I

     В северной части мира я отыскал приют,
     в ветреной части, где птицы, слетев со скал,
     отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют
     с криком поверхность рябых зеркал.

     Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.
     В доме -- шаром покати, и в станке -- кондей.
     Окно с утра занавешено рванью туч.
     Мало земли, и не видать людей.

     В этих широтах панует вода. Никто
     пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!"
     Горизонт себя выворачивает, как пальто,
     наизнанку с помощью рыхлых волн.

     И себя отличить не в силах от снятых брюк,
     от висящей фуфайки -- знать, чувств в обрез
     либо лампа темнит -- трогаешь ихний крюк,
     чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес".

        II

     В северной части мира я отыскал приют,
     между сырым аквилоном и кирпичом,
     здесь, где подковы волн, пока их куют,
     обрастают гривой и ни на чем

     не задерживаются, точно мозг, топя
     в завитках перманента набрякший перл.
     Тот, кто привел их в движение, на себя
     приучить их оглядываться не успел!

     Здесь кривится губа, и не стои'т базлать
     про квадратные вещи, ни про свои черты,
     потому что прибой неизбежнее, чем базальт,
     чем прилипший к нему человек, чем ты.

     И холодный порыв затолкает обратно в пасть
     лай собаки, не то, что твои слова.
     При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,
     увеличить приходится раза в два.

        III

     В ветреной части мира я отыскал приют.
     Для нее я -- присохший ком, но она мне -- щит.
     Здесь меня найдут, если за мной придут,
     потому что плотная ткань завсегда морщит

     в этих широтах цвета дурных дрожжей;
     карту избавив от пограничных дрязг,
     точно скатерть, составленная из толчеи ножей,
     расстилается, издавая лязг.

     И, один приглашенный на этот бескрайний пир,
     я о нем отзовусь, кости' не в пример, тепло.
     Потому что, как ни считай, я из чаши пил
     больше, чем по лицу текло.

     Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.
     Но покуда Борей забираться в скулу горазд
     и пока толковище в разгаре, пока волну
     давит волна, никто тебя не продаст.

        IV

     В северной части мира я водрузил кирпич!
     Знай, что душа со временем пополам
     может все повторить, как попугай, опричь
     непрерывности, свойственной местным сырым делам!

     Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!"
     Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.
     Плюс пустые дома стоят как давным-давно
     отвернутые на бану углы.

     В ветреной части мира я отыскал приют.
     Здесь никто не крикнет, что ты чужой,
     убирайся назад, и за постой берут
     выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

     И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,
     как монах либо мусор, обутый в жесть.
     И громоздкая письменность с ревом идет на слом,
     никому не давая себя прочесть.

        V

     Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю".
     Одеяло серого цвета, и сам ты стар.
     Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,
     что наутро море крикнет мне: "наверстал!"

     Все равно, на какую букву себя послать,
     человека всегда настигает его же храп,
     и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,
     шевелясь, разбираешь, как донный краб.

     Вот про что напевал, пряча плавник, лихой
     небожитель, прощенного в профиль бледней греха,
     заливая глаза на камнях ледяной ухой,
     чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

     Так впадает -- куда, стыдно сказать -- клешня.
     Так следы оставляет в туче кто в ней парил.
     Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,
     чтоб по волнам ступать, не держась перил.