8.3.1945 (22 ЧАСА 32 МИНУТЫ)

     Через полчаса возле музея природоведения Штирлиц увидел бронированный
"майбах". Он прошел мимо машины, убедившись, что за  ним  нет  хвоста.  На
заднем сиденье он увидел  Бормана.  Штирлиц  вернулся  и,  открыв  дверцу,
сказал:
     - Партайгеноссе Борман, я благодарен вам за то  доверие,  которое  вы
мне оказали...
     Борман молча пожал его руку.
     - Поехали, - сказал он шоферу, - к Ванзее.
     Потом он отделил стеклом салон от шофера.
     - Где я вас видел? - спросил он, присмотревшись к Штирлицу. -  Ну-ка,
снимите ваш камуфляж...
     Штирлиц положил очки на колени и приподнял шляпу.
     - Я где-то определенно вас видел, - повторил Борман.
     - Верно, - ответил Штирлиц. - Когда мне вручали  крест,  вы  сказали,
что у меня лицо профессора математики, а не шпиона...
     - Сейчас у вас как раз  лицо  шпиона,  а  не  профессора,  -  пошутил
Борман. - Ну, что случилось, рассказывайте.
     ...Аппарат, связывавший Бормана с имперским управлением безопасности,
молчал всю ночь. Поэтому, когда наутро данные прослушивания легли на  стол
Гиммлер, он, рассвирепев, вызвал Мюллера и приказал ему выяснить -  только
осторожно: кто разговаривал из спецкомнаты правительственной связи сегодня
ночью с штаб-квартирой НСДАП, с Борманом.


     Никаких  определенных  данных  Мюллеру  в  течение  дня  получить  не
удалось. Под вечер ему на стол положили отпечатки пальцев, оставленных  на
трубке телефона незнакомцем, звонившим Борману. Поразило его то,  что,  по
данным картотеки, такие же отпечатки пальцев уже появились несколько  дней
тому назад в гестапо и были они обнаружены на передатчике,  принадлежавшем
русской радистке.


     Шофер Бормана, в свое время отказавшийся - с санкции Бормана -  стать
осведомителем  СС,  был  арестован,  когда  он  возвращался  домой   после
дежурства. Три часа он молчал и требовал разговора с Борманом. После того,
как к нему применили допрос с устрашением, он признался, что ночью к ним в
машину сел неизвестный. О чем он говорил с Борманом, шофер сказать не мог,
поскольку  беседа  проходила  в  салоне,  отделенным  от   него   толстым,
пуленепробиваемым стеклом. Он  дал  словесный  портрет  того,  кто  сел  в
машину. Он говорил, что это был человек в шляпе, низко надвинутой на  лоб,
в очках с толстой роговой оправой и с седыми усами.  Ему  было  предложено
посмотреть более двух сотен фотографий. Среди этих  фотографий  было  фото
Штирлица. Но, во-первых, Штирлиц был без усов, которые легко приклеивались
и так же легко снимались в случае необходимости, а  во-вторых,  фотография
была пятилетней давности, а за пять военных  лет  люди  имеют  обыкновение
сильно меняться - порой до неузнаваемости.


     Гиммлер,  получив  сообщение  Мюллера  о  проводимом   расследовании,
одобрил его предложение негласно взять отпечатки пальцев у всех работников
аппарата.


     После беседы с Мюллером Гиммлер вызвал Отто Скорцени.
     Он понял, что схватка  с  Борманом  вступает  в  последнюю,  решающую
стадию. И если с помощью какого-то неизвестного  изменника  из  СС  Борман
получит компрометирующие материалы на него, Гиммлера, то  противопоставить
этому частному факту он обязан сокрушающий удар. В политике ничто  так  не
уравнивает шансы противников, как  осведомленность  и  сила.  И  нигде  не
собрано такое количество информации, как в бронированных сейфах  партийных
архивов.  Пусть  Борман  оперирует  с  человеком.   Он,   Гиммлер,   будет
оперировать с бумагами: они и надежнее людей, и - по прошествии времени  -
страшнее их...
     - Мне нужен архив Бормана, - сказал он. - Вы понимаете, Скорцени, что
мне нужно.
     - Я понимаю.
     - Это труднее, чем выкрасть дуче.
     - Я думаю.
     - Но это возможно?
     - Не знаю.
     - Скорцени, такой ответ меня не удовлетворяет.  Борман  на  эти  днях
начинает эвакуацию архива: куда и под чьей охраной  -  это  вам  предстоит
выяснить. Шелленберг поможет вам - негласно, в порядке общей консультации.



