Предисловие.
Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827
года, под названием La Guzla, ou choix de Poesies Illyriques, recueillies
dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzegowine {1}. Неизвестный
издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные
песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив
распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые
в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании
своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей
неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный
писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки
и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке
нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и
знаток в славенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то
ученый немец написал о них пространную диссертацию.
Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен: С.
А. Соболевский, по моей просьбе, писал о том к Мериме, с которым был он
коротко знаком, и в ответ получил следующее письмо:
Paris, 18 janvier 1835.
Je croyais, Monsieur, que la Guzla n'avait eu que sept lecteurs, vous, moi
et le prote compris; je vois avec bien du plaisir que j'en puis compter deux
de plus ce qui forme un joli total de neuf et confirme le proverbe que nul
n'est prophete en son pays. Je repondrai candidement a vos questions. La
Guzla a ete composee par moi pour deux motifs, dont le premier etait de me
moquer de la couleur locale dans laquelle nous nous jetions a plein collier
vers l'an de grace 1827. Pour vous rendre compte de l'autre motif je suis
oblige de vous conter une histoire. En cette meme annee 1827, un de mes amis
et moi nous avions forme le projet de faire un voyage en Italie. Nous etions
devant une carte tracant au crayon notre itineraire; arrives a Venise, sur
la carte s'entend, et ennuyes des Anglais et des Allemands que nous
rencontrions, je proposai d'aller a Trieste puis de la a Raguse. La
proposition fut adoptee, mais nous etions fort legers d'argent et cette
"douleur nompareille" comme dit Rabelais nous arretait au milieu de nos
plans. Je proposai alors d'ecrire d'avance notre voyage, de le vendre a un
libraire et d'emloyer le prix a voir si nous nous etions beaucoup trompes.
Je demandai pour ma part a colliger les poesies populaires et a les
traduire, on me mit au defi, et le lendemain j'apportai a mon compagnon de
voyage cinq ou six de ces traductions. Je passais l'automne a la campagne.
On dejeunait a midi et je me levais a dix heures, quand j'avais fume un ou
deux cigares ne sachant que faire, avant que les femmes ne paraissent au
salon, j'ecrivais une ballade. Il en resulta un petit volume que je publiai
en grand secret et qui mystifia deux ou trois personnes. Voici les sources
ou j'ai puise cette couleur locale tant vantee: d'abord une petite brochure
d'un consul de France a Banialouka. J'en ai oublie le titre, l'analyse en
serait facile. L'auteur cherche a prouver que les Bosniaques sont de fiers
cochons, et il en donne d'assez bonnes raisons. Il cite par-ci par-la
quelques mots illyriques pour faire parade de son savoir (il en savait
peut-etre autant que moi). J'ai recueilli ces mots avec soin et les ai mis
dans mes notes. Puis j'avais lu le chapitre intitu"l"e. De'costumi dei
Morlachi, dans ie voyage en Dalmatie de Fortis. Il a donne le texte et la
traduction de la complainte de la femme de Hassan Aga qui est reellement
illyrique; mais cette traduction etait en vers. Je me donnai une peine
infinie pour avoir une traduction litterale en comparant les mots du texte
qui etaient repetes avec l'interpretation de l'abbe Fortis. A force de
patience, j'obtins un mot "a" mot, mais j'etais embarrasse encore sur
quelques points. Je m'adressai a un de mes amis qui sait la russe. Je lui
lisais le texte en le prononcant a l'italienne, et il le comprit presque
entierement. Le bon fut, que Nodier qui avait deterre Fortis et la ballade
de Hassan Aga, et l'avait traduite sur la traduction poetique de l'abbe en
la poetisant encore dans sa prose, Nodier cria comme un aigle que je l'avais
pille. Le premier vers illyrique est:
Scto s bieli u gorje zelenoi
Fortis a traduit:
Che mai biancheggia nel verde Bosco
Nodier a traduit bosco par plaine verdoyante; c'etait mal tomber, car on me
dit que gorje veut dire colline. Voil"a" mon histoire. Faites mes excuses a
M. Pouchkine. Je suis fier et honteux a la fois de l'avoir attrape, и проч.
{2}
1
ВИДЕНИЕ КОРОЛЯ {1}
Король ходит большими шагами
Взад и вперед по палатам;
Люди спят - королю лишь не спится:
Короля султан осаждает,
Голову отсечь ему грозится
И в Стамбул отослать ее хочет.
Часто он подходит к окошку;
Не услышит ли какого шума?
Слышит, воет ночная птица,
Она чует беду неминучу,
Скоро ей искать новой кровли
Для своих птенцов горемычных.
Не сова воет в Ключе-граде,
Не луна Ключ-город озаряет,
В церкви божией гремят барабаны,
Вся свечами озарена церковь.
Но никто барабанов не слышит,
Никто света в церкви божией не видит,
Лишь король то слышал и видел;
Из палат своих он выходит
И идет один в божию церковь.
Стал на паперти, дверь отворяет...
Ужасом в нем замерло сердце,
Но великую творит он молитву
И спокойно в церковь божию входит.
Тут он видит чудное виденье:
На помосте валяются трупы,
Между ими хлещет кровь ручьями,
Как потоки осени дождливой.
Он идет, шагая через трупы,
Кровь по щиколку {2} ему досягает...
Горе! в церкви турки и татары
И предатели, враги богумилы. {3}
На амвоне сам султан безбожный,
Держит он наголо саблю,
Кровь по сабле свежая струится
С вострия до самой рукояти.
Короля незапный обнял холод:
Тут же видит он отца и брата.
Пред султаном старик бедный справа,
Униженно стоя на коленах,
Подает ему свою корону;
Слева, также стоя на коленах,
Его сын, Радивой окаянный,
Басурманскою чалмою покрытый
(С тою самою веревкою, которой
Удавил он несчастного старца),
Край полы у султана целует,
Как холоп, наказанный фалангой {4}.
