М. Б.

     До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
     в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
     не чета голой мышце, волосу, багажу
     под холодными буркалами, и не бздюме утряски
     вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
     не изнашивается в результате тренья
     о разряженный воздух, но, близорук, из двух
     зол выбирает бо'льшее: повторенье
     некогда сказанного. Трезвая голова
     сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
     точно пластинка, стачивая слова,
     и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
     из заросшей извилины -- как отдавая честь
     наважденью в форме нехватки текста
     при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
     вещи, предметы, между собой столь тесно
     связанные, что, норовя прослыть
     подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
     могла бы сделать еще один шаг и слить
     их воедино: тум-тум фокстрота
     с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
     в крайнем случае. То есть повысить в ранге
     достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
     чешуя цвета консервной банки,
     цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
     разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
     чем увеличивает; вспомни размер зверей
     в плейстоценовой чаще. Мы -- только части
     крупного целого, из коего вьется нить
     к нам, как шнур телефона, от динозавра
     оставляя простой позвоночник. Но позвонить
     по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
     где откликнется лишь инвалид -- зане
     потерявший конечность, подругу, душу
     есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
     как выползти из воды на сушу.