                         10.3.1945 (19 ЧАСОВ 58 МИНУТЫ)

     Штирлиц выехал ночным экспрессом на  швейцарскую  границу  для  того,
чтобы "подготовить окно". Он,  как  и  Шелленберг,  считал,  что  открытая
переброска пастора через границу может придать делу нежелательную  огласку
- вся эта операция осуществлялась в обход гестапо. А "разоблачение"  Шлага
после того, как он сделает свое дело, должно быть осуществлено, по замыслу
Шелленберга, именно Штирлицем.
     Все эти  дни  с  санкции  Шелленберга  Штирлиц  готовил  для  пастора
"кандидатов" в заговорщики: людей из министерства  иностранных  дел  и  из
штаба "Люфтваффе". Там, в этих учреждениях,  Штирлиц  нашел  людей,  особо
ревностно служивших нацизму. Шелленбергу особенно понравилось, что все эти
люди были в свое время завербованы гестапо как осведомители.
     - Это хорошо, - сказал он, - это очень перспективно.
     Штирлиц вопросительно посмотрел на него.
     - В том  смысле,  -  пояснил  Шелленберг,  -  что  мы  таким  образом
скомпрометируем на Западе всех тех,  кто  будет  искать  мирных  контактов
помимо нас. Там ведь четко разграничивают гестапо от нашего департамента.
     В этом ночном экспрессе, который отличался от всех остальных  поездов
довоенным комфортом:  в  маленьких  купе  поскрипывали  настоящие  кожаные
ремни, тускло блестели медные  пепельницы,  проводники  разносили  крепкий
кофе,  -  в  этом  поезде  по  коридору  Скандинавия  -  Швейцария  ездили
практически лишь одни дипломаты.
     Штирлиц занимал место N 74. Место N 56  в  следующем  вагоне  занимал
синюшно-бледный профессор из Швеции  с  длинной,  неуклюжей  скандинавской
фамилией. Они, да  еще  один  генерал,  возвращавшийся  после  ранения  на
итальянский фронт, были единственными  пассажирами  в  двух  международных
вагонах.
     Генерал заглянул в купе Штирлица и спросил его:
     - Вы немец?
     - Увы, - ответил Штирлиц.
     Он имел возможность шутить,  ему  это  было  разрешено  руководством.
Провокация предполагает возможность зло шутить. В случае, если  собеседник
не пойдет с доносом в гестапо, можно думать о перспективе в работе с  этим
человеком. В свое время этот вопрос дискутировался  в  гестапо:  пресекать
недостойные разговоры на месте или давать им выход. Считая, что даже малый
вред  рейху  -  существенная  польза  для  его  Родины,  Штирлиц  всячески
поддерживал тех, кто стоял на точке зрения поощрения провокаций.
     - Почему "увы"? - поинтересовался генерал.
     - Потому что мне не приносят второй порции кофе. Настоящий  кофе  они
дают по первому требованию только тем, у кого чужой паспорт.
     - Да? А мне дали второй раз. У меня есть коньяк. Хотите выпить?
     - Спасибо. У меня тоже есть коньяк.
     - Зато, вероятно, у вас нет сала.
     - У меня есть сало.
     - Значит, мы с вами хлебаем  из  одной  тарелки,  -  сказал  генерал,
наблюдая за тем, что доставал Штирлиц из портфеля. - В каком вы звании?
     - Я дипломат. Советник третьего управления МИДа.
     - Будьте вы прокляты!  -  сказал  генерал,  присаживаясь  на  кресло,
вмонтированное за выступом маленького  умывальника.  -  Во  всем  виноваты
именно вы.
     - Почему?
     - Потому что вы определяете внешнюю политику, потому  что  вы  довели
