F. W.

     Когда ты вспомнишь обо мне
     в краю чужом -- хоть эта фраза
     всего лишь вымысел, а не
     пророчество, о чем для глаза,

     вооруженного слезой,
     не может быть и речи: даты
     из омута такой лесой
     не вытащишь -- итак, когда ты

     за тридевять земель и за
     морями, в форме эпилога
     (хоть повторяю, что слеза,
     за исключением былого,

     все уменьшает) обо мне
     вспомянешь все-таки в то Лето
     Господне и вздохнешь -- о не
     вздыхай! -- обозревая это

     количество морей, полей,
     разбросанных меж нами, ты не
     заметишь, что толпу нулей
     возглавила сама.
         В гордыне

     твоей иль в слепоте моей
     все дело, или в том, что рано
     об этом говорить, но ей-
     же Богу, мне сегодня странно,

     что, будучи кругом в долгу,
     поскольку ограждал так плохо
     тебя от худших бед, могу
     от этого избавить вздоха.

     Грядущее есть форма тьмы,
     сравнимая с ночным покоем.
     В том будущем, о коем мы
     не знаем ничего, о коем,

     по крайности, сказать одно
     сейчас я в состояньи точно:
     что порознь нам суждено
     с тобой в нем пребывать, и то, что

     оно уже настало -- рев
     метели, превращенье крика
     в глухое толковище слов
     есть первая его улика --

     в том будущем есть нечто, вещь,
     способная утешить или
     -- настолько-то мой голос вещ! --
     занять воображенье в стиле

     рассказов Шахразады, с той
     лишь разницей, что это больше
     посмертный, чем весьма простой
     страх смерти у нее -- позволь же

     сейчас, на языке родных
     осин, тебя утешить; и да
     пусть тени на снегу от них
     толпятся как триумф Эвклида.

        ___

     Когда ты вспомнишь обо мне,
     дня, месяца, Господня Лета
     такого-то, в чужой стране,
     за тридевять земель -- а это

     гласит о двадцати восьми
     возможностях -- и каплей влаги
     зрачок вооружишь, возьми
     перо и чистый лист бумаги

     и перпендикуляр стоймя
     восставь, как небесам опору,
     меж нашими с тобой двумя
     -- да, точками: ведь мы в ту пору

     уменьшимся и там, Бог весть,
     невидимые друг для друга,
     почтем еще с тобой за честь
     слыть точками; итак, разлука

     есть проведение прямой,
     и жаждущая встречи пара
     любовников -- твой взгляд и мой --
     к вершине перпендикуляра

     поднимется, не отыскав
     убежища, помимо горних
     высот, до ломоты в висках;
     и это ли не треугольник?

     Рассмотрим же фигуру ту,
     которая в другую пору
     заставила бы нас в поту
     холодном пробуждаться, полу-

     безумных лезть под кран, дабы
     рассудок не спалила злоба;
     и если от такой судьбы
     избавлены мы были оба --

     от ревности, примет, комет,
     от приворотов, порч, снадобья
     -- то, видимо, лишь на предмет
     черчения его подобья.

     Рассмотрим же. Всему свой срок,
     поскольку теснота, незрячесть
     объятия -- сама залог
     незримости в разлуке -- прячась

     друг в друге, мы скрывались от
     пространства, положив границей
     ему свои лопатки, -- вот
     оно и воздает сторицей

     предательству; возьми перо
     и чистую бумагу -- символ
     пространства -- и, представив про-
     порцию -- а нам по силам

     представить все пространство: наш
     мир все же ограничен властью
     Творца: пусть не наличьем страж
     заоблачных, так чьей-то страстью

     заоблачной -- представь же ту
     пропорцию прямой, лежащей
     меж нами -- ко всему листу
     и, карту подстелив для вящей

     подробности, разбей чертеж
     на градусы, и в сетку втисни
     длину ее -- и ты найдешь
     зависимость любви от жизни.

     Итак, пускай длина черты
     известна нам, а нам известно,
     что это -- как бы вид четы,
     пределов тех, верней, где места

     свиданья лишена она,
     и ежели сия оценка
     верна (она, увы, верна),
     то перпендикуляр, из центра

     восставленный, есть сумма сих
     пронзительных двух взглядов; и на
     основе этой силы их
     находится его вершина

     в пределах стратосферы -- вряд
     ли суммы наших взглядов хватит
     на большее; а каждый взгляд,
     к вершине обращенный, -- катет.

