Снаружи темнеет, верней -- синеет, точней -- чернеет.
     Деревья в окне отменяет, диван комнеет.
     Я выдохся за день, лампу включать не стану
     и с мебелью в комнате вместе в потемки кану.
     Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонность
     к поверхности, оставить претензии на одушевленность;
     хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья и,
     смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.
     Вор, скрипя половицей, шаря вокруг как Шива,
     охнет, наткнувшись на нечто твердое, от ушиба.
     Но как защита от кражи, тем более -- разговора,
     это лучше щеколды и крика "держите вора".

     Темнеет, точней -- чернеет, вернее -- деревенеет,
     переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,
     и на его развалинах, вприсядку и как попало,
     неузнаваемость правит подобье бала.
     В конце концов, темнота суть число волокон,
     перестающих считаться с существованьем окон,
     неспособных представить, насколько вещь окрепла
     или ослепла от перспективы пепла
     и в итоге -- темнеет, верней -- ровнеет, точней -- длиннеет.
     Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;
     ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,
     в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.

     Так пропадают из виду; но настоящий финиш
     не там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,
     но в ее многоногости за полночь, крупным планом
     разрывающей ленточку с надписью "Геркуланум".