Сумерки. Снег. Тишина. Весьма
     тихо. Аполлон вернулся на Демос.
     Сумерки, снег, наконец, сама
     тишина -- избавит меня, надеюсь,
     от необходимости -- прости за дерзость --
     объяснять самый факт письма.

     Праздники кончились -- я не дам
     соврать своим рифмам. Остатки влаги
     замерзают. Небо белей бумаги
     розовеет на западе, словно там
     складывают смятые флаги,
     разбирают лозунги по складам.

     Эти строчки, в твои персты
     попав (когда все в них уразумеешь
     ты), побелеют, поскольку ты
     на слово и на глаз не веришь.
     И ты настолько порозовеешь,
     насколько побелеют листы.

     В общем, в словах моих новизны
     хватит, чтоб не скучать сороке.
     Пестроту июля, зелень весны
     осень превращает в черные строки,
     и зима читает ее упреки
     и зачитывает до белизны.

     Вот и метель, как в лесу игла,
     гудит. От Бога и до порога
     бело. Ни запятой, ни слога.
     И это значит: ты все прочла.
     Стряхивать хлопья опасно, строго
     говоря, с твоего чела.

     Нету -- письма. Только крик сорок,
     не понимающих дела почты.
     Но белизна вообще залог
     того, что под ней хоронится то, что
     превратится впоследствии в почки, в точки,
     в буйство зелени, в буквы строк.

     Пусть не бессмертие -- перегной
     вберет меня. Разница только в поле
     сих существительных. В нем тем боле
     нет преимущества передо мной.
     Радуюсь, встретив сороку в поле,
     как завидевший берег Ной.

     Так утешает язык певца,
     превосходя самое природу,
     свои окончания без конца
     по падежу, по числу, по роду
     меняя, Бог знает кому в угоду,
     глядя в воду глазами пловца.