дело до войны на два фронта. Прозт!
     - Прозит! Вы мекленбуржец?
     - Да. Как вы узнали?
     - По "прозт". Все северяне экономят на гласных.
     Генерал засмеялся.
     - Это верно, - сказал он. - Слушайте, я не мог  вас  видеть  вчера  в
министерстве авиации?
     Штирлиц поджался: он вчера подвозил к  министерству  авиации  пастора
Шлага - "налаживать" связи с  людьми,  близкими  к  окружению  Геринга.  В
случае успеха всей операции, когда к делу подключат  гестапо  (но  уже  по
просьбе Шелленберга, для выяснения деталей "заговора"), надо  было,  чтобы
пастор "оставил следы" - и в министерстве  авиации,  в  "Люфтваффе",  и  в
министерстве иностранных дел.
     "Нет, - подумал Штирлиц, наливая коньяк, - этот генерал меня  не  мог
видеть; мимо меня, когда я сидел в машине, никто не проходил.  И  вряд  ли
Мюллер станет подставлять под меня генерала - это не в его  привычках,  он
работает проще".
     - Я там не был, - ответил он. - Странное  свойство  моей  физиономии:
всем кажется, что меня где-то только что видели.
     - А вы стереотипны, - ответил генерал. - Похожи на многих других.
     - Это хорошо или плохо?
     - Для шпиков, наверное, хорошо, а для дипломата, видимо,  плохо.  Вам
нужны запоминающиеся лица.
     - А военным?
     - Военным надо иметь сильные ноги. Чтобы вовремя сбежать.
     - Вы не боитесь так говорить с незнакомым человеком?
     - Так вы не знаете моего имени...
     - Это очень легко установить, поскольку у  вас  очень  запоминающееся
лицо.
     - Да? Черт, мне всегда оно казалось стандартным. Все равно,  пока  вы
напишете на меня донос, пока они найдут второго свидетеля, пройдет  время,
и все будет кончено. На скамью подсудимых нас будут сажать те, а не эти. И
в первую голову вас, дипломатов.
     - Вы жгли, вы уничтожали, вы убивали, а судить - нас?
     - Мы выполняли приказ. Жгли СС. Мы - воевали.
     - А что, изобрели новый способ: воевать без жертв?
     - Война так или иначе необходима. Не такая глупая, конечно. Это война
дилетанта. Он решил, что воевать можно по наитию. Он один знает,  что  нам
всем надо. Он один любит великую Германию, а мы все только и  думаем,  как
бы ее предать большевикам и американцам.
     - Прозит...
     - Прозт! Государство - это люди. Им претит статика. Им нужно движение
- это аксиома. Движение - это война.  Но  если  вы,  проклятые  дипломаты,
снова напутаете, тогда вас уничтожат - всех до единого.
     - Мы выполняли приказ. Мы такие же солдаты, как вы... Солдаты фюрера.
     -  Бросьте  вы  притворяться.  "Солдаты  фюрера",  -  передразнил  он
Штирлица. - Младший чин, выкравший генеральские сапоги...
     - Мне страшно говорить с вами, генерал...
     - Не лгите. Сейчас вся Германия говорит,  как  я...  Или  думает,  во
всяком случае.
     - А мальчики из "Гитлерюгенда"? Когда они идут на русские танки - они
думают так же? Они умирают со словами "хайль Гитлер!"...
     Фанатизм  никогда  не  даст  окончательной  победы.  Фанатики   могут
победить на первых порах. Они никогда не удержат победы,  потому  что  они
устанут от самих себя. Прозт!
     - Прозит... Так отчего же вы не поднимите свою дивизию?..
     - Корпус...
     - Тем более. Почему же тогда вы не сдадитесь в плен вместе  со  своим
