Сатир, покинув бронзовый ручей,
     сжимает канделябр на шесть свечей,
     как вещь, принадлежащую ему.
     Но, как сурово утверждает опись,
     он сам принадлежит ему. Увы,
     все виды обладанья таковы.
     Сатир -- не исключенье. Посему
     в его мошонке зеленеет окись.

     Фантазия подчеркивает явь.
     А было так: он перебрался вплавь
     через поток, в чьем зеркале давно
     шестью ветвями дерево шумело.
     Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
     земле. А за спиной уничтожал
     следы поток. Просвечивало дно.
     И где-то щебетала Филомела.

     Еще один продлись все это миг,
     сатир бы одиночество постиг,
     ручьям свою ненужность и земле;
     но в то мгновенье мысль его ослабла.
     Стемнело. Но из каждого угла
     "Не умер" повторяли зеркала.
     Подсвечник воцарился на столе,
     пленяя завершенностью ансамбля.

     Нас ждет не смерть, а новая среда.
     От фотографий бронзовых вреда
     сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
     он затвердел от пейс до гениталий.
     Наверно, тем искусство и берет,
     что только уточняет, а не врет,
     поскольку основной его закон,
     бесспорно, независимость деталей.

     Зажжем же свечи. Полно говорить,
     что нужно чей-то сумрак озарить.
     Никто из нас другим не властелин,
     хотя поползновения зловещи.
     Не мне тебя, красавица, обнять.
     И не тебе в слезах меня пенять;
     поскольку заливает стеарин
     не мысли о вещах, но сами вещи.