Однажды во дворе на Моховой
     стоял я, сжав растерзанный букетик,
     сужались этажи над головой,
     и дом, как увеличенный штакетник,
     меня брал в окруженье (заодно --
     фортификаций требующий ящик
     и столик свежевыкрашенный, но
     тоскующий по грохоту костяшек).

     Был август, месяц ласточек и крыш,
     вселяющий виденья в коридоры,
     из форточек выглядывал камыш,
     за стеклами краснели помидоры.
     И вечер, не заглядывавший вниз,
     просвечивал прозрачные волокна
     и ржавый возвеличивал карниз,
     смеркалось, и распахивались окна.
     Был вечер, и парадное уже
     как клумба потемневшая разбухло.
     Тут и узрел я: в третьем этаже
     маячила пластмассовая кукла.
     Она была, увы, расчленена,
     безжизненна, и (плачь, антибиотик)
     конечности свисали из окна,
     и сумерки приветствовал животик.

     Малыш, рассвирепевший, словно лев,
     ей ножки повыдергивал из чресел.
     Но клею, так сказать, не пожалев,
     папаша ее склеил и повесил
     сушиться, чтоб бедняжку привести
     в порядок. И отшлепать забияку.
     И не предполагал он потрясти
     слонявшегося в сумерки зеваку.
     Он скромен. Океаны переплыв
     в одном (да это слыхано ли?) месте
     (плачь, Амундсен с Папаниным), открыв
     два полюса испорченности вместе.
     Что стоит пребывание на льду
     и самая отважная корзина
     ракеты с дирижаблями -- в виду
     откупоренной банки казеина!