12.2.1945 (19 ЧАСОВ 56 МИНУТ)

                                    (Из  партийной  характеристики   члена
                                    НСДАП  с  1930  года  группенфюрера СС
                                    Крюгера:   "Истинный ариец,  преданный
                                    фюреру.    Характер   -   нордический,
                                    твердый.    С  друзьями   -  ровен   и
                                    общителен; беспощаден к врагам  рейха.
                                    Отличный семьянин; связей,  порочивших
                                    его, не имел. В работе  зарекомендовал
                                    себя   незаменимым   мастером   своего
                                    дела...")

     ...После того, как в январе 1945 года русские ворвались  в  Краков  и
город, столь  тщательно  заминированный,  остался  целехоньким,  начальник
имперского управления безопасности  Кальтенбруннер  приказал  доставить  к
себе шефа восточного управления гестапо Крюгера.
     Кальтенбруннер долго молчал,  приглядываясь  к  тяжелому,  массивному
лицу генерала, а потом очень тихо спросил:
     - У вас есть какое-либо оправдание -  достаточно  объективное,  чтобы
вам мог поверить фюрер?
     Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого  вопроса.  Он  был
готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать
лет пребывания в СС и в партии он научился актерству. Он знал,  что  сразу
отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Даже дома он
ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком.  Сначала  он  еще
изредка говорил с женой - да и  то  шепотом,  по  ночам,  но  с  развитием
специальной техники, а он, как никто другой, знал ее успехи,  он  перестал
вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу,
гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому  что  в  центре  в
любой момент могли изобрести аппарат, способный записывать на расстоянии в
километр или того больше.
     Так,  постепенно,  прежний  Крюгер  исчез;  вместо  него  в  оболочке
знакомого всем и  внешне  ничуть  не  изменившегося  человека  существовал
другой,  созданный  прежним,  совершенно  не  знакомый   никому   генерал,
боявшийся не то что говорить правду, нет, боявшийся разрешать себе  думать
правду.
     -  Нет,  -  сказал  Крюгер,  нахмурившись,  подавляя   вздох,   очень
прочувственно и тяжело, - достаточного оправдания у меня нет... И не может
быть. Я - солдат, война есть война, и никаких поблажек себе я не жду.
     Он играл точно. Он знал, что чем суровее по отношению к  самому  себе
он будет, тем меньше оружия он оставит р руках Кальтенбруннера.
     - Не будьте бабой,  -  сказал  Кальтенбруннер,  закуривая,  и  Крюгер
понял,   что   выбрал   абсолютно   точную   линию   поведения.   -   Надо
проанализировать провал, чтобы не повторять его.
     Крюгер сказал:
     - Обергруппенфюрер, я понимаю, что вина моя безмерна. Но я хотел  бы,
чтобы вы выслушали штандартенфюрера Штирлица. Он  был  полностью  в  курсе
нашей операции, и он может подтвердить: все  было  подготовлено  в  высшей
мере тщательно и добросовестно.
     -  Какое  отношение  к  операции  имел  Штирлиц?  -   пожал   плечами
Кальтенбруннер. - Он из разведки, он занимался в Кракове иными вопросами.
     - Я знаю, что он занимался в Кракове пропавшим ФАУ, но я считал своим
долгом посвятить его во все  подробности  нашей  операции,  полагая,  что,
вернувшись, он доложит или рейхсфюреру, или вам о том, как мы организовали
дело. Я ждал каких-либо дополнительных указаний от вас, но так ничего и не
получил.
     Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
     - Пожалуйста, узнайте, был ли внесен Штирлиц из шестого управления  в
список лиц, допущенных к проведению операции "Шварцфайер". Узнайте, был ли
на приеме у руководства Штирлиц после возвращения из Кракова, и если  был,
то у кого. Поинтересуйтесь также, какие вопросы он затрагивал в беседе.
     Крюгер  понял,  что  он  слишком  рано  начал  подставлять  под  удар
Штирлица.
     - Всю вину несу  один  я,  -  снова  заговорил  он,  опустив  голову,
выдавливая из себя глухие, тяжелые слова, - мне будет очень  тяжело,  если
вы накажете Штирлица. Я глубоко уважаю его как преданного борца.  Мне  нет
оправдания, и я смогу искупить свою вину только кровью на поле битвы.
     - А кто будет бороться с  врагами  здесь?!  Я?!  Один?!  Это  слишком
просто - умереть за родину и фюрера на фронте! И куда сложнее жить  здесь,
под бомбами, и выжигать каленым железом скверну!  Здесь  нужна  не  только
храбрость, но и ум! Большой ум, Крюгер!
     Крюгер понял: отправки на фронт не будет.
     Секретарь, неслышно отворив дверь, положил  на  стол  Кальтенбруннера
несколько  тонких  папок.  Кальтенбруннер  перелистал  папки  и   ожидающе
посмотрел на секретаря.
     - Нет, - сказал секретарь, - по приезде Штирлиц сразу же переключился
на  работу  по  выявлению  стратегического  передатчика,   работающего  на
Москву...
     Крюгер решил продолжить свою игру, он  подумал,  что  Кальтенбруннер,
как все жестокие люди, предельно сентиментален.
     - Обергруппенфюрер, тем не менее я прошу вас позволить  мне  уйти  на
передовую.
     - Сядьте, - сказал Кальтенбруннер, - вы генерал, а не  баба.  Сегодня
можете отдохнуть, а завтра  подробно,  в  деталях,  напишите  мне  все  об
операции. Там подумаем, куда вас направить на работу... Людей мало, а  дел
много, Крюгер. Очень много дел.
     Когда Крюгер ушел, Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
     - Подберите мне все дела Штирлица за последние год-два, но так, чтобы
об этом не узнал Шелленберг: Штирлиц ценный работник и смелый человек,  не
стоит бросать на него тень. Просто-напросто обычная товарищеская  взаимная
проверка... И заготовьте приказ на Крюгера: мы отправим  его  заместителем
начальника пражского гестапо - там горячее место...