корпусом?
     - А семья? А фанатики в штабе? А трусы, которым легче драться, веря в
мифическую победу, чем сесть в лагерь союзников?!
     - Вы можете приказать.
     - Приказывают умирать. Нет еще таких приказов - жить, сдаваясь врагу.
Не научились писать.
     - А если вы получите такой приказ?
     - От кого? От этого неврастеника?  Он  тянет  нас  всех  за  собой  в
могилу.
     - А если приказ придет от Кейтеля?
     - У него вместо головы задница. Он секретарь, а не военный.
     - Ну хорошо... Ваш главнокомандующий Италии...
     - Кессельринг?
     - Да.
     - Он такого приказа не издаст.
     - Почему?
     - Он воспитывался в штабе у Геринга. А тот, кто работает под  началом
какого-нибудь   вождя,   обязательно   теряет   инициативу.   И   ловкость
приобретает, и аналитиком  становится,  но  теряет  способность  принимать
самостоятельные решения. Прежде чем решиться на такой шаг, он  обязательно
полетит к борову.
     - К кому?
     - К борову, - повторил генерал угрюмо. - К Герингу.
     - Вы убеждены, что Кессельринга нельзя уговорить пойти на  такой  шаг
без санкции Геринга?
     - Если б не был убежден - не говорил бы.
     - Вы не верите в перспективу?
     - Я верю в  перспективу.  В  перспективу  скорой  гибели.  Всех  нас,
скопом... Это не страшно,  поверьте,  когда  все  вместе.  И  гибель  наша
окажется такой сокрушительной, что память о ней будет ранить сердца многих
поколений несчастных немцев...
     На пограничной станции Штирлиц вышел из вагона. Генерал, проходя мимо
него, опустил глаза и вскинул руку в партийном приветствии.
     - Хайль Гитлер! - сказал он громко.
     - Хайль Гитлер! - ответил Штирлиц.  -  Желаю  вам  счастливо  разбить
своих врагов.
     Генерал посмотрел на Штирлица испуганно: видимо, он вчера был  сильно
пьян.
     - Спасибо, - ответил он так же громко, вероятно, рассчитывая, что его
слышит проводник. - Мы им сломаем голову.
     - Я не сомневаюсь, - ответил Штирлиц и медленно пошел по перрону.
     В  двух  вагонах  остался  один  только  профессор-швед,  ехавший  за
границу, в тишину и спокойствие свободной нейтральной  Швейцарии.  Штирлиц
прогуливался по перрону до  тех  пор,  пока  не  кончилась  пограничная  и
таможенная проверка. А потом поезд медленно тронулся, и  Штирлиц  проводил
долгим взглядом шведского профессора, прилепившегося к окну...
     Этим шведом был профессор Плейшнер. Он ехал в  Берн  с  зашифрованным
донесением для Москвы: и о проделанной работе, и о задании Шелленберга,  и
о связи с Борманом, и о провале  Кэт.  В  этом  донесении  Штирлиц  просил
прислать связь и оговаривал - когда, где и как  он  на  эту  связь  сможет
выйти. Штирлиц  попросил  также  Плейшнера  выучить  наизусть  коротенькую
телеграмму  в  Стокгольм.  Текст  был  безобиден,  но  люди,  которым  это
сообщение было адресовано, должны были немедленно передать его в Москву, в
Центр. Получив текст, в Центре могли прочесть: "Гиммлер через Вольфа начал
в Берне переговоры с Даллесом. Юстас".
     Штирлиц вздохнул облегченно, когда поезд ушел, и отправился в местное
отделение погранслужбы  -  за  машиной,  чтобы  ехать  на  дальнюю  горную
заставу: вскоре там  должен  будет  "нелегально"  проникнуть  в  Швейцарию
пастор Шлаг.



