Как это ни провинциально, я
     настаиваю, что существуют птицы
     с пятьюдесятью крыльями. Что есть
     пернатые крупней, чем самый воздух,
     питающиеся просом лет
     и падалью десятилетий.
     Вот почему их невозможно сбить
     и почему им негде приземлиться.
     Их приближенье выдает их звук --
     совместный шум пятидесяти крыльев,
     размахом каждое в полнеба, и
     вы их не видите одновременно.
     Я называю их про себя "углы".
     В их опереньи что-то есть от суммы комнат,
     от суммы городов, куда меня
     забрасывало. Это сходство
     снижает ихнюю потусторонность.
     Я вглядываюсь в их черты без страха:
     в мои пятьдесят три их клювы
     и когти -- стершиеся карандаши, а не
     угроза печени, а языку -- тем паче.
     Я -- не пророк, они -- не серафимы.
     Они гнездятся там, где больше места,
     чем в этом или в том конце
     галактики. Для них я -- точка,
     вершина острого или тупого --
     в зависимости от разворота крыльев --
     угла. Их появление сродни
     вторженью клинописи в воздух. Впрочем,
     они сужаются, чтобы спуститься,
     а не наоборот -- не то, что буквы.
     "Там, наверху", как персы говорят,
     углам надоедает расширяться
     и тянет сузиться. Порой углы,
     как веер складываясь, градус в градус,
     дают почувствовать, что их вниманье к вашей
     кончающейся жизни есть рефлекс
     самозащиты: бесконечность тоже,
     я полагаю, уязвима (взять
     хоть явную нехватку в трезвых
     исследователях). Большинство в такие
     дни восставляют перпендикуляры,
     играют циркулем или, напротив, чертят
     пером зигзаги в стиле громовержца.
     Что до меня, произнося "отбой",
     я отворачиваюсь от окна
     и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.