И султан безбожный, усмехаясь,
Взял корону, растоптал ногами
И промолвил потом Радивою:
"Будь над Боснией моей ты властелином,
Для гяур-христиан беглербеем" {5}.
И отступник бил челом султану,
Трижды пол окровавленный целуя.
И султан прислужников кликнул
И сказал: "Дать кафтан Радивою! {6}
Не бархатный кафтан, не парчовый,
А содрать на кафтан Радивоя
Кожу с брата его родного".
Бусурмане на короля наскочили,
Донага всего его раздели,
Атаганом ему кожу вспороли,
Стали драть руками и зубами,
Обнажили мясо и жилы,
И до самых костей ободрали,
И одели кожею Радивоя.
Громко мученик господу взмолился:
"Прав ты, боже, меня наказуя!
Плоть мою предай на растерзанье,
Лишь помилуй мне душу, Иисусе!"
При сем имени церковь задрожала,
Все внезапно утихнуло, померкло, -
Все исчезло - будто не бывало.
И король ощупью в потемках
Кое-как до двери добрался
И с молитвою на улицу вышел.
Было тихо. С высокого неба
Город белый луна озаряла.
Вдруг взвилась из-за города бомба {7},
И пошли бусурмане на приступ.
2
ЯНКО МАРНАВИЧ
Что в разъездах бей Янко Марнавич?
Что ему дома не сидится?
Отчего двух ночей он сряду
Под одною кровлей не ночует?
Али недруги его могучи?
Аль боится он кровомщенья?
Не боится бей Янко Марнавич
Ни врагов своих, ни кровомщенья.
Но он бродит, как гайдук бездомный,
С той поры, как Кирила умер.
В церкви Спаса они братовались, {8}
И были по богу братья;
Но Кирила несчастливый умер
От руки им избранного брата.
Веселое было пированье,
Много пили меду и горелки;
Охмелели, обезумели гости,
Два могучие беи побранились.
Янко выстрелил из своего пистоля,
Но рука его пьяная дрожала.
В супротивника своего не попал он,
А попал он в своего друга.
С того времени он, тоскуя, бродит,
Словно вол, ужаленный змиею.
Наконец он на родину воротился
И вошел в церковь святого Спаса.
Там день целый он молился богу,
Горько плача и жалостно рыдая.
Ночью он пришел к себе на дом
И отужинал со своей семьею,
Потом лег и жене своей молвил:
"Посмотри, жена, ты в окошко.
Видишь ли церковь Спаса отселе?"
Жена встала, в окошко поглядела
И сказала: "На дворе полночь,
За рекою густые туманы,
За туманом ничего не видно".
Повернулся Янко Марнавич
И тихонько стал читать молитву.
Помолившись, он опять ей молвил:
"Посмотри, что ты видишь в окошко?"
И жена, поглядев, отвечала:
"Вижу, вон, малый огонечек
Чуть-чуть брезжит в темноте за рекою".
Улыбнулся Янко Марнавич
И опять стал тихонько молиться.
Помолясь, он опять жене молвил:
"Отвори-ка, женка, ты окошко:
Посмотри, что там еще видно?"
И жена, поглядев, отвечала:
"Вижу я на реке сиянье,
Близится оно к нашему дому".
Бей вздохнул и с постели свалился.
Тут и смерть ему приключилась.
3
БИТВА У ЗЕНИЦЫ-ВЕЛИКОЙ {9}
Радивой поднял желтое знамя:
Он идет войной на бусурмана.
А далматы, завидя наше войско,
Свои длинные усы закрутили,
Набекрень надели свои шапки
И сказали: "Возьмите нас с собою: {10}
Мы хотим воевать бусурманов".
Радивой дружелюбно их принял
И сказал им: "Милости просим!"
Перешли мы заповедную речку,
Стали жечь турецкие деревни,
А жидов на деревьях вешать {11}.
Беглербей со своими бошняками
Против нас пришел из Банялуки; {12}
Но лишь только заржали их кони
И на солнце их кривые сабли
Засверкали у Зеницы-Великой,
Разбежались изменники далматы;
Окружили мы тогда Радивоя
И сказали: "Господь бог поможет,
Мы домой воротимся с тобою
И расскажем эту битву нашим детям".
Стали биться мы тогда жестоко,
Всяк из нас троих воинов стоил;
Кровью были покрыты наши сабли
С острия по самой рукояти.
Но когда через речку стали
Тесной кучкою мы переправляться,
Селихтар {13} с крыла на нас ударил
С новым войском, с конницею свежей.
Радивой сказал тогда нам: "Дети,
Слишком много собак-бусурманов,
Нам управиться с ними невозможно.
Кто не ранен, в лес беги скорее
И спасайся там от селихтара".
Всех-то нас оставалось двадцать,
Все друзья, родные Радивою,
Но и тут нас пало девятнадцать;
Закричал Георгий Радивою:
"Ты садись, Радивой, поскорее
На коня моего вороного;
Через речку вплавь переправляйся,
Конь тебя из погибели вымчит".
Радивой Георгия не послушал,
Наземь сел, поджав под себя ноги.
Тут враги на него наскочили,
Отрубили голову Радивою.
4
ФЕОДОР И ЕЛЕНА
. . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . .
Стамати был стар и бессилен,
А Елена молода и проворна;
Она так-то его оттолкнула,
Что ушел он охая да хромая.
Поделом тебе, старый бесстыдник!
Ай да баба! отделалась славно!
Вот Стамати стал думать думу:
Как ему погубить бы Елену?
Он к жиду лиходею приходит,
От него он требует совета.
Жид сказал: "Ступай на кладбище,
Отыщи под каменьями жабу
И в горшке сюда принеси мне".
На кладбище приходит Стамати,
Отыскал под каменьями жабу {14}
И в горшке жиду ее приносит.
Жид на жабу проливает воду,
Нарекает жабу Иваном
(Грех велик христианское имя
Нарещи такой поганой твари!).
Они жабу всю потом искололи,
И ее - ее ж кровью напоили;
Напоивши, заставили жабу
Облизать поспелую сливу.
И Стамати мальчику молвил:
"Отнеси ты Елене эту сливу
От моей племянницы в подарок".
Принес мальчик Елене сливу,
А Елена тотчас ее съела.
Только съела поганую сливу,
Показалось бедной молодице,
Что змия у ней в животе шевелится.
Испугалась молодая Елена;
Она кликнула сестру свою меньшую.
Та ее молоком напоила,
Но змия в животе все шевелилась.
Стала пухнуть прекрасная Елена,
Стали баить: Елена брюхата.
Каково-то будет ей от мужа,
Как воротится он из-за моря!
И Елена стыдится и плачет,
И на улицу выйти не смеет,
День сидит, ночью ей не спится,
Поминутно сестрице повторяет:
"Что скажу я милому мужу?"
Круглый год проходит, и - Феодор
Воротился на свою сторонку.
Вся деревня бежит к нему навстречу,
Все его приветно поздравляют;
Но в толпе не видит он Елены,
Как ни ищет он ее глазами.
"Где ж Елена?" - наконец он молвил;
Кто смутился, а кто усмехнулся,
Но никто не отвечал ни слова.
Пришел он в дом свой, - и видит,
На постеле сидит его Елена.
"Встань, Елена", - говорит Феодор.
Она встала, - он взглянул сурово.
"Господин ты мой, клянусь богом
И пречистым именем Марии,
Пред тобою я не виновата,
Испортили меня злые люди".
Но Феодор жене не поверил:
Он отсек ей голову по плечи.
Отсекши, он сам себе молвил:
"Не сгублю я невинного младенца,
Из нее выну его живого,
При себе воспитывать буду.
Я увижу, на кого он походит,
Так наверно отца его узнаю
И убью своего злодея".
Распорол он мертвое тело.
Что ж! - на место милого дитяти,
Он черную жабу находит.
Взвыл Феодор: "Горе мне, убийце!
Я сгубил Елену понапрасну:
Предо мной она была невинна,
А испортили ее злые люди".
Поднял он голову Елены,
Стал ее целовать умиленно,
И мертвые уста отворились,
Голова Елены провещала:
"Я невинна. Жид и старый Стамати
Черной жабой меня окормили".
Тут опять уста ее сомкнулись,
И язык перестал шевелиться.
И Феодор Стамати зарезал,
А жида убил, как собаку,
И отпел по жене панихиду.
5
ВЛАХ В ВЕНЕЦИИ {15}
Как покинула меня Парасковья,
И как я с печали промотался,
Вот далмат пришел ко мне лукавый:
"Ступай, Дмитрий, в морской ты город,
Там цехины, что у нас каменья.
Там солдаты в шелковых кафтанах,
И только что пьют да гуляют:
Скоро там ты разбогатеешь
И воротишься в шитом долимане
С кинжалом на серебряной цепочке.
И тогда-то играй себе на гуслях;
Красавицы побегут к окошкам
И подарками тебя закидают.
Эй, послушайся! отправляйся морем;
Воротись, когда разбогатеешь".
Я послушался лукавого далмата.
Вот живу в этой мраморной лодке,
Но мне скучно, хлеб их мне, как камень,
Я неволен, как на привязи собака.
Надо мною женщины смеются,
Когда слово я по-нашему молвлю;
Наши здесь язык свой позабыли,
Позабыли и наш родной обычай;
Я завял, как пересаженный кустик.
Как у нас бывало кого встречу,
Слышу: "Здравствуй, Дмитрий Алексеич!"
Здесь не слышу доброго привета,
Не дождуся ласкового слова;
Здесь я точно бедная мурашка,
Занесенная в озеро бурей.
6
ГАЙДУК ХРИЗИЧ
В пещере, на острых каменьях
Притаился храбрый гайдук Хризич {16}.
С ним жена его Катерина,
С ним его два милые сына,
Им нельзя из пещеры выйти.
Стерегут их недруги злые.
Коли чуть они голову подымут,
В них прицелятся тотчас сорок ружей.
Они три дня, три ночи не ели,
Пили только воду дождевую,
Накопленную во впадине камня.
На четвертый взошло красно солнце,
И вода во впадине иссякла.
Тогда молвила, вздохнувши, Катерина:
"Господь бог! помилуй наши души!" -
И упала мертвая на землю.
Хризич, глядя на нее, не заплакал,
Сыновья плакать при нем не смели;
Они только очи отирали,
Как от них отворачивался Хризич.
В пятый день старший сын обезумел,
Стал глядеть он на мертвую матерь,
Будто волк на спящую козу.
Его брат, видя то, испугался.
Закричал он старшему брату:
"Милый брат! не губи свою душу;
Ты напейся горячей моей крови,
А умрем мы голодною смертью,
Станем мы выходить из могилы
Кровь сосать наших недругов спящих" {17}.
Хризич встал и промолвил; "Полно!
Лучше пуля, чем голод и жажда".
И все трое со скалы в долину
Сбежали, как бешеные волки.
Семерых убил из них каждый,
Семью пулями каждый из них прострелен;
Головы враги у них отсекли
И на копья свои насадили, -
А и тут глядеть на них не смели.
Так им страшен был Хризич с сыновьями.
7
ПОХОРОННАЯ ПЕСНЯ ИАКИНФА МАГЛАНОВИЧА {18}
С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
Пуля легче лихорадки;
Волен умер ты, как жил.
Враг твой мчался без оглядки;
Но твой сын его убил.
Вспоминай нас за могилой,
Коль сойдетесь как-нибудь;
От меня отцу, брат милый,
Поклониться не забудь!
Ты скажи ему, что рана
У меня уж зажила;
Я здоров, - и сына Яна
Мне хозяйка родила.
Деду в честь он назвав Яном;
Умный мальчик у меня;
Уж владеет атаганом
И стреляет из ружья.
Дочь моя живет в Лизгоре;
С мужем ей не скучно там.
Тварк ушел давно уж в море;
Жив иль нет, - узнаешь сам.
С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
8
МАРКО ЯКУБОВИЧ
У ворот сидел Марко Якубович;
Перед ним сидела его Зоя,
А мальчишка их играл у порогу.
По дороге к ним идет незнакомец,
Бледен он и чуть ноги волочит,
Просит он напиться, ради бога.
Зоя встала и пошла за водою,
И прохожему вынесла ковшик,
И прохожий до дна его выпил.
Вот, напившись, говорит он Марке:
"Это что под горою там видно?"
Отвечает Марко Якубович:
"То кладбище наше родовое".
Говорит незнакомый прохожий:
"Отдыхать мне на вашем кладбище,
Потому что мне жить уж не долго".
Тут широкий розвил он пояс,
Кажет Марке кровавую рану.
"Три дня, молвил, ношу я под сердцем
Бусурмана свинцовую пулю.
Как умру, ты зарой мое тело
За горой, под зеленою ивой.
И со мной положи мою саблю,
Потому что я славный был воин".
Поддержала Зоя незнакомца,
А Марко стал осматривать рану.
Вдруг сказала молодая Зоя:
"Помоги мне, Марко, я не в силах
Поддержать гостя нашего доле".
Тут увидел Марко Якубович,
Что прохожий на руках ее умер.
Марко сел на коня вороного,
Взял с собою мертвое тело
И поехал с ним на кладбище.
Там глубокую вырыли могилу
И с молитвой мертвеца схоронили.
Вот проходит неделя, другая,
Стал худеть сыночек у Марка;
Перестал он бегать и резвиться,
Все лежал на рогоже да охал.
К Якубовичу калуер приходит, -
Посмотрел на ребенка и молвил:
"Сын твой болен опасною болезнью;
Посмотри на белую его шею:
Видишь ты кровавую ранку?
Это зуб вурдалака {19}, поверь мне".
Вся деревня за старцем калуером
Отправилась тотчас на кладбище;
Там могилу прохожего разрыли,
Видят, - труп румяный и свежий, -
Ногти выросли, как вороньи когти,
А лицо обросло бородою,
Алой кровью вымазаны губы, -
Полна крови глубокая могила.
Бедный Марко колом замахнулся,
Но мертвец завизжал и проворно
Из могилы в лес бегом пустился.
Он бежал быстрее, чем лошадь,
Стременами острыми язвима;
И кусточки под ним так и гнулись,
А суки дерев так и трещали,
Ломаясь, как замерзлые прутья.
Калуер могильною землею {20}
Ребенка больного всего вытер,
И весь день творил над ним молитвы.
На закате красного солнца
Зоя мужу своему сказала:
"Помнишь? ровно тому две недели,
В эту пору умер злой прохожий".
Вдруг собака громко завыла,
Отворилась дверь сама собою,
И вошел великан, наклонившись,
Сел он, ноги под себя поджавши,
Потолка головою касаясь.
Он на Марка глядел неподвижно,
Неподвижно глядел на него Марко,
Очарован ужасным его взором;
Но старик, молитвенник раскрывши,
Запалил кипарисную ветку,
И подул дым на великана.
И затрясся вурдалак проклятый,
В двери бросился и бежать пустился,
Будто волк, охотником гонимый.
На другие сутки в ту же пору
Лес залаял, дверь отворилась,
И вошел человек незнакомый.
Был он ростом, как цесарский рекрут.
Сел он молча и стал глядеть на Марка;
Но старик молитвой его прогнал.
В третий день вошел карлик малый, -
Мог бы он верхом сидеть на крысе,
Но сверкали у него злые глазки.
И старик в третий раз его прогнал,
И с тех пор уж он не возвращался.
9
БОНАПАРТ И ЧЕРНОГОРЦЫ.
"Черногорцы? что такое? -
Бонапарте вопросил. -
Правда ль: это племя злое,
Не боится наших сил?
Так раскаятся ж нахалы:
Объявить их старшинам,
Чтобы ружья и кинжалы
Все несли к моим ногам".
Вот он шлет на нас пехоту
С сотней пушек и мортир,
И своих мамлюков роту,
И косматых кирасир.
Нам сдаваться нет охоты, -
Черногорцы таковы!
Для коней и для пехоты
Камни есть у нас и рвы...
Мы засели в наши норы
И гостей незваных ждем, -
Вот они вступили в горы,
Истребляя все кругом.
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
Идут тесно под скалами.
Вдруг смятение!.. Глядят:
У себя над головами
Красных шапок видят ряд.
"Стой! пали! Пусть каждый сбросит
Черногорца одного.
Здесь пощады враг не просит:
Не щадите ж никого!"
Ружья грянули, - упали
Шапки красные с шестов:
Мы под ними ниц лежали,
Притаясь между кустов.
Дружным залпом отвечали
Мы французам. - "Это что? -
Удивясь, они сказали, -
Эхо, что ли?" Нет, не то!
Их полковник повалился.
С ним сто двадцать человек.
Весь отряд его смутился,
Кто, как мог, пустился в бег.
И французы ненавидят
С той поры наш вольный край
И краснеют, коль завидят
Шапку нашу невзначай.
10
СОЛОВЕЙ
Соловей мой, соловейко,
Птица малая лесная!
У тебя ль, у малой птицы,
Незаменные три песни,
У меня ли, у молодца,
Три великие заботы!
Как уж первая забота -
Рано молодца женили;
А вторая-то забота -
Ворон конь мой притомился;
Как уж третья-то забота -
Красну-девицу со мною
Разлучили злые люди.
Вы копайте мне могилу
Во поле, поле широком,
В головах мне посадите
Алы цветики-цветочки,
А в ногах мне проведите
Чисту воду ключевую.
Пройдут мимо красны девки,
Так сплетут себе веночки.
Пойдут мимо стары люди,
Так воды себе зачерпнут.
11
ПЕСНЯ О ГЕОРГИИ ЧЕРНОМ.
Не два волка в овраге грызутся,
Отец с сыном в пещере бранятся.
Старый Петро сына укоряет:
"Бунтовщик ты, злодей проклятый!
Не боишься ты господа бога,
Где тебе с султаном тягаться,
Воевать с белградским пашою!
Аль о двух головах ты родился?
Пропадай ты себе, окаянный,
Да зачем ты всю Сербию губишь?"
Отвечает Георгий угрюмо:
"Из ума, старик, видно, выжил,
Коли лаешь безумные речи".
Старый Петро пуще осердился,
Пуще он бранится, бушует.
Хочет он отправиться в Белград,
Туркам выдать ослушного сына,
Объявить убежище сербов.
Он из темной пещеры выходит;
Георгий старика догоняет:
"Воротися, отец, воротися!
Отпусти мне невольное слово".
Старый Петро не слушает, грозится:
"Вот ужо, разбойник, тебе будет!"
Сын ему вперед забегает,
Старику кланяется в ноги.
Не взглянул на сына старый Петро.
Догоняет вновь его Георгий
И хватает за сивую косу.
"Воротись, ради господа бога:
Не введи ты меня в искушенье!"
Отпихнул старик его сердито
И пошел по белградской дороге.
Горько, горько Георгий заплакал,
Пистолет из-за пояса вынул,
Взвел курок, да и выстрелил тут же.
Закричал Петро, зашатавшись:
"Помоги мне, Георгий, я ранен!"
И упал на дорогу бездыханен.
Сын бегом в пещеру воротился;
Его мать вышла ему навстречу.
"Что, Георгий, куда делся Петро?"
Отвечает Георгий сурово:
"За обедом старик пьян напился
И заснул на белградской дороге" {21}.
Догадалась она, завопила:
"Будь же богом проклят ты, черный,
Коль убил ты отца родного!"
С той поры Георгий Петрович
У людей прозывается Черный.
12
ВОЕВОДА МИЛОШ.
Над Сербией смилуйся ты, боже!
Заедают нас волки янычары!
Без вины нам головы режут,
Наших жен обижают, позорят,
Сыновей в неволю забирают,
Красных девок заставляют в насмешку
Распевать зазорные песни
И плясать басурманские пляски.
Старики даже с нами согласны:
Унимать нас они перестали, -
Уж и им нестерпимо насилье.
Гусляры нас в глаза укоряют:
Долго ль вам мирволить янычарам?
Долго ль вам терпеть оплеухи?
Или вы уж не сербы, - цыганы?
Или вы не мужчины, - старухи?
Вы бросайте ваши белые домы,
Уходите в Велийское ущелье, -
Там гроза готовится на турок,
Там дружину свою собирает
Старый сербин, воевода Милош.
13
ВУРДАЛАК.
Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышит,
Спотыкаясь, чуть бредет
По могилам; вдруг он слышит, -
Кто-то кость, ворча, грызет.
Ваня стал; - шагнуть не может.
Боже! думает бедняк,
Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.
Горе! малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем,
Если сам земли могильной
Я с молитвою не съем.
Что же? вместо вурдалака -
(Вы представьте Вани злость!)
В темноте пред ним собака
На могиле гложет кость.
14
СЕСТРА И БРАТЬЯ {22}
Два дубочка выростали рядом,
Между ими тонковерхая елка.
Не два дуба рядом выростали,
Жили вместе два братца родные:
Один Павел, а другой Радула.
А меж ими сестра их Елица.
Сестру братья любили всем сердцем,
Всякую ей оказывали милость;
Напоследок ей нож подарили
Золоченый в серебряной оправе.
Огорчилась молодая Павлиха
На золовку, стало ей завидно;
Говорит она Радуловой любе:
"Невестушка, по богу сестрица!
Не знаешь ли ты зелия такого,
Чтоб сестра омерзела братьями?"
Отвечает Радулова люба:
"По богу сестра моя, невестка,
Я не знаю зелия такого;
Хоть бы знала, тебе б не сказала;
И меня братья мои любили,
И мне всякую оказывали милость".
Вот пошла Павлиха к водопою
Да зарезала коня вороного
И сказала своему господину:
"Сам себе на зло сестру ты любишь,
На беду даришь ей подарки:
Извела она коня вороного".
Стал Елицу допытывать Павел:
"За что это? скажи бога ради".
Сестра брату с плачем отвечает:
"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,
Клянусь жизнью твоей и моею!"
В ту пору брат сестре поверил.
Вот Павлиха пошла в сад зеленый,
Сивого сокола там заколола
И сказала своему господину:
"Сам себе на зло сестру ты любишь,
На беду даришь ты ей подарки:
Ведь она сокола заколола".
Стал Елицу допытывать Павел:
"За что это? скажи бога ради".
Сестра брату с плачем отвечает:
"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,
Клянусь жизнью твоей и моею!"
И в ту пору брат сестре поверил.
Вот Павлиха по вечеру поздно
Нож украла у своей золовки
И ребенка своего заколола
В колыбельке его золоченой.
Рано утром к мужу прибежала,
Громко воя и лицо терзая.
"Сам себе на зло сестру ты любишь,
На беду даришь ты ей подарки:
Заколола у нас она ребенка.
А когда еще ты мне не веришь,
Осмотри ты нож ее злаченый".
Вскочил Павел, как услышал это,
Побежал к Елице во светлицу:
На перине Елица почивала,
В головах нож висел злаченый.
Из ножен вынул его Павел, -
Нож злаченый весь был окровавлен.
Дернул он сестру за белу руку:
"Ой, сестра, убей тебя боже!
Извела ты коня вороного
И в саду сокола заколола,
Да за что ты зарезала ребенка?"
Сестра брату с плачем отвечает:
"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,
Клянусь жизнью твоей и моею!