                     ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ДАЛЛЕС)

     Агент   Шелленберга,   работавшая   у   Даллеса,   сообщала:   к   ее
"хозяину-подопечному" пришел кюре Норелли из представительства Ватикана  в
Швейцарии. Между этими двумя  умными  людьми  состоялась  беседа,  которую
удалось записать почти дословно.
     - Мир проклянет Гитлера, - говорил Даллес, попыхивая  трубкой,  -  не
столько за печи Майданека и Аушвица и  не  столько  за  негибкую  политику
антисемитизма...  Никогда  за  всю  историю,   даже   в   великолепный   и
демократичный пореформенный период, Россия не делала такого рывка  вперед,
как за эти годы войны. Они освоили огромные мощности на Урале и в  Сибири.
Гитлер бросил Россию и Америку в объятия друг друга.  Русские  восстановят
на средства немецких репараций - Сталин рассчитывает получить  с  Германии
двадцать миллиардов долларов - разрушенную промышленность западных районов
и таким образом удвоят  мощь  своего  индустриального  потенциала.  Россия
выйдет на первое место в Европе по мощи и наступательной силе.
     - Значит, - спросил кюре, - выхода нет? Значит, через пять-шесть  лет
большевики заставят меня служить мессу в честь его святейшества Сталина?
     - Как вам сказать... В общем-то могут, конечно. Если мы  будем  вести
себя  как  агнцы  -  заставят.  Нам  нужно  делать  ставку   на   развитие
национализма в России, тогда, может быть, они рассыплются... Здесь  нельзя
только глупить. Если раньше Сталин имел Металлургию на Украине и -  совсем
немного - на востоке; если раньше  Украина  кормила  пшеницей  страну,  то
теперь все изменилось. В подоплеке национализма всегда лежат интересы  тех
или иных групп населения, связанных с делом, или - используя  марксистскую
фразеологию - с производством. Когда я сам произвожу  что-то,  я  чувствую
себя по-одному. Но когда появляется конкурент, я чувствую себя по-иному. В
условиях нашей системы конкуренция живительна. В условиях системы  Сталина
конкуренция лишь травмирует людей. Посылать в будущую Россию  диверсантов,
которые бы взрывали заводы, - смешная затея. А вот  если  наша  пропаганда
точно и аргументированно подскажет национальностям России, что  каждая  из
них может существовать, разговаривая только на своем языке,  -  это  будет
наша победа, и противопоставить этой победе русские не смогут ничего.
     - Мои друзья в Ватикане считают, что русские за годы войны  научились
маневренности и в действиях, и в мышлении.
     - Видите ли, сказал Даллес, набив  трубку,  -  я  сейчас  перечитываю
русских писателей: Пушкина, Салтыкова, Достоевского... Я проклинаю себя за
то,  что  не  знаю  их  языка,  -  русская  литература,   пожалуй,   самая
поразительная: я имею в виду их литературу девятнадцатого  века.  Я  вывел
для  себя,  что  русскому  характеру  свойственно  чаще  оглядываться   на
идеальные примеры прошлого, чем рисковать в построении модели будущего.  Я
представляю себе, что они решат сделать ставку на аграрный  класс  России,
уповая на то, что земля "все исцелят" и все единит.  Тогда  они  войдут  в
конфликт со временем, а выхода из этого конфликта  нет.  Уровень  развития
техники не позволит этого.
     - Это интересно, - сказал кюре. - Но я опасаюсь, что вы ставите  себя
в ваших умонастроениях над ними, а не рядом с ними...
     - Вы призываете меня вступить в ряды ВКП(б)? -  улыбнулся  Даллес.  -
Они меня не примут... из-за родственников.



                        11.3.1945 (16 ЧАСОВ 03 МИНУТЫ)

     На  пограничной   заставе   Штирлиц   быстро   решил   все   вопросы:
обер-лейтенант оказался покладистым, славным парнем. Сначала Штирлиц  даже
подивился такой покладистости - пограничники славились чрезмерным гонором,
словно бурши прошлого века. Но, поразмыслив, Штирлиц понял, ч  в  чем  тут
дело: жизнь в горах, на  границе  с  нейтральной  Швейцарией,  в  каком-то
особом, лунно-нежном мире, вдали от бомбежек, разрухи и голода, заставляла
и  обер-лейтенанта,  командовавшего  зоной,  и  всех   остальных   местных
начальников угождать  каждому  приехавшему  из  центра.  Манера  поведения
пограничников, их угодливость и непомерная суетливость привели Штирлица  к
важному выводу: граница перестала быть непроходимой.
     Фиксирующая память Штирлица получила эту важную на будущее информацию
для того, чтобы немедленно до поры забыть ее.
     Было бы идеально, думал он, связаться прямо отсюда с  Шелленбергом  и
попросить  его  дать  указание  кому-то  из  верных  сотрудников  разведки
доставить пастора прямо сюда, на заставу. Но он понимал, что любой  звонок
в Берлин будет зафиксирован ведомством Мюллера, а провал Шелленберга в той
миссии, которую  он  вменял  в  обязанность  пастору,  должны  были  стать
козырной картой именно его, Штирлица, когда он будет докладывать  об  этом
Борману - с фотографиями, данными магнитофонных записей, явками и рапортом
пастора, чтобы скомпрометировать те переговоры, не фиктивные, а настоящие,
которые должен был вести в Швейцарии генерал Карл Вольф.
     Договорившись о месте, в котором он переведет через границу  пастора,
- это было ущелье, поросшее хвойным  молодым  лесом,  -  Штирлиц  еще  раз
расспросил о том, как  называется  маленький  отель  в  Швейцарии,  видный
отсюда, с границы; он узнал, как зовут хозяина  отеля  и  сколько  времени
придется ждать такси из города; он выяснил, где находится ближайший  отель
на равнине - по легенде пастор шел на лыжах с равнины в горы и  заблудился
в ущельях. В Берне и Цюрихе  у  пастора  были  друзья.  Открытка,  которую
пастор должен был отправить с видом набережной Лозанны,  значила  бы,  что
предварительные разговоры закончены, связь налажена, можно  приезжать  для
серьезных бесед. Поначалу Шелленберг возражал против этого плана Штирлица.
     - Слишком просто, - говорил он, - слишком все облегчено.
     - Он не сможет вести себя иначе, - ответил Штирлиц. - Для него лучшая
ложь - это абсолютная правда. Иначе он запутается, и им  займется  местная
полиция.


