I

     Осень в твоем полушарьи кричит "курлы".
     С обнищавшей державы сползает границ подпруга.
     И, хотя окно не закрыто, уже углы
     привыкают к сорочке, как к центру круга.
     А как лампу зажжешь, хоть строчи донос
     на себя в никуда, и перо -- улика.
     Плюс могилы нет, чтоб исправить нос
     в пианино ушедшего Фредерика.
     В полнолунье жнивье из чужой казны
     серебром одаривает мочажина.
     Повернешься на бок к стене, и сны
     двинут оттуда, как та дружина,
     через двор на зады, прорывать кольцо
     конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.
     И затем что все на одно лицо,
     согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

        II

     Черепица фольварков да желтый цвет
     штукатурки подворья, карнизы -- бровью.
     Балагола одним колесом в кювет,
     либо -- мерин копытом в луну коровью.
     И мелькают стога, завалившись в Буг,
     вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;
     и в распаханных тучах свинцовый плуг
     не сулит добра площадям озимых.
     Твой холщовый подол, шерстяной чулок,
     как ничей ребенок, когтит репейник.
     На суровую нитку пространство впрок
     зашивает дождем -- и прощай Коперник.
     Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет
     тела с россыпью родинок застит платье.
     Для самой себя уже силуэт,
     ты упасть не способна ни в чьи объятья.

        III

     Понимаю, что можно любить сильней,
     безупречней. Что можно, как сын Кибелы,
     оценить темноту и, смешавшись с ней,
     выпасть незримо в твои пределы.
     Можно, по'ру за по'рой, твои черты
     воссоздать из молекул пером сугубым.
     Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты
     это -- я; потому что кого ж мы любим,
     как не себя? Но запишем судьбе очко:
     в нашем будущем, как бы брегет не медлил,
     уже взорвалась та бомба, что
     оставляет нетронутой только мебель.
     Безразлично, кто от кого в бегах:
     ни пространство, ни время для нас не сводня,
     и к тому, как мы будем всегда, в веках,
     лучше привыкнуть уже сегодня.