По возрасту я мог бы быть уже
     в правительстве. Но мне не по душе
     а) столбики их цифр, б) их интриги,
     в) габардиновые их вериги.

     При демократии, как и в когтях тирана,
     разжав объятия, встают министры рано,
     и отвратительней нет ничего спросонок,
     чем папка пухлая и бантики тесемок.

     И, в свой черед, невыносим ковер с узором
     замысловатым и с его подзолом
     из микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных,
     дающий сильные побеги мыслей бешеных.

     Но нестерпимее всего филенка с плинтусом,
     коричневость, прямоугольность с привкусом
     образования; рельеф овса, пшеницы ли,
     и очертания державы типа шницеля.

     Нет, я не подхожу на пост министра.
     Мне все надоедает слишком быстро.
     Еще -- я часто забываю имя-отчество.
     Наверно, отрочество мстит, его одрочество.

     Когда ж о родине мне мысль приходит в голову,
     я узнаю ее в лицо, тем паче -- голую:
     лицо у ней -- мое, и мне не нравится.
     Но нет правительства, чтоб с этим чувством справиться,

     иль я -- не член его. Я мог сказать бы проще, но
     во мне, наверно, что-то так испорчено,
     что не починишь ни отверткой выборов,
     ни грубым кодексом, ни просто выпоров.

     Лишь те заслуживают званья гражданина,
     кто не рассчитывает абсолютно ни на
     кого -- от государства до наркотиков --
     за исключением самих себя и ходиков,

     кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,
     чтоб где -- естественная вещь, где -- дикая
     сказать не смог бы, даже если поднатужится,
     портрет начальника, оцепенев от ужаса.