     К себе в Бабельсберг Штирлиц вернулся поздно ночью. Он  отпер  дверь,
потянулся к выключателю, но услыхал голос - очень знакомый и тихий:
     - Не надо включать свет.
     "Холтофф, - понял Штирлиц. - Как он попал сюда? Что-то случилось,  и,
видимо, очень важное..."


     Отправив телеграмму в Стокгольм,  профессор  Плейшнер  снял  номер  в
маленьком отеле в Берне, принял ванну, потом спустился в ресторан и  долго
недоумевающе разглядывал меню. Он переводил взгляд со слова  "ветчина"  на
цену, с "омаров" на цену, он изучал эту вощеную, отдающую синевой  бумагу,
а после - неожиданно для самого себя засмеявшись - сказал:
     - Гитлер - сволочь!
     Он был в ресторане один, на  кухне  повар  гремел  кастрюлями,  пахло
топленым молоком и свежим хлебом.
     Плейшнер повтори - теперь уже громче:
     - Гитлер - дерьмо!
     Видимо, кто-то услышал его: появился молодой розовощекий официант. Он
подплыл к профессору, сияя улыбкой.
     - Добрый день, мосье.
     - Гитлер - собака! - закричал Плейшнер. - Собака! Сволочь! Скотина!
     Он ничего не мог с собой поделать - началась истерика.
     Поначалу официант пытался  улыбаться,  считая  это  шуткой,  а  потом
побежал на кухню, и оттуда выглянул повар.
     - Позвонить в больницу? - спросил официант?
     - Ты сошел с ума, - ответил повар, - к нам в ресторан приедет  карета
"Скорой помощи"! Сразу же распустят слух, что у нас отравили человека.
     Через час Плейшнер выписался из этого  отеля  и  переехал  в  частный
пансион на берегу озера. Он понял, что оставаться там после этой  дурацкой
истерики глупо.
     Истерика  сначала  очень  испугала  его.  А  потом  он   почувствовал
облегчение. Он ходил по улицам, то и дело оглядываясь: боялся, что  сейчас
у него за спиной  заскрипят  тормоза,  его  схватят  под  руки  молчаливые
молодчики, и увезут в подвал, и там станут  бить  за  то,  что  он  посмел
оскорбить великого фюрера. Н он шел по улице, и никому  до  него  не  было
дела. Возле газетного киоска он накупил английских и французских газет, на
первых полосах были карикатуры Гитлера и Геринга. Он тихонько засмеялся  и
сразу же испугался, что снова начнется истерика.
     - Бог мой, - вдруг сказал он. - Неужели все позади?
     Он шел  на  конспиративную  квартиру,  по  адресу,  который  ему  дал
Штирлиц, по пустынной улице. Оглянувшись несколько раз, профессор вдруг (и
снова неожиданно для себя) стал кружиться в вальсе. Он  напевал  себе  под
нос  какой-то  старинный  вальс  и   упоенно   кружился,   по-старомодному
пришаркивая мыском туфель и делая такие пробеги, которые - он это помнил -
делали эстрадные танцоры в начале века.