                       15.2.1945 (20 ЧАСОВ 30 МИНУТ)

                             (Из партийной характеристики на члена НСДАП с
                        1930 года  Холтоффа,  оберштурмбаннфюрера  СС  (IV
                        отдел   РХСА):    "Истинный    ариец.    Характер,
                        приближающийся   к   нордическому,   стойкий.    С
                        товарищами   по   работе   поддерживает    хорошие
                        отношения. Имеет  отличные  показатели  в  работе.
                        Спортсмен.  Беспощаден  к  врагам  рейха.  Связей,
                        порочащих его, не имел. Отмечен наградами фюрера и
                        благодарностями рейхсфюрера СС...")

     Штирлиц решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с
Принцальбрехтштрассе в  Науэн:  там,  в  лесу,  на  развилке  дорог  стоял
маленький ресторанчик Пауля, и - как год и как пять лет назад - сын Пауля,
безногий Курт, каким-то чудом доставал свинину и угощал  своих  постоянных
клиентов настоящим айсбайном с капустой.
     Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и
раньше, играла радиола, и низкий  голос  Бруно  Варнке  напевал:  "О,  как
прекрасно было там, на Могельзее..."
     Но освободиться пораньше Штирлицу так и  не  удалось.  К  нему  зашел
Холтофф из гестапо и сказал:
     - Я совсем запутался. То ли мой арестованный психически неполноценен,
то ли его следует передать вам, в разведку, потому что  он  повторяет  то,
что говорят по радио эти английские свиньи.
     Штирлиц пошел в кабинет Холтоффа и  просидел  там  до  девяти  часов,
слушая истерику астронома, арестованного местным гестапо в Ванзее.
     - Неужели у вас нет  глаз?!  -  кричал  астроном.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что все кончено?! Мы пропали!  Неужели  вы  не  понимаете,  что
каждая новая жертва сейчас - это вандализм! Вы  все  время  твердили,  что
живете во имя нации! Так уйдите! Помогите остаткам нации! Вы обрекаете  на
гибель несчастных детей! Вы  фанатики,  жадные  фанатики,  дорвавшиеся  до
власти! Вы сыты, вы курите сигареты и пьете  кофе!  Дайте  нам  жить,  как
людям! - Астроном вдруг замер, вытер пот с висков и тихо закончил:  -  Или
убейте меня поскорее здесь...
     - Погодите, - сказал Штирлиц, - Крик не довод. У вас есть  какие-либо
конкретные предложения?
     - Что? - испуганно спросил астроном.
     Спокойный голос Штирлица, его манера неторопливо говорить,  чуть  при
этом улыбаясь, ошеломили астронома, он уже  привык  в  тюрьме  к  крику  и
зуботычинам; к ним привыкают быстро, отвыкают - медленно.
     - Я спрашиваю: каковы ваши конкретные  предложения?  Как  нам  спасти
детей, женщин, стариков? Что вы предлагаете для этого сделать? Критиковать
