Я покидаю город, как Тезей --
     свой Лабиринт, оставив Минотавра
     смердеть, а Ариадну -- ворковать
     в объятьях Вакха.
         Вот она, победа!
     Апофеоз подвижничества! Бог
     как раз тогда подстраивает встречу,
     когда мы, в центре завершив дела,
     уже бредем по пустырю с добычей,
     навеки уходя из этих мест,
     чтоб больше никогда не возвращаться.

     В конце концов, убийство есть убийство.
     Долг смертных ополчаться на чудовищ.
     Но кто сказал, что чудища бессмертны?
     И -- дабы не могли мы возомнить
     себя отличными от побежденных --
     Бог отнимает всякую награду
     (тайком от глаз ликующей толпы)
     и нам велит молчать. И мы уходим.

     Теперь уже и вправду -- навсегда.
     Ведь если может человек вернуться
     на место преступленья, то туда,
     где был унижен, он прийти не сможет.
     И в этом пункте планы Божества
     и наше ощущенье униженья
     настолько абсолютно совпадают,
     что за спиною остаются: ночь,
     смердящий зверь, ликующие толпы,
     дома, огни. И Вакх на пустыре
     милуется в потемках с Ариадной.

     Когда-нибудь придется возвращаться.
     Назад. Домой. К родному очагу.
     И ляжет путь мой через этот город.
     Дай Бог тогда, чтоб не было со мной
     двуострого меча, поскольку город
     обычно начинается для тех,
     кто в нем живет, с центральных площадей
     и башен.
         А для странника -- с окраин.