Грохот цинковой урны, опрокидываемой порывом
     ветра. Автомобили катятся по булыжной
     мостовой, точно вода по рыбам
     Гудзона. Еле слышный
     голос, принадлежащий Музе,
     звучащий в сумерках как ничей, но
     ровный, как пенье зазимовавшей мухи,
     нашептывает слова, не имеющие значенья.

     Неразборчивость буквы. Всклокоченная капуста
     туч. Светило, наказанное за грубость
     прикосновенья. Чье искусство --
     отнюдь не нежность, но близорукость.
     Жизнь в рассеянном свете! и по неделям
     ничего во рту, кроме бычка и пива.
     Зимой только глаз сохраняет зелень,
     обжигая голое зеркало, как крапива.

     Ах, при таком освещении вам ничего не надо!
     Ни торжества справедливости, ни подруги.
     Очертания вещи, как та граната,
     взрываются, попадая в руки.
     И конечности коченеют. Это
     оттого, что в рассеянном свете холод
     демонстрирует качества силуэта --
     особенно, если предмет немолод.

     Спеть, что ли, песню о том, что не за горами?
     о сходстве целого с половинкой
     о чувстве, будто вы загорали
     наоборот: в полнолунье, с финкой.
     Но никто, жилку надув на шее,
     не подхватит мотивчик ваш. Ни ценитель,
     ни нормальная публика: чем слышнее
     куплет, тем бесплотнее исполнитель.