и  злобствовать  всегда  легче.  Выдвинуть  разумную  программу   действий
значительно труднее.
     - Я отвергаю астрологию, - ответил астроном, - но я преклоняюсь перед
астрономией. Меня лишили кафедры в Бонне...
     - Так ты поэтому так злобствуешь, собака?! - закричал Холтофф.
     - Подождите, - сказал Штирлиц,  досадливо  поморщившись,  -  не  надо
кричать, право... Продолжайте, пожалуйста...
     - Мы живем в году неспокойного солнца. Взрывы протуберанцев, передача
огромной дополнительной массы солнечной  энергии  влияют  на  светила,  на
планеты и звезды, влияют на наше маленькое человечество...
     - Вы, вероятно, - спросил Штирлиц, - вывели какой-либо гороскоп?
     -  Гороскоп  -  это  интуитивная,  может   быть,   даже   гениальная,
недосказанность. Нет, я иду от обычной,  отнюдь  не  гениальной  гипотезы,
которую я пытался выдвигать: о взаимосвязанности каждого живущего на Земле
с небом и солнцем... И эта  взаимосвязь  помогает  мне  точнее  и  трезвее
оценивать происходящее на земле моей родины...
     - Мне будет интересно поговорить с вами  на  эту  тему  подробнее,  -
сказал Штирлиц. - Вероятно, мой товарищ позволит вам сейчас пойти в камеру
и пару дней отдохнуть, а после мы вернемся к этому разговору.
     Когда астронома увели, Штирлиц сказал:
     - Он в определенной  степени  невменяем,  разве  ты  не  видишь?  Все
ученые, писатели, артисты по-своему невменяемы. К ним нужен особый подход,
потому что они живут своей, придуманной ими жизнью. Отправь этого чудака в
нашу больницу на экспертизу. У нас сейчас слишком много серьезной  работы,
чтобы тратить время на безответственных, хотя, может быть,  и  талантливых
болтунов.
     - Но он говорит как настоящий англичанин из лондонского радио...  Или
как проклятый социал-демократ, снюхавшийся с Москвой.
     - Люди изобрели радио для того, чтобы слушать. Вот он  и  наслушался.
Нет, это несерьезно. Будет целесообразно встретится с ним через пару дней.
Если он серьезный ученый,  мы  пойдем  к  Мюллеру  или  Кальтенбруннеру  с
просьбой: дать ему хороший паек и эвакуировать в  горы,  где  сейчас  цвет
нашей науки, - пусть работает, он сразу перестанет  болтать,  когда  будет
много хлеба с маслом, удобный домик в горах, в сосновом  лесу,  и  никаких
бомбежек... Нет?
     Холтофф усмехнулся:
     - Тогда бы никто не болтал, если бы у  каждого  был  домик  в  горах,
много масла с хлебом и никаких бомбежек...
     Штирлиц внимательно посмотрел на Холтоффа,  дождался,  пока  тот,  не
выдержав его взгляда, начал суетливо  перекладывать  бумажки  на  столе  с
места на место, и только после этого широко и дружелюбно улыбнулся  своему
младшему товарищу по работе...



                        15.2.1945 (20 ЧАСОВ 44 МИНУТЫ)

