Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
     уводят людей из города. По вечерам -- тоска.
     В любую из них спокойно можно ввести войска.
     И только набравши номер одной из твоих подруг,
     не уехавшей до сих пор на юг,
     насторожишься, услышав хохот и волапюк,

     и молча положишь трубку: город захвачен; строй
     переменился: все чаще на светофорах -- "Стой".
     Приобретая газету, ее начинаешь с той
     колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит.
     Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.
     Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

     Солнце всегда садится за телебашней. Там
     и находится Запад, где выручают дам,
     стреляют из револьвера и говорят "не дам",
     если попросишь денег. Там поет "ла-ди-да",
     трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
     Бар есть окно, прорубленное туда.

     Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.
     Это одно способно привести вас в восторг.
     Единственное, что выдает Восток,
     это -- клинопись мыслей: любая из них -- тупик,
     да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,
     да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик".

     И когда ты потом петляешь, это -- прием котла,
     новые Канны, где, обдавая запахами нутра,
     в ванной комнате, в четыре часа утра,
     из овала над раковиной, в которой бурлит моча,
     на тебя таращится, сжав рукоять меча,
     Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча".