В деревне перед началом учебного года  у меня была на зиму студенческая
куртка  из какого-то старорежимного истершегося драпа. В такой  куртке можно
было зимовать в  Тбилиси, да  и то с  трудом,  но калужская зима,  которая в
октябре уже напоминала о себе, с такой курткой расправилась бы легко - и это
ощущалось. Что было делать молодому учителю? Хорошо тем, у которых родители,
родственники, щедрые и сердечные. А у меня не было никого. Поэтому я набрал,
где  только  смог,  шестьсот рублей  (по  нынешним временам -  шестьдесят) и
отправился  в  Перемышль,  наш  районный  центр.  Мне  повезло.  В  магазине
продавались  зимние  пальто, и стоили они всего четыреста  пятьдесят. Я взял
пальто на размер больше,  вернулся  в деревню обладателем собственной зимней
шубы,  а оставшиеся сто  пятьдесят  рублей раздал кредиторам. Что же из себя
представляло  это пальто, эта шуба,  это спасительное  убранство? Конечно, в
природе  существовали наряды  и  получше.  Я к  ним,  бывало,  прикасался  в
трамваях  и  гардеробах,  я  ощущал  их  мягкие,  теплые  волны,  их  формы,
подчеркивающие  достоинства   и  скрывающие  недостатки.  Их  благородные  и
разнообразные  цвета ласкали  глаз. Они были легки как  пух и жарки, подобно
раскаленной  печке.  Мое  же пальто  было  совсем иным.  Его  материал  тоже
назывался драпом, но
     напоминал листовую фанеру, которую почти  невозможно  согнуть, и  плохо
обработанную, о которую можно было  содрать кожу. Этот драп ткали  вместе  с
соломой, веточками и отрубями, и, бывало, просиживая в каких-нибудь приемных
или на вокзалах  в  ожидании поезда, я коротал время, выщипывая из него этот
строительный материал и собирая его в горсть.  Горсть по горсти. Кроме того,
это пальто  было  подбито  простеганной ватой, напоминая  матрас.  Изысканно
распахнуть его  было невозможно. Его можно было только  раскрыть, да и то  с
трудом, словно плохо смазанную двустворчатую дверь, раскрыть,  войти в него,
просунув в рукава руки, и с треском захлопнуть полы. Каково  было мне? Но я,
представьте,  чувствовал  себя  счастливым,  потому  что  первые  же  холода
засвидетельствовали  отменную  непробиваемость  драпового  панциря.   Я  был
счастлив и  потому, что уложился в собственный бюджет, который в  те времена
составлял  шестьсот  восемьдесят  рублей,   и  потому,   что   на  мне  было
какое-никакое,  а пальто  вместо  потертой  куртки.  И  это пальто  вместе с
валенками и шапкой-ушанкой придавало мне устойчивость, солидность и вес.
     На  фотографии,   сохранившейся  с  тех  времен,   мы  сняты   на  фоне
полуразвалившегося  Шамординского  собора.  Мой  новый  друг,  Сысоев  Семен
Кузьмич, его жена, Зоя Петровна, и я. Они сидят на обломках собора, а я стою
в  своем  новом несгибаемом  пальто,  в  валенках и  шапке,  и на лице  моем
написано благоговение. Я солиден и значителен.
     Ну  хорошо,  моя радость, что же ты будешь делать с  этой солидностью в
этом  не  самом  совершенном наряде, раня руки при малейшем  прикосновении к
драпу, не сгибаясь,  едва переставляя деревянные ноги,  гудящие под тяжестью
ватной брони?  А что и  должен  делать? Мне  тепло,  непроницаемо,  надежно.
Конечно, если бы... Но тут не до  изысков, и если у нас в городе, то есть  у
вас в городе, некоторые позволяют себе роскошь не походить одеждой на других
и приобретают тряпки  с заграничными клеймами, то  мне,  нам, здесь, мы  все
здесь заняты делом, и, может быть, это и есть та самая духовность, о которой
вы  там  только  разглагольствуете,  а   мы   здесь   ее  выращиваем  и  тем
способствуем...
     Теперь о Семене Кузьмиче.
     Это   был   еще   довольно-таки  молодой  человек   среднего  роста,  с
растопыренными  ушами, жилистый,  с  внезапной, непредсказуемой  улыбкой  на
маленьком, с  кулачок, скуластом  лице. Он  был  директором небольшой  школы
механизаторов, обучал трактористов. К нам, учителям средней школы, относился
с  глубоким   почтением,  наверное  потому,  что  Зоя  Петровна  преподавала
математику в  младших  классах  нашей школы, да и  сам  он причислял себя  к
работникам росвещения
     и любил говорить: "У нас, значит, в просвещении..." Ну  вот, видимо,  и
моя  причастность  к  просвещению  вызывала  его  симпатию, и  я  это  сразу
почувствовал: как  человек  на тебя смотрит, как с тобой разговаривает - это
же всегда чувствуешь. И я к нему потянулся тоже по сердцу ли, по одиночеству
ли, но потянулся.  Его очень потешала и трогала моя слабая осведомленность в
житейских делах.  Покровительствовать  было для него удовольствием. Когда  я
проявлял
     свою непрактичность, попадал впросак, он звонко заливался и  с радостью
начинал поучать. Он был человеком хозяйственным, сельским,  из этих мест. Он
во всем  любил  добротность,  основательность в том смысле, как  понимал это
сам. Рубля лишнего не  потратит, а  сам то и  дело  навязывал взять у него в
долг... "Да хоть на сколько. Ты, главное, не тушуйся, Булат Шалч. Привыкнешь
к деревне.  Это  вам, городским, сначала трудно, а потом обживешься, коровку
заведешь..." "Ну да, коровку! - лукавил я. Вот это да!.." - хотя, признаться
по  чести,  в  деревне  задерживаться не  собирался.  Но  мне  нравилось ему
подыгрывать,  вот я и  лукавил,  разыгрывая  простачка,  этакого  городского
балбеса, чем разжигал его  страсти... "А что ж? - заливался он.-  И заведешь
коровку,  попомни  мои  слова...  А  иначе  как   же?..  А  откуда  молочко,
сметанка?..  Зой,  гляди на чудака!..  А  сливки?" "Ну  разве  что  сливки,-
говорил  я,-  сливки эти  да...  Меня  маленького заставляли пить  сливки  с
миндальным   пирожным..."   Это  его  почему-то  сердило.  "С   пирожным,  с
пирожным",- говорил он обиженно...
     Мне, одинокому, было  у них хорошо. Это был хлебосольный дом, и,  когда
меня  приглашали, появлялась возможность посидеть в сытном тепле, в комнате,
почти городской по виду. Происходи  ло это чаще всего так: вваливался ко мне
запорошенный снегом Сысоев, с досадой оглядывал мою  дымящую печку,  тусклую
лампочку в потолке и говорил: "Да ладно книжки читать, всех не перечитаешь,-
и похохатывал от собственного остроумия.- Айда к нам  - чайку попьем". И  мы
шли по сугробам.
     В его доме тотчас появлялась  водка, и домашние огурчики со смородинным
листом, и капустка, и помидорчики, и рассыпчатая картошка, и розовое сало, и
крутые яички, а иногда  и холодец.  Мы рассаживались. Сысоев  производил все
приличествующие моменту движения: потирал  руки, передергивал плечами, ухал,
ахал, чертыхался, заливался - был счастлив.
     Я так до конца и не мог понять, чем я ему мил. Кроме того, что я кончил
университет  и  был учителем, так же  как и  его  жена, о чем я уже говорил,
видимо,  и  мое  грузинское  происхождение,   экзотика,  что   ли,  все  это
усугубляло, и усики мои, и еще возможное обстоятельство: дело в том, что это
был пятидесятый год,  а в те времена везде маячили  всевозможные изображения
моего  усатого  соплеменника. Не могу сказать,  чтобы я  был  его  особенным
почитателем,  да и родители  мои  находились в местах отдаленных,  но Сысоев
перед генералиссимусом благоговел, как все в те  годы, и, может быть, как-то
там  в  туманном своем  сознании связывал воедино мое происхождение со своим
кумиром. Не знаю, насколько точны  мои наблюдения, но  об этом еще предстоит
говорить.
     Симпатия его  ко мне была легка  и сердечна, и  я долго мялся, не зная,
как  посвятить его  в то, что составляло боль моей жизни. Я боялся, что едва
он узнает, г д е мои  родители, как тотчас в  его веселых глазах заплещется,
как это бывало с другими, холодное бесстрастное море. Я это хорошо знал, как
они отскакивали от меня, словно горошины от стенки, как оглядывали  с ужасом
и обидой, а  если  даже сдерживались,  то  я все равно  различал в  них едва
заметные знаки отчужденности.  Разве это  скроешь? И вот, когда я  признался
ему, я увидел, что он не дрогнул, лишь  воскликнул с удивлением: "Иди ты!.."
и потом:
     - Ну и чего?
     - Хочу, чтобы ты знал, я не скрываю. Чего мне скрывать?
     - Пугаешь, да? - залился он.-  Ну напугал!.. Да мы ведь тоже грамотные:
сын-то ведь за отца чего?.. Не отвечает?.. Ну вот.
     - Я ведь совсем маленький был, когда их... это...
     - Да ладно тебе,-  засмеялся он,-  чудак ты,  ей-богу... Был  бы ты сам
виноват - другое дело... Подумаешь, родители...
     И все. И больше об этом не говорил.