                       "Стенограмма совещания у фюрера

     Присутствовали Кейтель, Йодль, посланник  Хавель  -  от  министерства
иностранных  дел,  рейхслейтер  Борман,  обергруппенфюрер  СС  Фегеляйн  -
посланник ставки рейхсфюрера  СС,  рейхсминистр  промышленности  Шпеер,  а
также адмирал Фосс,  капитан  третьего  ранга  Людде-Нейрат,  адмирал  фон
Путкамер, адъютанты, стенографистки.
     Борман.  Кто  там  все  время  расхаживает?  Это  мешает!  И  потише,
пожалуйста, господа военные.
     Путкамер.  Я  попросил  полковника  фон  Белов  дать  мне  справку  о
положении "Люфтваффе" в Италии.
     Борман. Я не о полковнике. Все говорят, и  это  создает  надоедливый,
постоянный шум.
     Гитлер. Мне это не мешает. Господин генерал,  на  карту  не  нанесены
изменения на сегодняшний день в Курляндии.
     Йодль.  Мой  фюрер,  вы  не   обратили   внимания:   вот   коррективы
сегодняшнего дня.
     Гитлер. Очень мелкий шрифт на карте. Спасибо, теперь я увидел.
     Кейтель. Генерал Гудериан  настаивает  на  вывозе  наших  дивизий  из
Курляндии.
     Гитлер.  Это  неразумный  план.  сейчас  войска  генерала  Рендулича,
оставшиеся  в  глубоком  тылу  русских,  в   четырехстах   километрах   от
Ленинграда, притягивают к себе от сорока до  семидесяти  русских  дивизий.
Если мы уведем оттуда наши войска, соотношение сил под Берлином  сразу  же
изменится - и отнюдь не в  нашу  пользу,  как  это  кажется  Гудериану.  В
случае, если мы уберем войска  из  Курляндии,  тогда  на  каждую  немецкую
дивизию под Берлином будет приходиться по крайней мере три русских.
     Борман. Надо быть трезвым политиком, господин фельдмаршал...
     Кейтель. Я военный, а не политик.
     Борман. Это неразделимые понятия в век тотальной войны.
     Гитлер. Для того, чтобы нам эвакуировать  войска,  стоящие  сейчас  в
Курляндии, потребуется, учитывая опыт Либавской операции, по крайней  мере
полгода. Это смехотворно. Нам отпущены часы, именно часы - для того, чтобы
завоевать  победу.  Каждый,  кто  может  смотреть,  анализировать,  делать
выводы, обязан ответить себе на один  лишь  вопрос:  возможна  ли  близкая
победа? Причем я не прошу, чтобы ответ был слепым в своей  категоричности.
Меня не устраивает слепая вера, я ищу веры осмысленной. Никогда еще мир не
знал такого парадоксального в своей противоречивости союза, каким является
коалиция союзников. В то время, как цели России, Англии и Америки являются
диаметрально противоположными, наша цель ясна всем нам. В  то  время,  как
они движутся, направляемые разностью своих идеологических устремлений,  мы
движимы одним устремлением; ему подчинена наша  жизнь.  В  то  время,  как
противоречия между ними растут и будут расти, наше  единство  теперь,  как
никогда раньше, обрело ту монолитность, которой я  добивался  многие  годы
этой тяжелой и великой кампании. Помогать разрушению коалиции наших врагов
дипломатическими или иными путями - утопия. В лучшем случае  утопия,  если
не проявление паники  и  утрата  всяческой  перспективы.  Лишь  нанося  им
военные удары, демонстрируя  несгибаемость  нашего  духа  и  неистощимость
нашей мощи, мы ускорим конец этой коалиции, которая развалится при грохоте
наших победных орудий. Ничто так не действует на западные демократии,  как
демонстрация силы. Ничто так  не  отрезвляет  Сталина,  как  растерянность
Запада, с одной стороны, и наши удары - с другой. Учтите,  Сталину  сейчас
приходится вести войну не в лесах Брянска и не на полях Украины. Он держит
свои войска на территории  Польши,  Румынии,  Венгрии.  Русские,  войдя  в