     Дверь ему открыл высокий, плотный мужчина.
     - Отто просил передать, - сказал профессор слова пароля, - что  вчера
вечером он ждал вашего звонка.
     - Заходите, - сказал мужчина, и Плейшнер зашел в квартиру, хотя он не
имел права этого делать, не дождавшись отзыва: "Странно, я был  дома,  но,
видимо, он перепутал номер".
     Пьяный воздух свободы сыграл с  профессором  Плейшнером  злую  шутку:
явочная квартира была провалена  фашистами,  и  сейчас  нелегалы  Мюллера,
жившие по швейцарским паспортам, ждали "гостей".  Первым  гостем  оказался
связник Штирлица - профессор Плейшнер.
     - Ну? - спросил высокий мужчина, когда они вошли в комнату. - Как  он
там?
     - Вот, - сказал Плейшнер, протягивая ему крохотную ампулу, - тут  все
сказано.
     Это его спасло: немцы не знали  ни  пароля,  ни  тех  людей,  которые
должны были бы прийти на связь. Поэтому было принято решение: если связник
не войдет без отзыва, его надо схватить и,  усыпив,  вывезти  в  Германию.
Если же он войдет  в  контакт,  установить  за  ним  наблюдение  и,  таким
образом, выйти на главного резидента.
     Высокий человек ушел в соседнюю  комнату.  Там  он  вскрыл  ампулу  и
разложил на столе листочек папиросной бумаги. Цифры слагались в донесение.
Такие же цифры находились сейчас в центре дешифровки  гестапо  в  Берлине:
именно этим шифром передавались донесения русской радисткой, которая  дала
согласие работать на Гиммлера.
     Высокий мужчина протянул донесение своему помощнику и сказал:
     - Срочно в посольство. Передай нашим, чтобы  организовали  наблюдение
за этим типом. Я задержу его и постараюсь с ним поговорить - он  дилетант,
его, видимо, используют, я его расшевелю...



                             (Из партийной характеристики на члена НСДАП с
                        1944 года Барбару Беккер,  унтершарфюрера  СС  (IV
                        отдел   РСХА):    "Истинная    арийка.    Характер
                        нордический,  стойкий.  Безукоризненно   выполняет
                        служебный долг. С товарищами  по  работе  ровна  и
                        дружелюбна.  Спортсменка.  Беспощадна   к   врагам
                        рейха.   Незамужняя.   В   порочащих   связях   не
                        замечена...")

