Я проснулся от крика чаек в Дублине.
     На рассвете их голоса звучали
     как души, которые так загублены,
     что не испытывают печали.
     Облака шли над морем в четыре яруса,
     точно театр навстречу драме,
     набирая брайлем постскриптум ярости
     и беспомощности в остекленевшей раме.
     В мертвом парке маячили изваяния.
     И я вздрогнул: я -- дума, вернее -- возле.
     Жизнь на три четверти -- узнавание
     себя в нечленораздельном вопле
     или -- в полной окаменелости.
     Я был в городе, где, не сумев родиться,
     я еще мог бы, набравшись смелости,
     умереть, но не заблудиться.
     Крики дублинских чаек! конец грамматики,
     примечание звука к попыткам справиться
     с воздухом, с примесью чувств праматери,
     обнаруживающей измену праотца --
     раздирали клювами слух, как занавес,
     требуя опустить длинноты,
     буквы вообще, и начать монолог свой заново
     с чистой бесчеловечной ноты.