Коли ж ты не веришь моей клятве,
Выведи меня в чистое поле,
Привяжи к хвостам коней борзых,
Пусть они мое белое тело
Разорвут на четыре части".
В ту пору брат сестре не поверил;
Вывел он ее в чистое поле,
Привязал ко хвостам коней борзых
И погнал их по чистому полю.
Где попала капля ее крови,
Выросли там алые цветочки;
Где осталось ее белое тело,
Церковь там над ней соорудилась.
Прошло малое после того время,
Захворала молодая Павлиха.
Девять лет Павлиха все хворает, -
Выросла трава сквозь ее кости,
В той траве лютый змей гнездится,
Пьет ей очи, сам уходит к ночи.
Люто страждет молода Павлиха;
Говорит она своему господину:
"Слышишь ли, господин ты мой, Павел,
Сведи меня к золовкиной церкви,
У той церкви авось исцелюся".
Он повел ее к сестриной церкви,
И как были они уже близко,
Вдруг из церкви услышали голос:
"Не входи, молодая Павлиха,
Здесь не будет тебе исцеленья".
Как услышала то молодая Павлиха,
Она молвила своему господину:
"Господин ты мой! прошу тебя богом,
Не веди меня к белому дому,
А вяжи меня к хвостам твоих коней
И пусти их по чистому полю".
Своей любы послушался Павел,
Привязал ее к хвостам своих коней
И погнал их по чистому полю.
Где попала капля ее крови,
Выросло там тернье да крапива;
Где осталось ее белое тело,
На том месте озеро провалило.
Воров конь по озеру выплывает,
За конем золоченая люлька,
На той люльке сидит сокол-птица,
Лежит в люльке маленькой мальчик;
Рука матери у него под горлом,
В той руке теткин нож золоченый.
15
ЯНЫШ КОРОЛЕВИЧ
Полюбил королевич Яныш
Молодую красавицу Елицу,
Любит он ее два красные лета,
В третье лето вздумал он жениться
На Любусе, чешской королевне.
С прежней любой идет он проститься.
Ей приносит с червонцами черес,
Да гремучие серьги золотые,
Да жемчужное тройное ожерелье;
Сам ей вдел он серьги золотые,
Навязал на шею ожерелье,
Дал ей в руки с червонцами черес,
В обе щеки поцеловал молча
И поехал своею дорогой.
Как одна осталася Елица,
Деньги наземь она пометала,
Из ушей выдернула серьги,
Ожерелье надвое разорвала,
А сама кинулась в Мораву.
Там на дне молодая Елица
Водяною царицей очнулась
И родила маленькую дочку,
И ее нарекла Водяницей.
Вот проходят три года и боле,
Королевич ездит на охоте,
Ездит он по берегу Моравы;
Захотел он коня вороного
Напоить студеною водою.
Но лишь только запененную морду
Сунул конь в студеную воду,
Из воды вдруг высунулась ручка:
Хвать коня за узду золотую!
Конь отдернул голову в испуге,
На узде висит Водяница,
Как на уде пойманная рыбка, -
Конь кружится по чистому лугу,
Потрясая уздой золотою;
Но стряхнуть Водяницы не может.
Чуть в седле усидел королевич,
Чуть сдержал коня вороного,
Осадив могучею рукою.
На траву Водяница прыгнула.
Говорит ей Яныш королевич:
"Расскажи, какое ты творенье:
Женщина ль тебя породила,
Иль богом проклятая Вила?"
Отвечает ему Водяница:
"Родила меня молодая Елица,
Мой отец Яныш королевич,
А зовут меня Водяницей".
Королевич при таком ответе
Соскочил с коня вороного,
Обнял дочь свою Водяницу
И, слезами заливаясь, молвил:
"Где, скажи, твоя мать Елица?
Я слыхал, что она потонула".
Отвечает ему Водяница:
"Мать моя царица водяная;
Она властвует над всеми реками,
Над реками и над озерами;
Лишь не властвует она синим морем,
Синим морем властвует Див-Рыба".
Водянице молвил королевич:
"Так иди же к водяной царице
И скажи ей: Яныш королевич
Ей поклон усердный посылает
И у ней свидания просит
На зеленом берегу Моравы.
Завтра я заеду за ответом".
Они после того расстались.
Рано утром, чуть заря зарделась,
Королевич над рекою ходит;
Вдруг из речки, по белые груди,
Поднялась царица водяная
И сказала: "Яныш королевич,
У меня свидания просил ты:
Говори, чего еще ты хочешь?"
Как увидел он свою Елицу,
Разгорелись снова в нем желанья,
Стал манить ее к себе на берег.
"Люба ты моя, млада Елица,
Выдь ко мне на зеленый берег,
Поцелуй меня по-прежнему сладко,
По-прежнему полюблю тебя крепко".
Королевичу Елица не внимает,
Не внимает, головою кивает:
"Нет, не выду, Яныш королевич,
Я к тебе на зеленый берег.
Слаще прежнего нам не целоваться,
Крепче прежнего меня не полюбишь.
Расскажи-ка мне лучше хорошенько,
Каково, счастливо ль поживаешь
С новой любой, с молодой женою?"
Отвечает Яныш королевич:
"Против солнышка луна не пригреет,
Против милой жена не утешит".
16
КОНЬ
"Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?
Али я тебя не холю?
Али ешь овса не вволю?
Али сбруя не красна?
Аль поводья не шелковы,
Не серебряны подковы,
Не злачены стремена?"
Отвечает конь печальный:
"Оттого я присмирел,
Что я слышу топот дальный,
Трубный звук и пенье стрел;
Оттого я ржу, что в поле
Уж не долго мне гулять,
Проживать в красе и в холе,
Светлой сбруей щеголять;
Что уж скоро враг суровый
Сбрую всю мою возьмет
И серебряны подковы
С легких ног моих сдерет;
Оттого мой дух и ноет,
Что наместо чепрака
Кожей он твоей покроет
Мне вспотевшие бока".
Примечания.
1 Фома I был тайно умерщвлен своими двумя сыновьями Стефаном и Радивоем в
1460 году. Стефан ему наследовал. Радивой, негодуя на брата за похищение
власти, разгласил ужасную тайну и бежал в Турцию к Магомету II. Стефан, по
внушению папского легата, решился воевать с турками. Он был побежден и бежал
в Ключ-город, где Магомет осадил его. Захваченный в плен, он не согласился
принять магометанскую веру, и с него содрали кожу.
2 Щиколодка, по московскому наречию щиколка.
3 Так называют себя некоторые иллирийские раскольники.
4 Фаланга, палочные удары по пятам.
5 Радивой никогда не имел этого сана; и все члены королевского семейства
истреблены были султаном.
6 Кафтан, обыкновенный подарок султанов.
7 Анахронизм.
8 Трогательный обычай братования, у сербов и других западных славян,
освящается духовными обрядами.
9 Неизвестно, к какому происшествию относится эта песня.
10 Потеря сражения приписывается далматам, ненавистным для влахов.
11 Жиды в турецких областях суть вечные предметы гонения и ненависти. Во
время войны им доставалось от мусульман и христиан. Участь их, замечает В.
Скотт, походит на участь летучей рыбы. - Мериме.
12 Банялука, прежняя столица Боснийского пашалыка.
13 Селихтар, меченосец.
14 Все народы почитали жабу ядовитым животным.
15 Мицкевич перевел и украсил эту песню.
16 Гайдук, глава, начальник. Гайдуки не имеют пристанища и живут разбоями.
17 Западные славяне верят существованию упырей (vampire). См. песню о Марке
Якубовиче.
18 Мериме поместил в начале своей Guzla известие о старом гусляре Иакинфе
Маглановиче; неизвестно, существовал ли он когда-нибудь; но статья его
биографа имеет необыкновенную прелесть оригинальности и правдоподобия. Книга
Мериме редка, и читатели, думаю, с удовольствием найдут здесь жизнеописание
славянина-поэта.
Notice sur Hyacinthe Maglanovich. {3}
Hyacinthe Maglanovich est le seul joueur de guzla que j'aie vu, qui fut
aussi poete; car la plupart ne font que repeter d'anciennes chansons, ou
tout au plus ne composent que des pastiches en prenant vingt vers d'une
ballade, autant d'une autre, et liant le tout au moyen de mauvais vers de
leur facon.
Notre poete est ne a Zuonigrad, comme il le dit lui-meme dans sa ballade
intitulee L'Aubepine de Veliko. Il etait fils d'un cordonnier, et ses
parents ne semblent pas s'etre donne beaucoup de mal pour son education, car
il ne sait ni lire ni ecrire. A l'age de huit ans il fut enleve par des
Tchingenehs ou Bohemiens. Ces gens le menerent en Bosnie, ou ils lui
apprirent leurs tours et le convertirent sans peine a l'islamisme, qu'ils
professent pour la plupart. {1} Un ayan ou maire de Livno le tira de leurs
mains et le prit a son service, ou il passa quelques annees.
Il avait quinze ans, quand un moine catholique reussit a le convertir au
christianisme, au risque de se faire empaler s'il etait decouvert; car les
Turcs n'encouragent point les travaux des missionnaires. Le jeune Hyacinthe
n'eut pas de peine a se decider a quitter un maitre assez dur, comme sont la
plupart des Bosniaques; mais, en se sauvant de sa maison, il voulut tirer
vengeance de ses mauvais traitements. Profitant d'une nuit orageuse, il
sortit de Livno, emportant une pelisse et le sabre de son maitre, avec
quelques sequins qu'il put derober. Le moine, qui l'avait rebaptise,
l'accompagna dans sa fuite, que peut-etre il avait conseillee.
De Livno a Scign en Dalmatie il n'y a qu'une douzaine de lieues. Les
fugitifs s'y trouverent bientot sous la protection du gouvernement venitien
et a l'abri des poursuites de l'ayan. Ce fut dans cette ville que
Maglanovich fit sa premiere chanson: il celebra sa fuite dans une ballade,
qui trouva quelques admirateurs et qui commenca sa reputation. {2}
Mais il etait sans ressources d'ailleurs pour subsister, et la nature lui
avait donne peu de gout pour le travail. Grace a l'hospitalite morlaque, il
vecut quelque temps de la charite des habitants des campagnes, payant son
ecot en chantant sur la guzla quelque vieille romance qu'il savait par
c"?"ur. Bientot il en composa lui-meme pour des mariages et des
enterrements, et sut si bien se rendre necessaire, qu'il n'y avait pas de
bonne fete si Maglanovich et sa guzla n'en etaient pas.
Il vivait ainsi dans les environs de Scign, se souciant fort peu de ses
parents, dont il ignore encore le destin, car il n'a jamais ete a Zuonigrad
depuis son enlevement.
A vingt-cinq ans c'etait un beau jeune homme, fort, adroit, bon chasseur et
de plus poete et musicien celebre; il etait bien vu de tout le monde, et
surtout des jeunes filles. Celle qu'il preferait se nommait Marie et etait
fille d'un riche morlaque, nomme Zlarinovich. Il gagna facilement son
affection et, suivant la coutume, il l'enleva. Il avait pour rival une
espece de seigneur du pays, nomme Uglian, lequel eut connaissance de
l'enlevement projete. Dans les m?urs illyriennes l'amant dedaigne se console
facilement et n'en fait pas plus mauvaise mine a son rival heureux; mais cet
Uglian s'avisa d'etre jaloux et voulut mettre obstacle au bonheur de
Maglanovich. La nuit de l'enlevement, il parut accompagne de deux de ses
domestiques, au moment ou Marie etait deja montee sur un cheval et prete a
suivre son amant. Uglian leur cria de s'arreter d'une voix menacante. Les
deux rivaux etaient armes suivant l'usage. Maglanovich tira le premier et
tua le seigneur Uglian. S'il avait eu une famille, elle aurait epouse sa
querelle, et il n'aurait pas quitte le pays pour si peu de chose; mais il
etait sans parents pour l'aider, et il restait seul expose a la vengeance de
toute la famille du mort. Il prit son parti promptement et s'enfuit avec sa
femme dans les montagnes, ou il s'associa avec des heyduques {3}.
