Однажды я тоже зимою приплыл сюда
     из Египта, считая, что буду встречен
     на запруженной набережной женой в меховом манто
     и в шляпке с вуалью. Однако встречать меня
     пришла не она, а две старенькие болонки
     с золотыми зубами. Хозяин-американец
     объяснял мне потом, что если его ограбят,
     болонки позволят ему свести
     на первое время концы с концами.
     Я поддакивал и смеялся.

     Набережная выглядела бесконечной
     и безлюдной. Зимний, потусторонний
     свет превращал дворцы в фарфоровую посуду
     и население -- в тех, кто к ней
     не решается прикоснуться.
     Ни о какой вуали, ни о каком манто
     речи не было. Единственною прозрачной
     вещью был воздух и розовая, кружевная
     занавеска в гостинице "Мелеагр и Аталанта",
     где уже тогда, одиннадцать лет назад,
     я мог, казалось бы, догадаться,
     что будущее, увы, уже
     настало. Когда человек один,
     он в будущем, ибо оно способно
     обойтись, в свою очередь, без сверхзвуковых вещей,
     обтекаемой формы, свергнутого тирана,
     рухнувшей статуи. Когда человек несчастен,
     он в будущем.
         Теперь я не становлюсь
     больше в гостиничном номере на четвереньки,
     имитируя мебель и защищаясь от
     собственных максим. Теперь умереть от горя,
     боюсь, означало бы умереть
     с опозданьем; а опаздывающих не любят
     именно в будущем.
         Набережная кишит
     подростками, болтающими по-арабски.
     Вуаль разрослась в паутину слухов,
     перешедших впоследствии в сеть морщин,
     и болонок давно поглотил их собачий Аушвиц.
     Не видать и хозяина. Похоже, что уцелели
     только я и вода: поскольку и у нее
     нет прошлого.