Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
     Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем -- муха.
     И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
     Андреевне, в профиль -- особенно. Крахмальная блузка глухо
     застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
     Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
     У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
     ни-че-го.

     Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
     жестких листьев боярышника. Взятые наугад
     аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
     и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
     плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
     и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
     Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
     книги.

     Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
     сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
     Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
     мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
     диване от комаров и от жары вообще.
     Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
     Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
     Но стоит ли?

     Душные летние сумерки, близорукое время дня,
     пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
     "Вас в коломянковой паре можно принять за статую
     в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" --
     смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
     Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
     и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
     Федоровну во сне.

     Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
     липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
     У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
     у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
     он единственный видит хозяйку в одних чулках.
     Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
     Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
     все козыри.

     И хор цикад нарастает по мере того, как число
     звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
     Что -- если в самом деле? "Куда меня занесло?" --
     думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
     До станции -- тридцать верст; где-то петух поет.
     Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
     В провинции тоже никто никому не дает.
     Как в космосе.