прямое соприкосновение ч "не родиной", уже ослаблены и  -  в  определенной
мере - деморализованы. Но не на русских  и  не  на  американцев  я  сейчас
обращаю максимум внимания. Я обращаю свой  взор  на  немцев!  Только  наша
нация может одержать и обязана одержать  победу!  В  настоящее  время  вся
страна стала военным лагерем.  Вся  страна  -  я  имею  в  виду  Германию,
Австрию, Норвегию, часть Венгрии и Италии, значительную часть  Чешского  и
Богемского протектората, Данию и часть Голландии. Это  сердце  европейской
цивилизации. Это концентрация мощи - материальной и духовной. В наши  руки
попал материал победы. От нас, от военных, сейчас зависит,  в  какой  мере
быстро мы используем этот материал во  имя  нашей  победы.  Поверьте  мне:
после первых же  сокрушительных  ударов  наших  армий  коалиция  союзников
рассыплется.  Эгоистические  интересы  каждого  из  них  возобладают   над
стратегическим видением проблемы. Я  предлагаю  во  имя  приближения  часа
нашей победы следующее: шестая танковая армия СС начинает контрнаступление
под Будапештом,  обеспечивая  таким  образом  надежность  южного  бастиона
национал-социализма в Австрии и Венгрии, и подготавливая  выход  во  фланг
русским - с другой. Учтите, что именно там, на юге, в Надьканиже, мы имеем
сейчас семьдесят тысяч тонн нефти.  Нефть  -  это  кровь,  пульсирующая  в
артериях войны. Я скорее пойду на сдачу Берлина, чем на потерю этой нефти,
которая гарантирует мне неприступность Австрии, ее общность с  итальянской
миллионной группировкой Кессельринга. Далее: группа армий "Висла",  собрав
резервы,  проведет  решительное  контрнаступление   во   фланги   русских,
использовав для этого Померанский плацдарм. Войска рейхсфюрера СС, прорвав
оборону  русских,  выходят  к  ним  в  тыл   и   овладевают   инициативой:
поддерживаемые Штеттинской  группировкой,  они  разрезают  фронт  русских.
Вопрос подвоза резервов для Сталина -  это  вопрос  вопросов.  Расстояния,
наоборот, за нас. Семь оборонительных линий, укрывающих Берлин и  делающих
его  практически  неприступным,  позволят  нам  нарушить  каноны  военного
искусства и перебросить на запад значительную  группу  войск  с  юга  и  с
севера.  У  нас  будет  время:  Сталину  потребуется  два-три  месяца  для
перегруппировки резервов,  нам  же  для  переброски  армий  -  пять  дней;
расстояния  Германии  позволяют  сделать  это,  бросив   вызов   традициям
стратегии.
     Йодль. Желательно было бы все же увязать  этот  вопрос  с  традициями
стратегии...
     Гитлер. Речь идет не о деталях, а о целом. В конце концов,  частности
могут быть всегда решены в штабах  группами  узких  специалистов.  Военные
имеют  более  четырех  миллионов  людей,  организованных  в  мощный  кулак
сопротивления. Задача состоит в том, чтобы организовать этот мощный  кулак
сопротивления в сокрушающий удар  победы.  Мы  сейчас  стоим  на  границах
августа 1938 года. Мы  слиты  воедино.  Мы,  нация  немцев.  Наша  военная
промышленность вырабатывает вооружения в четыре раза больше,  чем  в  1939
году. Наша армия в два  раза  больше,  чем  в  том  году.  Наша  ненависть
страшна, а воля к победе неизмерима. Так я спрашиваю вас - неужели  мы  не
выиграем мир путем войны? Неужели военный успех не родит политический?
     Кейтель. Как сказал рейхслейтер Борман, военный сейчас одновременно и
политик.
     Борман. Вы не согласны?
     Кейтель. Я согласен.
     Гитлер.  Я  прошу  к  завтрашнему  дню  подготовить  мне   конкретные
предложения, господин фельдмаршал.
     Кейтель. Да, мой фюрер. Мы  подготовим  общую  наметку,  и,  если  вы
одобрите ее, мы начнем отработку всех деталей."


