1

     Пока не увяли цветы и лента
     еще не прошла через известь лета,
     покуда черна и вольна цыганить,
     ибо настолько длинна, что память
     моя, как бы внемля ее призыву,
     потянет ее, вероятно, в зиму, --

        2

     прими от меня эту рифмо-лепту,
     которая если пройдет сквозь Лету,
     то потому что пошла с тобою,
     опередившей меня стопою;
     и это будет тогда, подруга,
     твоя последняя мне услуга.

        3

     Вот уж не думал увидеть столько
     роз; это -- долг, процент, неустойка
     лета тому, кто бесспорно должен
     сам бы собрать их в полях, но дожил
     лишь до цветенья, а им оставил
     полную волю в трактовке правил.

        4

     То-то они тут и спят навалом.
     Ибо природа честна и в малом,
     если дело идет о боли
     нашей; однако, не в нашей воле
     эти мотивы назвать благими;
     смерть -- это то, что бывает с другими.

         5

     Смерть -- это то, что бывает с другими.
     Даже у каждой пускай богини
     есть фавориты в разряде смертных,
     точно известно, что вовсе нет их
     у Персефоны; а рябь извилин
     тем доверяет, чей брак стабилен.

        6

     Все это помнить, пока есть сила,
     пока все это свежо и сыро,
     пока оболочка твоя, -- вернее,
     прощанье с ней для меня больнее,
     чем расставанье с твоей душою,
     о каковой на себя с большою

        7

     радостью Бог -- о котором после,
     будет ли то Магомет, Христос ли,
     словом сама избрала кого ты
     раньше, при жизни -- возьмет заботы
     о несомненном грядущем благе --
     пока сосуд беззащитной влаги.

        8

     С того разреши мне на этом свете
     сказать о ее, оболочки, смерти,
     о том, что случилось в тот вечер в Финском
     Заливе и стало на зависть сфинксам
     загадкой -- ибо челнок твой вовсе
     не затонул, но остался возле.

        9

     Вряд ли ты знала тогда об этом,
     лодка не может и быть предметом
     бденья души, у которой сразу
     масса забот, недоступных глазу,
     стоит ей только покинуть тело;
     вряд ли ты знала, едва ль хотела

        10

     мучить нас тайной, чья сложность либо
     усугубляет страданье (ибо
     повод к разлуке важней разлуки);
     либо она облегчает муки
     при детективном душевном складе;
     даже пускай ты старалась ради

        11

     этих последних, затем что все же
     их большинство, все равно похоже,
     что и для них, чьи глаза от плача
     ты пожелала сберечь, задача
     неразрешима; и блеск на перлах
     их многоточия -- слезы первых.

        12

     Чаек не спросишь, и тучи скрылись.
     Что бы смогли мы увидеть, силясь
     глянуть на все это птичьим взглядом?
     Как ты качалась на волнах рядом
     с лодкой, не внемля их резким крикам,
     лежа в столь малом и столь великом

        13

     от челнока расстояньи. Точно
     так и бывает во сне; но то, что
     ты не цеплялась, -- победа яви:
     ибо страдая во сне, мы вправе
     разом проснуться и с дрожью в теле
     впиться пальцами в край постели.

        14

     Чаек не спросишь, и нету толка
     в гомоне волн. Остаются только
     тучи -- но их разгоняет ветер.
     Ибо у смерти всегда свидетель --
     он же и жертва. И к этой новой
     роли двойной ты была готовой.

        15

     Впрочем и так, при любом разбросе
     складов душевных, в самом вопросе
     "Чем это было?" разгадки средство.
     Самоубийством? Разрывом сердца
     в слишком холодной воде залива?
     Жизнь позволяет поставить "либо".

        16

     Эта частица отнюдь не фора
     воображенью, но просто форма
     тождества двух вариантов, выбор
     между которыми -- если выпал --
     преображает недвижность чистых
     двух параллельных в поток волнистых.

        17

     Эта частица -- кошмар пророков --
     способ защиты от всех упреков
     в том, что я в саване хищно роюсь,
     в том, что я "плохо о мертвой" -- то есть
     самоубийство есть грех и вето;
     а я за тобой полагаю это.

        18

     Ибо, включая и этот случай,
     все ж ты была христианкой лучшей,
     нежели я. И, быть может, с точки
     зрения тюркских певцов, чьи строчки
     пела ты мне, и вообще Ислама,
     в этом нет ни греха, ни срама.

        19

     Толком не знаю. Но в каждой вере
     есть та черта, что по крайней мере
     объединяет ее с другими:
     то не запреты, а то, какими
     люди были внизу, при жизни,
     в полной серпов и крестов отчизне.

        20

     Так что ты можешь идти без страха:
     ризы Христа иль чалма Аллаха,
     соединенье газели с пловом
     или цветущие кущи -- словом,
     в два варианта Эдема двери
     настежь открыты, смотря по вере.

        21

     То есть одетый в любое платье
     Бог тебя примет в свое объятье,
     и не в любови тут дело Отчей:
     в том, что, нарушив довольно общий
     смутный завет, ты другой, подробный,
     твердо хранила: была ты доброй.

        22

     Это на счетах любых дороже:
     здесь на земле, да и в горних тоже.
     Время повсюду едино. Годы
     жизни повсюду важней, чем воды,
     рельсы, петля или вскрытие вены;
     все эти вещи почти мгновенны.

