V. S.

     В Рождество все немного волхвы.
        В продовольственных слякоть и давка.
     Из-за банки кофейной халвы
        производит осаду прилавка
     грудой свертков навьюченный люд:
        каждый сам себе царь и верблюд.

     Сетки, сумки, авоськи, кульки,
        шапки, галстуки, сбитые набок.
     Запах водки, хвои и трески,
        мандаринов, корицы и яблок.
     Хаос лиц, и не видно тропы
        в Вифлеем из-за снежной крупы.

     И разносчики скромных даров
        в транспорт прыгают, ломятся в двери,
     исчезают в провалах дворов,
        даже зная, что пусто в пещере:
     ни животных, ни яслей, ни Той,
        над Которою -- нимб золотой.

     Пустота. Но при мысли о ней
        видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
     Знал бы Ирод, что чем он сильней,
        тем верней, неизбежнее чудо.
     Постоянство такого родства --
        основной механизм Рождества.

     То и празднуют нынче везде,
        что Его приближенье, сдвигая
     все столы. Не потребность в звезде
        пусть еще, но уж воля благая
     в человеках видна издали,
        и костры пастухи разожгли.

     Валит снег; не дымят, но трубят
        трубы кровель. Все лица, как пятна.
     Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
        Кто грядет -- никому непонятно:
     мы не знаем примет, и сердца
        могут вдруг не признать пришлеца.

     Но, когда на дверном сквозняке
        из тумана ночного густого
     возникает фигура в платке,
        и Младенца, и Духа Святого
     ощущаешь в себе без стыда;
        смотришь в небо и видишь -- звезда.