Il vecut longtemps avec eux, et meme il fut blesse au visage dans une
escarmouche avec les pandours4). Enfin, ayant gagne quelque argent d'une
maniere assez peu honnete, je crois, il quitta les montagnes, acheta des
bestiaux et vint s'etablir dans le Kotar avec sa femme et quelques enfants.
Sa maison est pres de Smocovich, sur le bord d'une petite riviere ou d'un
torrent, qui se jette dans le lac de Vrana. Sa femme et ses enfants
s'occupent de leurs vaches et de leur petite ferme; mais lui est toujours en
voyage; souvent il va voir ses anciens amis les heyduques, sans toutefois
prendre part a leur dangereux metier.
Je l'ai vu a Zara pour la premiere fois en 1816. Je parlais alors tres
facilement l'illyrique, et je desirais beaucoup entendre on poete en
reputation. Mon ami, l'estimable voivode Nicolas***, avait rencontre a
Biograd, ou il demeure, Hyacinthe Maglanovich, qu'il connaissait deja, et
sachant qu'il allait a Zara, il lui donna une lettre pour moi. Il me disait
que, si je voulais tirer quelque chose du joueur de guzla, il fallait le
faire boire; car il ne se sentait inspire que lorsqu'il etait a peu pres
ivre.
Hyacinthe avait alors pres de soixante ans. C'est un grand homme, vert et
robuste pour son age, les epaules larges et le cou remarquablement gros; sa
figure est prodigieusement basanee; ses yeux sont petits et un peu releves
du coin; son nez aquilin, assez enflamme par l'usage des liqueurs fortes, sa
longue moustache blanche et ses gros sourcils noirs forment un ensemble que
l'on oublie difficilement quand on l'a vu une fois. Ajoutez a cela une
longue cicatrice qu'il porte sur le sourcil et sur une partie de la joue. Il
est tres extraordinaire qu'il n'ait pas perdu l'?il en recevant cette
blessure. Sa tete etait rasee, suivant l'usage presque general, et il
portait un bonnet d'agneau noir: ses vetements etaient assez vieux, mais
encore tres propres.
En entrant dans ma chambre, il me donna la lettre du voivode et s'assit sans
ceremonie. Quand j'eus fini de lire: vous parlez donc l'illyrique, me dit-il
d'un air de doute assez meprisant. Je lui repondis sur-le-champ dans cette
langue que je l'entendais assez bien pour pouvoir apprecier ses chansons,
qui m'avaient ete extremement vantees. Bien, bien dit-il; mais j'ai faim et
soif: je chanterai quand je serai rassasie. Nous dinames ensemble. Il me
semblait qu'il avait jeune quatre jours au moins, tant il mangeait avec
avidite. Suivant l'avis du voivode, j'eus soin de le faire boire, et mes
amis, qui etaient venus nous tenir compagnie sur le bruit de son arrivee,
remplissaient son verre a chaque instant. Nous esperions que quand cette
faim et cette soif si extraordinaires seraient apaisees, notre homme
voudrait bien nous faire entendre quelques uns de ses chants. Mais notre
attente fut bien trompee. Tout d'un coup il se leva de table et se laissant
tomber sur un tapis pres du feu (nous etions en decembre), il s'endormit en
moins de cinq minutes, sans qu'il y eut moyen de le reveiller.
Je fus plus heureux, une autre fois: j'eus soin de le faire boire seulement
assez pour l'animer, et alors il nous chanta plusieurs des ballades que l'on
trouvera dans ce recueil.
Sa voix a du etre fort belle; mais alors elle etait un peu cassee. Quand il
chantait sur sa guzla, ses yeux s'animaient et sa figure prenait une
expression de beaute sauvage, qu'un peintre aimerait a exprimer sur la
toile.
Il me quitta d'une facon etrange: il demeurait depuis cinq jours chez moi,
quand un matin il sortit, et je l'attendis inutilement jusqu'au soir.
J'appris qu'il avait qutte Zara pour retourner chez lui; mais en meme temps
je m'apercus qu'il me manquait une paire de pistolets anglais qui, avant son
depart precipite, etaient pendus dans ma chambre. Je dois dire a sa louange
qu'il aurait pu emporter egalement ma bourse et une montre d'or qui valaient
dix fois plus que les pistolets, qu'il m'avait pris.
En 1817 je passai deux jours dans sa maison, ou il me recut avec toutes les
marques de la joie la plus vive. Sa femme et tous ses enfants et
petits-enfants me sauterent au cou et quand je le quittai, son fils aine me
servit de guide dans les montagnes pendant plusieurs jours, sans qu'il me
fut possible de lui faire accepter quelque recompense.
1) Tous ces details m'ont ete donnes en 1817 par Maglanovich lui-meme.
2) J'ai fait de vains efforts pour me la procurer. Maglanovich lai-meme
l'avait oubliee, ou peut-etre eut-il honte de mе reciter son premier essai
dans la poesie.
3) Espece de bandits.
4) Soldats de la police.
19 Вурдалаки, вудкодлаки, упыри, - мертвецы, выходящие из своих могил и
сосущие кровь живых людей.
20 Лекарством от укушения упыря служит земля, взятая из его могилы.
21 По другому преданию, Георгий сказал товарищам: "Старик мой умер; возьмите
его с дороги".
22 Прекрасная эта поэма взята мною из Собрания сербских песен Вука
Стефановича.
23 Песня о Яныше королевиче в подлиннике очень длинна и разделяется на
несколько частей. Я перевел только первую, и то не всю.
|
