Мы возвращаемся с поля. Ветер
     гремит перевернутыми колоколами ведер,
     коверкает голые прутья ветел,
     бросает землю на валуны.
     Лошади бьются среди оглобель
     черными корзинами вздутых ребер,
     обращают оскаленный профиль
     к ржавому зубью бороны.

     Ветер сучит замерзший щавель,
     пучит платки и косынки, шарит
     в льняных подолах старух, превращает
     их в тряпичные кочаны.
     Харкая, кашляя, глядя долу,
     словно ножницами по подолу,
     бабы стригут сапогами к дому,
     рвутся на свои топчаны.

     В складках мелькают резинки ножниц.
     Зрачки слезятся виденьем рожиц,
     гонимых ветром в глаза колхозниц,
     как ливень гонит подобья лиц
     в голые стекла. Под боронами
     борозды разбегаются пред валунами.
     Ветер расшвыривает над волнами
     рыхлого поля кулигу птиц.

     Эти виденья -- последний признак
     внутренней жизни, которой близок
     всякий возникший снаружи призрак,
     если его не спугнет вконец
     благовест ступицы, лязг тележный,
     вниз головой в колее колесной
     перевернувшийся мир телесный,
     реющий в тучах живой скворец.

     Небо темней; не глаза, но грабли
     первыми видят сырые кровли,
     вырисовывающиеся на гребне
     холма -- вернее, бугра вдали.
     Три версты еще будет с лишним.
     Дождь панует в просторе нищем,
     и липнут к кирзовым голенищам
     бурые комья родной земли.