М. Б.

     Провинция справляет Рождество.
     Дворец Наместника увит омелой,
     и факелы дымятся у крыльца.
     В проулках -- толчея и озорство.
     Веселый, праздный, грязный, очумелый
     народ толпится позади дворца.

     Наместник болен. Лежа на одре,
     покрытый шалью, взятой в Альказаре,
     где он служил, он размышляет о
     жене и о своем секретаре,
     внизу гостей приветствующих в зале.
     Едва ли он ревнует. Для него

     сейчас важней замкнуться в скорлупе
     болезней, снов, отсрочки перевода
     на службу в Метрополию. Зане
     он знает, что для праздника толпе
     совсем не обязательна свобода;
     по этой же причине и жене

     он позволяет изменять. О чем
     он думал бы, когда б его не грызли
     тоска, припадки? Если бы любил?
     Невольно зябко поводя плечом,
     он гонит прочь пугающие мысли.
     ...Веселье в зале умеряет пыл,

     но все же длится. Сильно опьянев,
     вожди племен стеклянными глазами
     взирают в даль, лишенную врага.
     Их зубы, выражавшие их гнев,
     как колесо, что сжато тормозами,
     застряли на улыбке, и слуга

     подкладывает пищу им. Во сне
     кричит купец. Звучат обрывки песен.
     Жена Наместника с секретарем
     выскальзывают в сад. И на стене
     орел имперский, выклевавший печень
     Наместника, глядит нетопырем...

     И я, писатель, повидавший свет,
     пересекавший на осле экватор,
     смотрю в окно на спящие холмы
     и думаю о сходстве наших бед:
     его не хочет видеть Император,
     меня -- мой сын и Цинтия. И мы,

     мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
     гордыня не возвысит до улики,
     что отошли от образа Творца.
     Все будут одинаковы в гробу.
     Так будем хоть при жизни разнолики!
     Зачем куда-то рваться из дворца --

     отчизне мы не судьи. Меч суда
     погрязнет в нашем собственном позоре:
     наследники и власть в чужих руках.
     Как хорошо, что не плывут суда!
     Как хорошо, что замерзает море!
     Как хорошо, что птицы в облаках

     субтильны для столь тягостных телес!
     Такого не поставишь в укоризну.
     Но может быть находится как раз
     к их голосам в пропорции наш вес.
     Пускай летят поэтому в отчизну.
     Пускай орут поэтому за нас.

     Отечество... чужие господа
     у Цинтии в гостях над колыбелью
     склоняются, как новые волхвы.
     Младенец дремлет. Теплится звезда,
     как уголь под остывшею купелью.
     И гости, не коснувшись головы,

     нимб заменяют ореолом лжи,
     а непорочное зачатье -- сплетней,
     фигурой умолчанья об отце...
     Дворец пустеет. Гаснут этажи.
     Один. Другой. И, наконец, последний.
     И только два окна во всем дворце

     горят: мое, где, к факелу спиной,
     смотрю, как диск луны по редколесью
     скользит и вижу -- Цинтию, снега;
     Наместника, который за стеной
     всю ночь безмолвно борется с болезнью
     и жжет огонь, чтоб различить врага.

     Враг отступает. Жидкий свет зари,
     чуть занимаясь на Востоке мира,
     вползает в окна, норовя взглянуть
     на то, что совершается внутри,
     и, натыкаясь на остатки пира,
     колеблется. Но продолжает путь.