Март на исходе, и сад мой пуст.
     Старая птица, сядь на куст,
     у которого в этот день
     только и есть, что тень.

     Будто и не было тех шести
     лет, когда он любил цвести;
     то есть грядущее тем, что наг,
     делает ясный знак.

     Или, былому в противовес,
     гол до земли, но и чужд небес,
     он, чьи ветви на этот раз --
     лишь достиженье глаз.

     Знаю и сам я не хуже всех:
     грех осуждать нищету. Но грех
     так обнажать -- поперек и вдоль --
     язвы, чтоб вызвать боль.

     Я бы и сам его проклял, но
     где-то птице пора давно
     сесть, чтоб не смешить ворон;
     пусть это будет он.

     Старая птица и голый куст,
     соприкасаясь, рождают хруст.
     И, если это принять всерьез,
     это -- апофеоз.

     То, что цвело и любило петь,
     стало тем, что нельзя терпеть
     без состраданья -- не к их судьбе,
     но к самому себе.

     Грустно смотреть, как, сыграв отбой,
     то, что было самой судьбой
     призвано скрасить последний час,
     меняется раньше нас.

     То есть предметы и свойства их
     одушевленнее нас самих.
     Всюду сквозит одержимость тел
     манией личных дел.

     В силу того, что конец страшит,
     каждая вещь на земле спешит
     больше вкусить от своих ковриг,
     чем позволяет миг.

     Свет -- ослепляет. И слово -- лжет.
     Страсть утомляет. А горе -- жжет,
     ибо страданье -- примат огня
     над единицей дня.

     Лучше не верить своим глазам
     да и устам. Оттого что Сам
     Бог, предваряя Свой Страшный Суд,
     жаждет казнить нас тут.

     Так и рождается тот устав,
     что позволяет, предметам дав
     распоряжаться своей судьбой,
     их заменять собой.

     Старая птица, покинь свой куст.
     Стану отныне посредством уст
     петь за тебя, и за куст цвести
     буду за счет горсти.

     Так изменились твои черты,
     что будто на воду села ты,
     лапки твои на вид мертвей
     цепких нагих ветвей.

     Можешь спокойно лететь во тьму.
     Встану и место твое займу.
     Этот поступок осудит тот,
     кто не встречал пустот.

     Ибо, чужда четырем стенам,
     жизнь, отступая, бросает нам
     полые формы, и нас язвит
     их нестерпимый вид.

     Знаю, что голос мой во сто раз
     хуже, чем твой -- пусть и низкий глас.
     Но даже режущий ухо звук
     лучше безмолвных мук.

     Мир если гибнет, то гибнет без
     грома и лязга; но также не с
     робкой, прощающей грех слепой
     веры в него, мольбой.

     В пляске огня, под напором льда
     подлинный мира конец -- когда
     песня, которая всем горчит,
     выше нотой звучит.