Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел
     утки, рябчика, вальдшнепа. "Ах, как ты постарел"
     скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,
     но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.
     И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.
     Но и помимо этого мир вокруг
     меняется так стремительно, точно он стал колоться
     дурью, приобретенной у смуглого инородца.

     Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,
     меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,
     но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,
     лишенной конца, начала, рамы и середины.
     Не говоря -- музея, не говоря -- гвоздя.
     И поезд вдали по равнине бежит, свистя,
     хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма.
     Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.

     Это относится к осени, к времени вообще,
     когда кончаешь курить и когда еще
     деревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,
     и опушки ржавеют, как узловые леса.
     И в горле уже не комок, но стопроцентный Јж --
     ибо в открытом море больше не узнаешь
     силуэт парохода, и профиль аэроплана,
     растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.

     Так прибавляют в скорости. Подруга была права.
     Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,
     очертания облака, голубя в верхотуре,
     плоскую воду, что-то в архитектуре,
     но -- никого в лицо. Так некоторые порой
     ездят еще за границу, но, лишены второй
     жизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,
     и, не успев улечься от прощального взмаха,

     платочек трепещет в воздухе. Другие, кому уже
     выпало что-то любить больше, чем жизнь, в душе
     зная, что старость -- это и есть вторая
     жизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,
     уставившись в некую точку и не чужды утех
     истории. Потому что чем больше тех
     точек, тем больше крапинок на проигравших в прятки
     яйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.