Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, и
     кучевое пальто норовит обернуться шубой
     с неземного плеча. Под напором дождя акация
        становится слишком шумной.
     Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,
     фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,
     слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейные
        позвонки белошвейки.

     Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаны
     им прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпас
     или междудеревье, околица, лужа -- чтоб они
        зренью не дали выпасть
     из пространства. Дождь! двигатель близорукости,
     летописец вне кельи, жадный до пищи постной,
     испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,
        клинописью и оспой.

     Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонами
     на коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,
     бахрому желтой скатерти, что, совладав с законами
        тяготенья, воскресла
     и накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужином
     мы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,
     совершенно моим, но дальностью лет приглушенным
        голосом: "Ну и ливень".