     И  вот  мы  сидели  в  самый  разгар   января,  опрокидывая  рюмочки  и
похрустывая огурчиками под аккомпанемент метели. И Сысоев, как обычно,  учил
меня жить, а я тогда подумал, что, если бы побольше денег, у меня были бы не
эти грязно-серые  дубовые  валенки,  похожие  на  декорации античных колонн,
которые мне посчастливилось купить на козельской толкучке,  а белые чесанки,
легкие, теплые и пружинистые, и не солдатская шапка-ушанка украшала  бы  мою
голову,  а мохнатое великолепие из  выделанной овчины, а может быть, даже из
волка. За деньги все можно... Не надо  мне вашей коровки и сливок, а если бы
купить  пять  кубометров  сухих  березовых  дров  вместо сырой осины,  щедро
раздаваемой учителям...
     -  Да  ты, ,  Шалч,  погоди,-  сказал Сысоев,-  вот  чудило... Зой,  ты
глянь-ка... Чудило ты, ей-богу... Да ты накопи, и я подкину...
     - Не нужна мне ваша коровка,- сказал я,- что я, пастух, что ли? Я  ведь
все-таки в университете...
     - А у нас-то в просвещении знаешь как? Ага... Приноровиться нужно...
     - Легко  вам  говорить,-  сказал я,- у вас во-о-он хозяйство  какое:  и
огурчики, и шуба, и трактор...
     - Ух ты,- рассердился он,- ну, Шалч, тебя  не переговорить, все тебе не
так... Да я тебе трактор дам, ну... Куда ты на нем?..
     - Да  ладно тебе, Семен,-  сказала  Зоя,- чего привязался?  Вон человек
себе пальто из одних отрубей купил, а ты сливки, сливки...
     Тут наступила пауза. Потом он сказал, рассмеявшись:
     - А чего?.. Мы можем и кожаное пошить, в два счета...
     - Ка-ко-е?..
     - Эх ты, университет,- всхлипнул  он,- какое...  А  вот  такое, слушай,
чего я скажу...
     Кстати,  это  мое  новое непробиваемое  пальто можно поставить  посреди
комнаты,  и оно так и останется стоять, не переломится и не оползет, а будет
стоять, словно несгораемый шкаф. А кожаное?..
     Что  мыслит  себе  этот деревенский  волшебник?  Это  что, кожа  старой
свиньи, грубо выделанная, та самая, из которой шили железные сапоги, что так
мне в армии  и не  достались? Какую кожу  представляет он  себе, разглядывая
меня без лукавства, всерьез, даже с грустью?
     - Ну-ка, ну-ка,- посмеиваюсь я,-  расскажи,  Семен  Кузьмич что  это за
кожа? Буйволиная? Свиная?..
     - Зачем буйволиная? - обиделся он.-  Кожа как кожа, из  которой  пальто
шьют.
     - Ну что это? - спросил я.- Старый кабан?
     - Ух  ты,-  и он погрозил  пальцем,-  Зой, а  Зой,  ты только  глянь на
него... Старый кабан, старый кабан...
     - А из чего же? - не сдался я.- Из хрома?
     - Зачем же из хрома?  - сказал  он едко.- Из хрома сапожки шьют, а мы и
из шевра можем.
     - Из шевро? - не поверил я.
     -  Из шевра,- подтвердил он.  Походило  на правду. Он сердился. Я решил
ему потрафить и слукавил, бог меня простит. Я спросил, тараща наивные глаза:
     - Да разве из шевро пальто бывает? Его же мало, ну перчатки там...
     Он залился, обрадовался, что  вот есть  же дурачок,  которого приятно и
просветить. Мы выпили еще по одной.
     - Значит, так,- наставительно сказал он,- из шевра пальто  шьют. Я ведь
уже для себя самого прицелился, а теперь можем и вместе.
     - Да не верю я! - крикнул я, холодея.- Да разве это здесь возможно?
     - А вот возможно! - крикнул он с наслаждением.- Возьмем и пошьем!
     - Да кожу-то где взять? - крикнул я, догадываясь, что это не треп:
     - А ты слушай, слушай! - крикнул он и хитро прищурился.- Аль не веришь?
     -  Да вы слушайте, Булат Шалвович,- сказала Зоя строго,-  уж если Семен
Кузьмич чего говорит, значит, так и будет.
     - Ага! - залился он.
     - И что? У нас будет в руках шевро, и мы пошьем...
     - Ну?..
     Я  разволновался, и мне было  приятно  морочить ему голову, подогревать
его  и  притворяться идиотом.  Я  видел,  как  ему  радостно  открывать  мне
неведомое, верховодить, подтрунивать над моим невежеством, опекать...
     Я растрогался и сказал, чтобы его посмешить, потешить:
     - Между прочим, если мое пальто новое поставить посредине комнаты...
     Но он шутки не понял, а сказал с осуждением:
     -  Зачем же  его  на  пол ставить?  Пальто  полагается  на  плечики и в
гардероб...
     Шуток он не понимал.  Как-то я  встретил  его  на  улице  и  сказал  по
городской  привычке:  "А  вот  идет  молодой  многообещающий  директор".  Он
поглядел  на меня  мрачно и сказал: "А я вам ничего не обещал". Вот и теперь
та же вата.
     - Ладно,- махнул я рукой,- а с кожей-то как?