МУЗЫКА В ПАВЛОВСКЕ

     Я помню  хорошо глухие  годы России  - девяностые  годы,  их  медленное
оползание,  их  болезненное спокойствие,  их глубокий провинциализм  - тихую
заводь:  последнее  убежище  умирающего века. За  утренним  чаем разговоры о
Дрейфусе,  имена  полковников Эстергази и Пикара, туманные споры  о какой-то
"Крейцеровой  Сонате"  и  смену  дирижеров  за  высоким пультом  стеклянного
Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой  династий. Неподвижные  газетчики
на углах, без выкриков, без движений, неуклюже  приросшие к тротуарам, узкие
пролетки с маленькой откидной  скамеечкой для третьего, и, одно к одному,  -
девяностые годы  слагаются в моем представлении  из  картин, разорванных, но
внутренне   связанных   тихим   убожеством   и    болезненной,    обреченной
провинциальностью умирающей жизни.
     Широкие  буфы дамских  рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые  локти,
перетянутые осиные талии, усы,  эспаньолки, холеные  бороды; мужские  лица и
прически, какие сейчас  можно встретить  разве  только  в портретной галерее
какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и "кок".
     В двух словах -  в чем девяностые года. - Буфы дамских рукавов и музыка
в Павловске; шары дамских  буфов и  все прочее вращаются вокруг  стеклянного
Павловского вокзала, и дирижер Галкин - в центре мира.
     В  середине девяностых годов в Павловск, как в некий  Элизий, стремился
весь  Петербург.  Свистки  паровозов  и  железнодорожные  звонки мешались  с
патриотической какофонией  увертюры  двенадцатого  года,  и особенный  запах
стоял в огромном  вокзале,  где  царили  Чайковский и  Рубинштейн. Сыроватый
воздух  заплесневших парков,  запах гниющих  парников  и  оранжерейных роз и
навстречу  ему  - тяжелые испарения  буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и
косметика многотысячной толпы.
     Вышло так, что мы сделались павловскими зимогорами, то есть круглый год
жили на зимней даче в старушечьем городе, в российском  полу-Версале, городе
дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих  приставов, чахоточных
педагогов (жить в Павловске считалось  здоровее) -  и взяточников, скопивших
на дачу-особняк. О, эти годы, когда  Фигнер терял  голос  и по  рукам ходили
двойные его  карточки: на одной половине  поет,  а  на другой затыкает  уши,
когда "Нива", "Всемирная Новь" и "Вестники  Иностранной Литературы", бережно
переплетаемые, проламывали  этажерки и ломберные  столики, составляя надолго
фундаментальный фонд мещанских библиотек.
     Сейчас  нет таких энциклопедий  науки и техники, как  эти переплетенные
чудовища.  Но  эти  "Всемирные Панорамы" и  "Нови" были настоящим источником
познания  мира.  Я любил "смесь" о  страусовых яйцах, двухголовых телятах  и
праздниках в Бомбее и Калькутте, и особенно картины,  большие, во весь лист:
малайские  пловцы,  скользящие  по  волнам   величиной  с  трехэтажный  дом,
привязанные к доскам, таинственный опыт господина  Фуке: металлический шар и
огромный маятник,  скользящий  вокруг  шара, и толпящиеся  кругом  серьезные
господа в галстуках и с бородками. Мне сдается, взрослые читали то же самое,
что  и я, то есть  главным  образом приложения, необъятную, рас  плодившуюся
тогда  литературу  приложений к "Ниве"  и пр.  Интересы  наши,  вообще, были
одинаковы, и я семи-восьми лет шел в уровень с веком. Все чаще и чаще слышал
я  выражение  fin  de si cle,  конец  века,  повторявшееся с  легкомысленной
гордостью  и   кокетливой  меланхолией.  Как  будто,   оправдав  Дрейфуса  и
расквитавшись с Чертовым островом, этот странный век потерял свой смысл.
     У меня  впечатление, что мужчины  были  исключительно  поглощены  делом
Дрейфуса,  денно  и нощно, а  женщины, то  есть  дамы  с  буфами, нанимали и
рассчитывали прислуг, что подавало неисчерпаемую пищу приятным  и оживленным
разговорам.
     На Невском, в здании костела Екатерины,  жил почтенный старичок  - p re
Лагранж. На обязанности  этого преподобия лежала рекомендация бедных молодых
французских девушек боннами к детям в порядочные дома. К  p re Лагранжу дамы
приходили за  советами прямо с  покупками  из Гостиного  двора.  Он  выходил
старенький,   в  затрапезной  ряске,   ласково  шутил  с   детьми  елейными,
католическими шутками,  приправленными французским  остроумием. Рекомендации
p re Ла-гранжа ценились очень высоко.
     Знаменитая контора по найму кухарок, бонн и гувернанток на Владимирской
улице,  куда  меня  частенько  прихватывали,  походила  на  настоящий  рынок
невольников. Чаявших получить место  выводили по очереди. Дамы их обнюхивали
и требовали  аттестации.  Аттестация совершенно  незнакомой  дамы,  особенно
генеральши, считалась достаточно веской, иногда же случалось, что выведенное
на продажу  существо,  присмотревшись к покупательнице, фыркало ей в  лицо и
отворачивалось.  Тогда  выбегала  посредница  по  торговле  этими  рабынями,
извинялась и говорила об упадке нравов.
     Еще раз оглядываюсь  на  Павловск и обхожу по утрам дорожки  и  паркеты
вокзала, где за ночь  намело на пол-аршина конфетти  и серпантина,  -  следы
бури,  которая  называлась  "бенефис". Керосиновые лампы  переделывались  на
электрические. По  петербургским  улицам все еще бегали конки  и спотыкались
донкихотовые  коночные  клячи. По  Гороховой до Александровского сада ходила
"каретка" -  самый древний вид петербургского общественного  экипажа; только
по  Невскому,  гремя  звонками,  носились   новые,  желтые,  в  отличие   от
грязно-бордовых, курьерские конки на крупных и сытых конях.