Приветствую тебя две тыщи лет
     спустя. Ты тоже был женат на бляди.
     У нас немало общего. К тому ж
     вокруг -- твой город. Гвалт, автомобили,
     шпана со шприцами в сырых подъездах,
     развалины. Я, заурядный странник,
     приветствую твой пыльный бюст
     в безлюдной галерее. Ах, Тиберий,
     тебе здесь нет и тридцати. В лице
     уверенность скорей в послушных мышцах,
     чем в будущем их суммы. Голова,
     отрубленная скульптором при жизни,
     есть, в сущности, пророчество о власти.
     Все то, что ниже подбородка, -- Рим:
     провинции, откупщики, когорты
     плюс сонмы чмокающих твой шершавый
     младенцев -- наслаждение в ключе
     волчицы, потчующей крошку Рема
     и Ромула. (Те самые уста!
     глаголющие сладко и бессвязно
     в подкладке тоги.) В результате -- бюст
     как символ независимости мозга
     от жизни тела. Собственного и
     имперского. Пиши ты свой портрет,
     он состоял бы из сплошных извилин.

     Тебе здесь нет и тридцати. Ничто
     в тебе не останавливает взгляда.
     Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд
     готов на чем-либо остановиться:
     ни на каком-либо лице, ни на
     классическом пейзаже. Ах, Тиберий!
     Какая разница, что там бубнят
     Светоний и Тацит, ища причины
     твоей жестокости! Причин на свете нет,
     есть только следствия. И люди жертвы следствий.
     Особенно в тех подземельях, где
     все признаются -- даром, что признанья
     под пыткой, как и исповеди в детстве,
     однообразны. Лучшая судьба --
     быть непричастным к истине. Понеже
     она не возвышает. Никого.
     Тем паче цезарей. По крайней мере,
     ты выглядишь способным захлебнуться
     скорее в собственной купальне, чем
     великой мыслью. Вообще -- не есть ли
     жестокость только ускоренье общей
     судьбы вещей? свободного паденья
     простого тела в вакууме? В нем
     всегда оказываешься в момент паденья.

     Январь. Нагроможденье облаков
     над зимним городом, как лишний мрамор.
     Бегущий от действительности Тибр.
     Фонтаны, бьющие туда, откуда
     никто не смотрит -- ни сквозь пальцы, ни
     прищурившись. Другое время!
     И за уши не удержать уже
     взбесившегося волка. Ах, Тиберий!
     Кто мы такие, чтоб судить тебя?
     Ты был чудовищем, но равнодушным
     чудовищем. Но именно чудовищ --
     отнюдь не жертв -- природа создает
     по своему подобию. Гораздо
     отраднее -- уж если выбирать --
     быть уничтоженным исчадьем ада,
     чем неврастеником. В неполных тридцать,
     с лицом из камня -- каменным лицом,
     рассчитанным на два тысячелетья,
     ты выглядишь естественной машиной
     уничтожения, а вовсе не
     рабом страстей, проводником идеи
     и прочая. И защищать тебя
     от вымысла -- как защищать деревья
     от листьев с ихним комплексом бессвязно,
     но внятно ропщущего большинства.

     В безлюдной галерее. В тусклый полдень.
     Окно, замызганное зимним светом.
     Шум улицы. На качество пространства
     никак не реагирующий бюст...
     Не может быть, что ты меня не слышишь!
     Я тоже опрометью бежал всего
     со мной случившегося и превратился в остров
     с развалинами, с цаплями. И я
     чеканил профиль свой посредством лампы.
     Вручную. Что до сказанного мной,
     мной сказанное никому не нужно --
     и не впоследствии, но уже сейчас.
     Но если это тоже ускоренье
     истории? успешная, увы
     попытка следствия опередить причину?
     Плюс, тоже в полном вакууме -- что
     не гарантирует большого всплеска.
     Раскаяться? Переверстать судьбу?
     Зайти с другой, как говориться, карты?
     Но стоит ли? Радиоактивный дождь
     польет не хуже нас, чем твой историк.
     Кто явится нас проклинать? Звезда?
     Луна? Осатаневший от бессчетных
     мутаций, с рыхлым туловищем, вечный
     термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас
     на нечто твердое, и он, должно быть,
     слегка опешит и прервет буренье.

     "Бюст, -- скажет он на языке развалин
     и сокращающихся мышц, -- бюст, бюст".