     Когда совещание кончилось и все приглашенные разошлись, Борман вызвал
двух стенографистов.
     - Пожалуйста, срочно расшифруйте то, что я вам  сейчас  продиктую,  и
разошлите от имени ставки всем высшим офицерам вермахта...
     "В своей исторической речи 15 февраля в  ставке  наш  фюрер,  осветив
положение на фронтах, в частности, сказал: "Никогда еще мир не знал такого
парадоксального в своей противоречивости союза,  каким  является  коалиция
союзников." Далее... "



                  "КЕМ ОНИ МЕНЯ ТАМ СЧИТАЮТ?" (ЗАДАНИЕ)

                             (Из партийной характеристики на члена НСДАП с
                        1933 года фон Штирлица,  штандартенфюрера  СС  (VI
                        отдел    РХСА):    "Истинный    ариец.    Характер
                        нордический, выдержанный. С товарищами  по  работе
                        поддерживает  хорошие  отношения.   Безукоризненно
                        выполняет  служебный  долг.  Беспощаден  к  врагам
                        рейха.  Отличный  спортсмен:  чемпион  Берлина  по
                        теннису. Холост; в связях, порочащих его,  заметен
                        не был. Отмечен наградами фюрера и благодарностями
                        рейхсфюрера СС...")

     Штирлиц приехал к себе,  когда  только-только  начинало  темнеть.  Он
любил февраль: снега почти  не  было,  по  утрам  высокие  верхушки  сосен
освещались солнцем и казалось, что уже лето и можно уехать на Могельзее  и
там ловить рыбу или спать в шезлонге.
     Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге,  совсем  неподалеку
от Потсдама, он теперь жил  один:  его  экономка  неделю  назад  уехала  в
Тюрингию к племяннице - сдали нервы от бесконечных налетов.
     Теперь у него убирала молоденькая дочка хозяина кабачка "К охотнику".
     "Наверное, саксонка, - думал Штирлиц, наблюдая за  тем,  как  девушка
управлялась с большим пылесосом в гостиной, - черненькая, а глаза голубые.
Правда, акцент у нее берлинский, но все равно она, наверное, из Саксонии".
     - Который час? - спросил Штирлиц.
     - Около семи...
     Штирлиц усмехнулся: "Счастливая девочка... Она может  себе  позволить
это "около семи". Самые счастливые люди на  земле  те,  кто  может  вольно
обращаться со временем, ничуть не опасаясь за  последствия...  Но  говорит
она на берлинском, это точно. Даже с примесью мекленбургского диалекта..."
     Услышав шум подъезжающего автомобиля, он крикнул:
     - Девочка, посмотри, кого там принесло?
     Девушка, заглянув к нему в маленький кабинет, где он сидел  в  кресле
возле камина, сказала:
     - К вам господин из полиции.
     Штирлиц поднялся, потянулся с хрустом и пошел в прихожую.  Там  стоял
унтершарфюрер СС с большой корзинкой в руке.
     - Господин штандартенфюрер, ваш шофер заболел, я привез  паек  вместо
него...
     - Спасибо, - ответил Штирлиц, - положите в холодильник.  Девочка  вам
поможет.
     Он не вышел проводить унтершарфюрера, когда тот уходил  из  дома.  Он
открыл  глаза,  только  когда  в  кабинет  неслышно   вошла   девушка   и,
остановившись у двери, тихо сказала:
     - Если герр Штирлиц захочет, я могу остаться и на ночь.
     "Девочка впервые увидала столько продуктов,  -  понял  он,  -  бедная
девочка".
     Он открыл глаза, снова потянулся и ответил:
     - Девочка... половину колбасы и сыр можешь взять себе без этого...
     - Что вы, герр Штирлиц, - ответила она, - я не из-за продуктов...
     - Ты влюблена в меня, да? Ты от меня без ума? Тебе снятся мои седины,
нет?
     - Седые мужчины мне нравятся больше всего на свете.
     - Ладно,  девочка,  к  сединам  мы   еще   вернемся.   После   твоего
замужества... Как тебя зовут?
     - Мари... Я ж говорила... Мари.
     - Да, да, прости меня, Мари. Возьми колбасу и не кокетничай.  Сколько
тебе лет?
     - Девятнадцать.
     - О, совсем уже взрослая девушка. Ты давно из Саксонии?
     - Давно. С тех пор, как сюда переехали мои родители.
     - Ну иди, Мари, иди отдыхать. А то я боюсь, не начали бы они бомбить,
тебе будет страшно идти, когда бомбят.


