I

     Третью неделю туман не слезает с белой
     колокольни коричневого, захолустного городка,
     затерявшегося в глухонемом углу
     Северной Адриатики. Электричество
     продолжает в полдень гореть в таверне.
     Плитняк мостовой отливает желтой
     жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
     пропадают из виду, не заводя мотора.
     И вывеску не дочитать до конца. Уже
     не терракота и охра впитывают в себя
     сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.

     Тень, насыщающаяся от света,
     радуется при виде снимаемого с гвоздя
     пальто совершенно по-христиански. Ставни
     широко растопырены, точно крылья
     погрузившихся с головой в чужие
     неурядицы ангелов. Там и сям
     слезающая струпьями штукатурка
     обнажает красную, воспаленную кладку,
     и третью неделю сохнущие исподники
     настолько привыкли к дневному свету
     и к своей веревке, что человек
     если выходит на улицу, то выходит
     в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

     В два часа пополудни силуэт почтальона
     приобретает в подъезде резкие очертанья,
     чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.
     Удары колокола в тумане
     повторяют эту же процедуру.
     В итоге невольно оглядываешься через плечо
     самому себе вслед, как иной прохожий,
     стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей
     мимо красавицы, но -- ничего не видишь,
     кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
     Направленье потеряно. За поворотом
     фонари обрываются, как белое многоточье,
     за которым следует только запах
     водорослей и очертанья пирса.
     Безветрие; и тишина как ржанье
     никогда не сбивающейся с пути
     чугунной кобылы Виктора-Эммануила.

        II

     Зимой обычно смеркается слишком рано;
     где-то вовне, снаружи, над головою.
     Туго спеленутые клочковатой
     марлей стрелки на городских часах
     отстают от меркнувшего вдалеке
     рассеянного дневного света.
     За сигаретами вышедший постоялец
     возвращается через десять минут к себе
     по пробуравленному в тумане
     его же туловищем туннелю.
     Ровный гул невидимого аэроплана
     напоминает жужжание пылесоса
     в дальнем конце гостиничного коридора
     и поглощает, стихая, свет.
     "Неббия"1, -- произносит, зевая, диктор,
     и глаза на секунду слипаются, наподобье
     раковины, когда проплывает рыба
     (зрачок погружается ненадолго
     в свои перламутровые потемки);
     и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
     поглощенный чтением под одеялом;
     одеяло все в складках, как тога Евангелиста
     в нише. Настоящее, наше время
     со стуком отскакивает от бурого кирпича
     базилики, точно белый
     кожаный мяч, вколачиваемый в нее
     школьниками после школы.

     Щербатые, но не мыслящие себя
     в профиль, обшарпанные фасады.
     Только голые икры кривых балясин
     одушевляют наглухо запертые балконы,
     где вот уже двести лет никто
     не появляется: ни наследница, ни кормилица.
     Облюбованные брачующимися и просто
     скучающими чудищами карнизы.
     Колоннада, оплывшая как стеарин.
     И слепое, агатовое великолепье
     непроницаемого стекла,
     за которым скрываются кушетка и пианино:
     старые, но именно светом дня
     оберегаемые успешно тайны.

     В холодное время года нормальный звук
     предпочитает тепло гортани капризам эха.
     Рыба безмолствует; в недрах материка
     распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.
     Повисший над пресным каналом мост
     удерживает расплывчатый противоположный берег
     от попытки совсем отделиться и выйти в море.
     Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
     тех, с чьим отсутствием не смириться;
     и подтек превращает заветный вензель
     в хвост морского конька. Вбирай же красной
     губкою легких плотный молочный пар,
     выдыхаемый всплывшею Амфитритой
     и ее нереидами! Протяни
     руку -- и кончики пальцев коснутся торса,
     покрытого пузырьками
     и пахнущего, как в детстве, йодом.

        III

     Выстиранная, выглаженная простыня
     залива шуршит оборками, и бесцветный
     воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,
     но тотчас растворяется. Вытащенные из воды
     лодки, баркасы, го'ндолы, плоскодонки,
     как непарная обувь, разбросаны на песке,
     поскрипывающим под подошвой. Помни:
     любое движенье, по сути, есть
     перенесение тяжести тела в другое место.
     Помни, что прошлому не уложиться
     без остатка в памяти, что ему
     необходимо будущее. Твердо помни:
     только вода, и она одна,
     всегда и везде остается верной
     себе -- нечувствительной к метаморфозам, плоской,
     находящейся там, где сухой земли
     больше нет. И патетика жизни с ее началом,
     серединой, редеющим календарем, концом
     и т. д. стушевывается в виду
     вечной, мелкой, бесцветной ряби.

     Жесткая, мертвая проволока виноградной
     лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.
     Деревья в черном саду ничем
     не отличаются от ограды, выглядящей
     как человек, которому больше не в чем
     и -- главное -- некому признаваться.
     Смеркается; безветрие, тишина.
     Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого
     тростника. Пинаемая носком
     жестянка взлетает в воздух и пропадает
     из виду. Даже спустя минуту
     не расслышать звука ее паденья
     в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.