I

     Он умер в январе, в начале года.
     Под фонарем стоял мороз у входа.
     Не успевала показать природа
     ему своих красот кордебалет.
     От снега стекла становились у'же.
     Под фонарем стоял глашатай стужи.
     На перекрестках замерзали лужи.
     И дверь он запер на цепочку лет.

     Наследство дней не упрекнет в банкротстве
     семейство Муз. При всем своем сиротстве,
     поэзия основана на сходстве
     бегущих вдаль однообразных дней.
     Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе,
     она сродни лишь эолийской нимфе,
     как друг Нарцисс. Но в календарной рифме
     она другим наверняка видней.

     Без злых гримас, без помышленья злого,
     из всех щедрот Большого Каталога
     смерть выбирает не красоты слога,
     а неизменно самого певца.
     Ей не нужны поля и перелески,
     моря во всем великолепном блеске;
     она щедра, на небольшом отрезке
     себе позволив накоплять сердца.

     На пустырях уже пылали елки,
     и выметались за порог осколки,
     и водворялись ангелы на полке.
     Католик, он дожил до Рождества.
     Но, словно море в шумный час прилива,
     за волнолом плеснувши, справедливо
     назад вбирает волны, торопливо
     от своего ушел он торжества.

     Уже не Бог, а только Время, Время
     зовет его. И молодое племя
     огромных волн его движенья бремя
     на самый край цветущей бахромы
     легко возносит и, простившись, бьется
     о край земли, в избытке сил смеется.
     И январем его залив вдается
     в ту сушу дней, где остаемся мы.

        II

     Читающие в лицах, маги, где вы?
     Сюда! И поддержите ореол:
     Две скорбные фигуры смотрят в пол.
     Они поют. Как схожи их напевы!
     Две девы -- и нельзя сказать, что девы.
     Не страсть, а боль определяет пол.
     Одна похожа на Адама впол-
     оборота, но прическа -- Евы.

     Склоняя лица сонные свои,
     Америка, где он родился, и --
     и Англия, где умер он, унылы,
     стоят по сторонам его могилы.
     И туч плывут по небу корабли.

     Но каждая могила -- край земли.

        III

     Аполлон, сними венок,
     положи его у ног
     Элиота, как предел
     для бессмертья в мире тел.

     Шум шагов и лиры звук
     будет помнить лес вокруг.
     Будет памяти служить
     только то, что будет жить.

     Будет помнить лес и дол.
     Будет помнить сам Эол.
     Будет помнить каждый злак,
     как хотел Гораций Флакк.

     Томас Стерн, не бойся коз.
     Безопасен сенокос.
     Память, если не гранит,
     одуванчик сохранит.

     Так любовь уходит прочь,
     навсегда, в чужую ночь,
     прерывая крик, слова,
     став незримой, хоть жива.

     Ты ушел к другим, но мы
     называем царством тьмы
     этот край, который скрыт.
     Это ревность так велит.

     Будет помнить лес и луг.
     Будет помнить все вокруг.
     Словно тело -- мир не пуст! --
     помнит ласку рук и уст.