Не первой свежести -- как и цветы в ее
     руках. В цветах -- такое же вранье
     и та же жажда будущего. Карий
     глаз смотрит в будущее, где
     ни ваз, ни разговоров о воде.
     Один гербарий.

     Отсюда -- складчатость. Сначала -- рта,
     потом -- бордовая, с искрой, тафта,
     как занавес, готовый взвиться
     и обнаружить механизм ходьбы
     в заросшем тупике судьбы;
     смутить провидца.

     Нога в чулке из мокрого стекла
     блестит, как будто вплавь пересекла
     Босфор и требует себе асфальта
     Европы или же, наоборот, --
     просторов Азии, пустынь, щедрот
     песков, базальта.

     Камея в низком декольте. Под ней,
     камеей, -- кружево и сумма дней,
     не тронутая их светилом,
     не знающая, что такое -- кость,
     несобираемая в горсть;
     простор белилам.

     Что за спиной у ней, опричь ковра
     с кинжалами? Ее вчера.
     Десятилетья. Мысли о Петрове,
     о Сидорове, не говоря
     об Иванове, возмущавших зря
     пять литров крови.

     Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул.
     Ухмылки консула. Настырный гул
     базара в полдень. Минареты класса
     земля-земля или земля-чалма
     (иначе -- облако). Зурна, сурьма.
     Другая раса.

     Плюс эта шляпа типа лопуха
     в провинции и цвета мха.
     Болтун с палитрой. Кресло. Англичане
     такие делали перед войной.
     Амур на столике: всего с одной
     стрелой в колчане.

     Накрашенным закрытым ртом
     лицо кричит, что для него "потом"
     важнее, чем "теперь", тем паче --
     "тогда"! Что полотно -- стезя
     попасть туда, куда нельзя
     попасть иначе.

     Так боги делали, вселяясь то
     в растение, то в камень: до
     возникновенья человека. Это
     инерция метаморфоз
     сиеной и краплаком роз
     глядит с портрета,

     а не сама она. Она сама
     состарится, сойдет с ума,
     умрет от дряхлости, под колесом, от пули.
     Но там, где не нужны тела,
     она останется какой была
     тогда в Стамбуле.