские власти подтвердили
все, что рассказала Мэри. Но в то время в  Ледгете  часто  бывали  кражи,  и
решено было, для острастки, кого-нибудь примерно наказать - вот эту  женщину
и повесили в угоду торговцам на Ледгет-стрит*. На суде она  была  совершенно
подавлена и проявляла признаки умственного расстройства. Когда ее  везли  на
казнь, на руках у нее лежал ребенок, и она кормила его грудью".