     Когда девушка ушла, Штирлиц закрыл окна тяжелыми  светомаскировочными
шторами и включил  настольную  лампу.  Нагнулся  к  камину  и  только  тут
заметил, что поленца сложены именно так, как он любил: ровным колодцем,  и
даже береста лежала на голубом грубом блюдце.
     "Я ей об этом говорил. Или нет... Сказал. Мимоходом... Девочка  умеет
запоминать, - думал он, зажигая бересту, - мы все думаем  о  молодых,  как
старые учителя, и со стороны это, верно, выглядит очень смешно.  А  я  уже
привык думать о себе как о старике: сорок семь лет..."
     Штирлиц дождался, пока разгорелся огонь в камине, подошел к приемнику
и включил его. Он услышал Москву: передавали  старинные  романсы.  Штирлиц
вспомнил, как однажды Геринг сказал своим штабистам: "Это непатриотично  -
слушать вражеское радио, но временами  меня  так  и  подмывает  послушать,
какую ахинею они о нас несут". Сигналы о том, что Геринг слушает вражеское
радио, поступали и от его прислуги, и от шофера. Если  "наци  N  2"  таким
образом пытается выстроить свое алиби, это свидетельствует о его  трусости
и полнейшей неуверенности в завтрашнем дне. Наоборот, думал  Штирлиц,  ему
не стоило бы скрывать того, что он  слушает  вражеское  радио.  Стоило  бы
просто  комментировать  передачи,  грубо  их  вышучивать.  Это   наверняка
подействовало бы на Гиммлера, не отличавшегося особым изыском в мышлении.
     Романс  окончился  тихим  фортепианным  проигрышем.   Далекий   голос
московского диктора, видимо, немца, начал передавать частоты,  на  которых
следовало слушать передачи по пятницам и средам. Штирлиц записывал  цифры:
это было донесение, предназначенное для него, он ждал уже шесть  дней.  Он
записывал цифры в стройную колонку: цифр было много, и, видимо,  опасаясь,
что он не успеет все записать, диктор прочитал их во второй раз.
     А потом снова зазвучали прекрасные русские романсы.
     Штирлиц достал из книжного шкафа томик Монтеня, перевел цифры в слова
и соотнес эти слова  с  кодом,  скрытым  среди  мудрых  истин  великого  и
спокойного французского мыслителя.
     "Кем они считают меня? - подумал он. - Гением или всемогущим? Это  же
немыслимо..."
     Думать так у Штирлица были основания, потому что задание,  переданное
ему через Московское радио, гласило:

     "А_л_е_к_с_-_Ю_с_т_а_с_у.
     По нашим сведениям, в Швеции и Швейцарии  появлялись  высшие  офицеры
службы  безопасности  СД  и  СС,  которые  искали  выход  на   резидентуру
союзников. В частности, в Берне люди  СД  пытались  установить  контакт  с
работниками Аллена Даллеса.  Вам  необходимо  выяснить,  являются  ли  эти
попытки  контактов:  1)  дезинформацией,  2)  личной  инициативой   высших
офицеров СД, 3) выполнением задания центра.
     В  случае,  если  сотрудники  СД  и  СС  выполняют  задание  Берлина,
необходимо выяснить, кто послал их с  этим  заданием.  Конкретно:  кто  из
высших руководителей рейха ищет контактов с Западом.
                                                               А_л_е_к_с".

     Алексом  был  руководитель  советской  разведки,  а  Юстасом  -   он,
штандартенфюрер  Штирлиц,  известный  в  Москве   как   полковник   Максим
Максимович Исаев только трем высшим руководителям...


     ...За шесть дней перед тем, как эта телеграмма попала в руки  Юстаса,
Сталин, ознакомившись с последними донесениями советской секретной  службы
за кордоном, вызвал на "Ближнюю дачу" начальника разведки и сказал ему:
     - Только подготовишки от политики могут считать Германию окончательно
обессиленной, а потому не опасной... Германия  -  это  сжатая  до  предела
пружина, которую должно и можно сломить, прилагая равно  мощные  усилия  с
обеих  сторон.  В  противном  случае,  если  давление  с   одной   стороны
превратится  в  подпирание,  пружина  может,  распрямившись,   ударить   в
противоположном направлении. И это будет сильный удар, во-первых,  потому,
что фанатизм гитлеровцев  по-прежнему  силен,  а  во-вторых,  потому,  что
военный потенциал Германии отнюдь не  до  конца  истощен.  Поэтому  всякие
попытки   соглашения   фашистов   с    антисоветчиками    Запада    должны
рассматриваться нами как реальная возможность.  Естественно,  -  продолжал
Сталин, - вы должны отдать себе отчет в том, что главными фигурами в  этих
переговорах  будут  скорее  всего  ближайшие  соратники  Гитлера,  имеющие
авторитет и среди партийного аппарата, и среди народа. Они, его  ближайшие
соратники,  должны  стать   объектом   вашего   пристального   наблюдения.
Бесспорно, ближайшие соратники тирана, который  на  грани  падения,  будут
предавать его, чтобы спасти себе жизнь. Это аксиома в  любой  политической
игре. Если вы проморгаете эти возможные процессы -  пеняйте  на  себя.  ЧК
беспощадна, - неторопливо закурив, добавил Сталин, - не только  к  врагам,
но и к тем, кто дает врагам шанс на победу, вольно или невольно...


