I

     Ветреный летний день.
     Прижавшееся к стене
     дерево и его тень.
     И тень интересней мне.
     Тропа, получив плетей,
     убегает к пруду.
     Я смотрю на детей,
     бегающих в саду.

        II

     Свирепость их резвых игр,
     их безутешный плач
     смутили б грядущий мир,
     если бы он был зряч.
     Но порок слепоты
     время приобрело
     в результате лапты,
     в которую нам везло.

        III

     Остекленелый кирпич
     царапает голубой
     купол как паралич
     нашей мечты собой
     пространство одушевить;
     внешность этих громад
     может вас пришибить,
     мозгу поставить мат.

        IV

     Новый пчелиный рой
     эти улья займет,
     производя живой,
     электрический мед.
     Дети вытеснят нас
     в пригородные сады
     памяти -- тешить глаз
     формами пустоты.

        V

     Природа научит их
     тому, что сама в нужде
     зазубрила, как стих:
     времени и т. д.
     Они снабдят цифру "100"
     завитками плюща,
     если не вечность, то
     постоянство ища.

        VI

     Ежедневная ложь
     и жужжание мух
     будут им невтерпеж,
     но разовьют их слух.
     Зуб отличит им медь
     от серебра. Листва
     их научит шуметь
     голосом большинства.

        VII

     После нас -- не потоп,
     где довольно весла,
     но наважденье толп,
     множественного числа.
     Пусть торжество икры
     над рыбой еще не грех,
     но ангелы -- не комары,
     и их не хватит на всех.

        VIII

     Ветреный летний день.
     Запахи нечистот
     затмевают сирень.
     Брюзжа, я брюзжу как тот,
     кому застать повезло
     уходящий во тьму
     мир, где, делая зло,
     мы знали еще -- кому.

        IX

     Ветреный летний день.
     Сад. Отдаленный рев
     полицейских сирен,
     как грядущее слов.
     Птицы клюют из урн
     мусор взамен пшена.
     Голова, как Сатурн,
     болью окружена.

        X

     Чем искреннее певец,
     тем все реже, увы,
     давешний бубенец
     вибрирует от любви.
     Пробовавшая огонь,
     трогавшая топор,
     сильно вспотев, ладонь
     не потреплет вихор.

        XI

     Это -- не страх ножа
     или новых тенет,
     но того рубежа,
     за каковым нас нет.
     Так способен Луны
     снимок насторожить:
     жизнь как меру длины
     не к чему приложить.

        XII

     Тысячелетье и век
     сами идут к концу,
     чтоб никто не прибег
     к бомбе или к свинцу.
     Дело столь многих рук
     гибнет не от меча,
     но от дешевых брюк,
     скинутых сгоряча.

        XIII

     Будущее черно,
     но от людей, а не
     оттого, что оно
     черным кажется мне.
     Как бы беря взаймы,
     дети уже сейчас
     видят не то, что мы;
     безусловно не нас.

        XIV

     Взор их неуловим.
     Жилистый сорванец,
     уличный херувим,
     впившийся в леденец,
     из рогатки в саду
     целясь по воробью,
     не думает -- "попаду",
     но убежден -- "убью".

        XV

     Всякая зоркость суть
     знак сиротства вещей,
     не получивших грудь.
     Апофеоз прыщей
     вооружен зрачком,
     вписываясь в чей круг,
     видимый мир -- ничком
     и стоймя -- близорук.

        XVI

     Данный эффект -- порок
     только пространства, впрок
     не запасшего клок.
     Так глядит в потолок
     падающий в кровать;
     либо -- лишенный сна --
     он же, чего скрывать,
     забирается на.

        XVII

     Эта песнь без конца
     есть результат родства,
     серенада отца,
     ария меньшинства,
     петая сумме тел,
     в просторечьи -- толпе,
     наводнившей партер
     под занавес и т. п.

        XVIII

     Ветреный летний день.
     Детская беготня.
     Дерево и его тень,
     упавшая на меня.
     Рваные хлопья туч.
     Звонкий от оплеух
     пруд. И отвесный луч
     -- как липучка для мух.

        XIX

     Впитывая свой сок,
     пачкая куст, тетрадь,
     множась, точно песок,
     в который легко играть,
     дети смотрят в ту даль,
     куда, точно грош в горсти,
     зеркало, что Стендаль
     брал с собой, не внести.

        XX

     Наши развив черты,
     ухватки и голоса
     (знак большой нищеты
     природы на чудеса),
     выпятив челюсть, зоб,
     дети их исказят
     собственной злостью -- чтоб
     не отступить назад.

        XXI

     Так двигаются вперед,
     за горизонт, за грань.
     Так, продолжая род,
     предает себя ткань.
     Так, подмешавши дробь
     в ноль, в лейкоциты -- грязь,
     предает себя кровь,
     свертыванья страшась.

        XXII

     В этом и есть, видать,
     роль материи во
     времени -- передать
     все во власть ничего,
     чтоб заселить верто-
     град голубой мечты,
     разменявши ничто
     на собственные черты.

        XXIII

     Так в пустыне шатру
     слышится тамбурин.
     Так впопыхах икру
     мечут в ультрамарин.
     Так марают листы
     запятая, словцо.
     Так говорят "лишь ты",
     заглядывая в лицо.