     Кэт ходила по комнате, укачивая сына. В отсутствие Штирлица - как  он
и  говорил  -  ее  перевели  на  конспиративную  квартиру   гестапо,   где
оборудовали небольшую,  но  мощную  радиостанцию.  Кэт  смотрела  на  лицо
спящего мальчика и думала: "Всему в жизни надо  учиться:  и  как  готовить
яичницу, и где искать книгу в каталоге, математике надо учиться тем более.
А вот материнству учиться не надо..."
     - Мы зовем людей к естественности, -  сказала  ей  как-то  охранница,
фрейлейн Барбара.
     Она была совсем еще молода и любила поболтать перед ужином. Солдат СС
Гельмут, живший в  соседней  комнате,  сервировал  стол  на  троих,  чтобы
отпраздновать двадцатилетие воспитанницы "Гитлерюгенда".  Во  время  этого
торжественного ужина - с картофелем и гуляшом - Барбара сказала, что после
того, как Германия выиграет войну, женщины, наконец, смогут заняться своим
делом - уйти из армии и с производства и начать строить большие германские
семьи.
     - Рожать и кормить - вот задача женщины, - говорила  Барбара,  -  все
остальное - химеры,  выдуманные  растленными  буржуазными  демократиями  и
сталинским режимом. Нет  ничего  чище  животных  инстинктов.  Я  не  боюсь
говорить об этом открыто.
     -  Это  как?   -   хмуро   поинтересовался   Гельмут,   только-только
откомандированный с фронта после сильнейшей контузии. - Сегодня  со  мной,
завтра с другим, а послезавтра с третьим?
     - Это гнусность, - ответила Барбара, брезгливо поморщившись. -  Семья
свята и незыблема. Но разве в постели с мужем, с отцом дома, я не могу так
же наслаждаться силой любви, как если бы он был и  вторым,  и  третьим,  и
четвертым? Надо освободить себя от стыдливости - это  тоже  химера...  Вы,
вероятно, не согласны со мной? - спросила она, обернувшись к Кэт.
     - Не согласна.
     - Желание  произвести  лучшее  впечатление  -  тоже  уловка  женщины,
древняя как мир. Уж не кажется ли вам, что наш добрый  Гельмут  предпочтет
вас мне? - засмеялась Барбара. - Он боится славян, и потом, я моложе...
     - Я ненавижу женщин, - глухо сказал Гельмут. - "Исчадие  ада"  -  это
про вас.
     - Почему? - спросила Барбара и озорно подмигнула Кэт. - За что вы нас
ненавидите?
     - Вот за то самое, что вы тут проповедовали. Женщина хуже злодея:  он
хоть не обманывает - злодей, он сразу злодей. А тут сначала  такую  патоку
разольют, что глаза слипаются, а после  заберут  в  кулак  и  вертят,  как
хотят, а при этом еще спят с твоим ближайшим другом...
     - Вам жена наставила рога! - Барбара даже захлопала в ладоши.
     Кэт отметила для себя, что у нее были очень  красивые  руки:  мягкие,
нежные, с детскими ямочками и аккуратно отполированными розовыми ногтями.
     Эсэсовец  тяжело  посмотрел  на  Барбару  и  ничего  не  ответил:  он
подчинялся ей, он был рядовым солдатом, а она унтершарфюрером.
     - Простите, - сказала Кэт, поднимаясь из-за стола, - я  могу  уйти  к
себе?
     - А что случилось? - спросила Барбара. - Сегодня не бомбят,  работать
вы еще не начали, можно и посидеть чуть дольше обычного.
     - Я боюсь - проснется маленький. Может быть, вы позволите мне спать с
ним? - спросила Кэт. - Мне  жаль  господина,  -  она  кивнула  головой  на
Гельмута, - он, наверное, не высыпается с маленьким...
     - Он тихий, - сказал Гельмут, - спокойный парень. И совсем не плачет.
     - Это запрещено, - сказала Барбара. - Вам полагается  жить  в  разных
помещениях с ребенком.
     - Я не убегу, - попробовала улыбнуться Кэт.
     - Отсюда невозможно бежать, - ответила Барбара.  -  Нас  двое,  да  и
запоры надежные. Нет, я очень сожалею, но у меня есть приказ командования.
Попробуйте поговорить с вашим шефом.
     - А кто мой шеф?
     - Штандартенфюрер Штирлиц. Он может нарушить указание начальства -  в
случае, если вы преуспеете в работе. У одних стимул - деньги, у  других  -
мужчины; у вас самый верный стимул к хорошей работе - ваше  дитя.  Не  так
ли?
     - Да, - ответила Кэт. - Вы правы.
     - Между просим, вы до сих пор не дали ребенку имя, - сказала Барбара,
отрезая от картофелины маленький ломтик.
     Кэт заметила, что девушка ест, словно на дипломатическом приеме, - ее
движения были полны  изящества,  и  картофель,  изъеденный  червоточинами,
казался каким-то диковинным, экзотическим фруктом.
     - Я назову его Владимиром...
     - В честь кого? Ваш отец был Владимиром? Или его  отец?  Кстати,  как
его звали?
     - Кого?
     - Вашего мужа.
     - Эрвин.
     - Я знаю, что Эрвин. Нет, я спрашиваю его настоящее имя, русское...
     - Я знала его как Эрвина.
     - Он даже не называл вам своего имени?
     - По-моему, - улыбнулась Кэт, - ваши разведчики, так же,  как  и  все
разведчики мира, знают друг друга по псевдонимам. То, что я - Катя,  а  не
Кэт, знал мой шеф в Москве  и,  вероятно,  знали  те  люди,  которые  были
связаны с Эрвином, его здешние руководители.
     - Владимиром, мне кажется, звали Ленина, - помолчав, сказала Барбара.
- И благодарите бога, что вами  занимается  Штирлиц:  он  у  нас  славится
либерализмом и логикой...


     "Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.
     С_т_р_о_г_о_ _с_е_к_р_е_т_н_о_. Только для личной передачи.
     В одном экземпляре.