     Так двух прожекторов лучи,
     исследуя враждебный хаос,
     находят свою цель в ночи,
     за облаком пересекаясь;

     но цель их -- не мишень солдат:
     она для них -- сама услуга,
     как зеркало, куда глядят
     не смеющие друг на друга

     взглянуть; итак, кому ж, как не
     мне, катету, незриму, нему,
     доказывать тебе вполне
     обыденную теорему

     обратную, где, муча глаз
     доказанных обильем пугал,
     жизнь требует найти от нас
     то, чем располагаем: угол.

     Вот то, что нам с тобой дано.
     Надолго. Навсегда. И даже
     пускай в неощутимой, но
     в материи. Почти в пейзаже.

     Вот место нашей встречи. Грот
     заоблачный. Беседка в тучах.
     Приют гостеприимный. Род
     угла; притом, один из лучших

     хотя бы уже тем, что нас
     никто там не застигнет. Это
     лишь наших достоянье глаз,
     верх собственности для предмета.

     За годы, ибо негде до --
     до смерти нам встречаться боле,
     мы это обживем гнездо,
     таща туда по равной доле

     скарб мыслей одиноких, хлам
     невысказанных слов -- все то, что
     мы скопим по своим углам;
     и рано или поздно точка

     указанная обретет
     почти материальный облик,
     достоинство звезды и тот
     свет внутренний, который облак

     не застит -- ибо сам Эвклид
     при сумме двух углов и мрака
     вокруг еще один сулит;
     и это как бы форма брака.

     Вот то, что нам с тобой дано.
     Надолго. Навсегда. До гроба.
     Невидимым друг другу. Но
     оттуда обозримы оба

     так будем и в ночи и днем,
     от Запада и до Востока,
     что мы, в конце концов, начнем
     от этого зависеть ока

     всевидящего. Как бы явь
     на тьму ни налагала арест,
     возьми его сейчас и вставь
     в свой новый гороскоп, покамест

     всевидящее око слов
     не стало разбирать. Разлука
     есть сумма наших трех углов,
     а вызванная ею мука

     есть форма тяготенья их
     друг к другу; и она намного
     сильней подобных форм других.
     Уж точно, что сильней земного.

        ___

     Схоластика, ты скажешь. Да,
     схоластика и в прятки с горем
     лишенная примет стыда
     игра. Но и звезда над морем --

     что есть она как не (позволь
     так молвить, чтоб высокий в этом
     не узрила ты штиль) мозоль,
     натертая в пространстве светом?

     Схоластика. Почти. Бог весть.
     Возможно. Усмотри в ответе
     согласие. А что не есть
     схоластика на этом свете?

     Бог ведает. Клонясь ко сну,
     я вижу за окном кончину
     зимы; и не найти весну:
     ночь хочет удержать причину

     от следствия. В моем мозгу
     какие-то квадраты, даты,
     твоя или моя к виску
     прижатая ладонь...
         Когда ты

     однажды вспомнишь обо мне,
     окутанную вспомни мраком,
     висящую вверху, вовне,
     там где-нибудь, над Скагерраком,

     в компании других планет,
     мерцающую слабо, тускло,
     звезду, которой, в общем, нет.
     Но в том и состоит искусство

     любви, вернее, жизни -- в том,
     чтоб видеть, чего нет в природе,
     и в месте прозревать пустом
     сокровища, чудовищ -- вроде

     крылатых женогрудых львов,
     божков невероятной мощи,
     вещающих судьбу орлов.
     Подумай же, насколько проще

     творения подобных дел,
     плетения их оболочки
     и прочих кропотливых дел --
     вселение в пространство точки!

     Ткни пальцем в темноту. Невесть
     куда. Куда укажет ноготь.
     Не в том суть жизни, что в ней есть,
     но в вере в то, что в ней должно быть.

     Ткни пальцем в темноту -- туда,
     где в качестве высокой ноты
     должна была бы быть звезда;
     и, если ее нет, длинноты,

     затасканных сравнений лоск
     прости: как запоздалый кочет,
     униженный разлукой мозг
     возвыситься невольно хочет.