        23

     Так что твой грех, говоря по сути,
     равен -- относится к той минуте,
     когда ты глотнула последний воздух,
     в легких с которым лежать на водах
     так и осталась, качаясь мерно.
     А добродетель твоя, наверно,

        24

     эту минуту и ветра посвист
     перерастет, как уже твой возраст
     переросла, ибо день, когда я
     данные строки, почти рыдая,
     соединяю, уже превысил
     разность выбитых в камне чисел.

        25

     Черная лента цыганит с ветром.
     Странно тебя оставлять нам в этом
     месте, под грудой цветов, в могиле,
     здесь, где люди лежат, как жили:
     в вечной своей темноте, в границах;
     разница вся в тишине и птицах.

        26

     Странно теперь, когда ты в юдоли
     лучшей, чем наша, нам плакать. То ли
     вера слаба, то ли нервы слабы:
     жалость уместней Господней Славы
     в мире, где души живут лишь в теле.
     Плачу, как будто на самом деле

        27

     что-то остаться могло живое.
     Ибо, когда расстаются двое,
     то, перед тем как открыть ворота,
     каждый берет у другого что-то
     в память о том, как их век был прожит:
     тело -- незримость; душа, быть может,

        28

     зренье и слух. Оттого и плачу,
     что неглубоко надежду прячу,
     будто слышишь меня и видишь,
     но со словами ко мне не выйдешь:
     ибо душа, что набрала много,
     речь не взяла, чтоб не гневить Бога.

        29

     Плачу. Вернее, пишу, что слезы
     льются, что губы дрожат, что розы
     вянут, что запах лекарств и дерна
     резок. Писать о вещах, бесспорно,
     тебе до смерти известных, значит
     плакать за ту, что сама не плачет.

        30

     Разве ты знала о смерти больше
     нежели мы? Лишь о боли. Боль же
     учит не смерти, но жизни. Только
     то ты и знала, что сам я. Столько
     было о смерти тебе известно,
     сколько о браке узнать невеста

        31

     может -- не о любви: о браке.
     Не о накале страстей, о шлаке
     этих страстей, о холодном, колком
     шлаке -- короче, об этом долгом
     времени жизни, о зимах, летах.
     Так что сейчас, в этих черных лентах,

        32

     ты как невеста. Тебе, не знавшей
     брака при жизни, из жизни нашей
     прочь уходящей, покрытой дерном,
     смерть -- это брак, это свадьба в черном,
     это те узы, что год от года
     только прочнее, раз нет развода.

        33

     Слышишь, опять Персефоны голос?
     Тонкий в руках ее вьется волос
     жизни твоей, рассеченный Паркой.
     То Персефона поет над прялкой
     песню о верности вечной мужу;
     только напев и плывет наружу.

        34

     Будем помнить тебя. Не будем
     помнить тебя. Потому что людям
     свойственна тяга к объектам зримым
     или к предметам настолько мнимым,
     что не под силу сердечным нетям.
     И, не являясь ни тем, ни этим,

        35

     ты остаешься мазком, наброском,
     именем, чуждым своим же тезкам
     и не бросающим смертной тени
     даже на них. Что поделать с теми,
     тел у кого, чем имен, намного
     больше? Но эти пока два слога --

        36

     Таня -- еще означают тело
     только твое, не пуская в дело
     анестезию рассудка, ими
     губы свои раздвигая, имя
     я подвергаю твое огласке
     в виде последней для тела ласки.

        37

     Имя твое расстается с горлом
     сдавленным. Пользуясь впредь глаголом,
     созданным смертью, чтоб мы пропажи
     не замечали, кто знает, даже
     сам я считать не начну едва ли,
     будто тебя "умерла" и звали.

        38

     Если сумею живым, здоровым
     столько же с этим прожить я словом
     лет, сколько ты прожила на свете,
     помни: в Две Тысячи Первом лете,
     с риском быть вписанным в святотатцы,
     стану просить, чтоб расширить святцы.

        39

     Так, не сумевши ступать по водам,
     с каждым начнешь становиться годом,
     туфельки следом на водах тая,
     все беспредметней; и -- сам когда я
     не дотянувши до этой даты,
     посуху двину туда, куда ты

        40

     первой ушла, в ту страну, где все мы
     души всего лишь, бесплотны, немы,
     то есть где все -- мудрецы, придурки, --
     все на одно мы лицо, как тюрки, --
     вряд ли сыщу тебя в тех покоях,
     встреча с тобой оправдание коих.

        41

     Может, и к лучшему. Что сказать бы
     смог бы тебе я? Про наши свадьбы,
     роды, разводы, поход сквозь трубы
     медные, пламень, чужие губы;
     то есть, с каким беспримерным рвеньем
     трудимся мы над твоим забвеньем.

        42

     Стоит ли? Вряд ли. Не стоит строчки.
     Как две прямых расстаются в точке,
     пересекаясь, простимся. Вряд ли
     свидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли.
     Два этих жизни посмертной вида
     лишь продолженье идей Эвклида.

        43

     Спи же. Ты лучше была, а это
     в случае смерти всегда примета,
     знак невозможности, как при жизни,
     с худшим свиданья. Затем что вниз не
     спустишься. Впрочем, долой ходули --
     до несвиданья в Раю, в Аду ли.