     Где-то далеко завыли сирены воздушной тревоги,  и  сразу  же  залаяли
зенитки. Электростанция  выключила  свет,  и  Штирлиц  долго  сидел  возле
камина.
     "Если закрыть вытяжку, - лениво подумал он, - через три часа я  усну.
Так сказать, почил в  бозе...  Мы  так  чуть  не  угорели  с  бабушкой  на
Якиманке, когда она прежде времени закрыла печку, а в ней еще  были  такие
же дрова - черно-красные, с такими же голубыми огоньками. А  дым,  которым
мы отравились, был бесцветным. И совсем без запаха... По-моему..."
     Дождавшись, пока головешки сделались совсем черными  и  уже  не  было
змеистых голубых огоньков, Штирлиц закрыл вытяжку и зажег большую свечу.
     Где-то рядом рвануло подряд два больших взрыва.
     "Фугаски, - определил он. - Большие фугаски.  Бомбят  ребята  славно.
Просто великолепно бомбит. Обидно, конечно, если  пристукнут  в  последние
дни. Наши и следов не  найдут.  Вообще-то  противно  погибнуть  безвестно.
Сашенька, - вдруг увидел он лицо жены, -  Сашенька  маленькая  и  Сашенька
большой... Теперь подыхать совсем не с руки. Теперь надо во что бы  то  ни
стало  выкарабкаться.  Одному  жить  легче,  потому  что  не  так  страшно
погибать. А повидав сына - погибать страшно".
     Он вспомнил свою случайную встречу с сыном в Кракове, поздней  ночью.
Он вспомнил, как сын приходил к нему в  гостиницу  и  как  они  шептались,
включив радио, и как мучительно ему было уезжать от  сына,  который  волею
судьбы избрал его путь. Штирлиц знал, что он сейчас в Праге, что он должен
спасти этот город от взрыва так  же,  как  они  с  майором  Вихрем  спасли
Краков.


     ...В сорок втором году во время бомбежки под  Великими  Луками  убило
шофера Штирлица - тихого,  вечно  улыбавшегося  Фрица  Рошке.  Парень  был
честный; Штирлиц знал, что он отказался стать осведомителем гестапо  и  не
написал на него ни одного рапорта, хотя его об этом просили из  четвертого
отдела РХСА весьма настойчиво.
     Штирлиц, оправившись после контузии, заехал в дом  под  Карлсхорстом,
где жила вдова  Рошке.  Женщина  лежала  в  нетопленном  доме  и  бредила.
Полуторагодовалый сын Рошке Генрих  ползал  по  полу  и  тихонько  плакал:
кричать мальчик не мог, он сорвал голос.  Штирлиц  вызвал  врача.  Женщину
увезли в госпиталь - крупозное воспаление легких. Мальчика Штирлиц  забрал
к себе: его экономка, старая добрая женщина, выкупала малыша и, напоив его
горячим молоком, хотела было положить у себя.
     - Постелите ему в спальне, - сказал Штирлиц,  -  пусть  он  будет  со
мной.
     - Дети очень кричат по ночам.
     - А может быть, я именно этого и хочу,  -  тихо  ответил  Штирлиц,  -
может быть, мне очень хочется слышать, как по ночам плачут маленькие дети.
     Старушка посмеялась: "Что может быть в этом приятного? Одно мученье".
     Но спорить с хозяином не стала. Она проснулась часа в два. В  спальне
надрывался, заходился в  плаче  мальчик.  Старушка  надела  теплый  халат,
наскоро причесалась и спустилась вниз. Она увидела свет в спальне. Штирлиц
ходил по комнате, прижав к груди мальчика, завернутого в  плед,  и  что-то
тихо напевал ему. Старушка никогда не видела такого лица у Штирлица -  оно
до неузнаваемости изменилось, и старушка  поначалу  подумала:  "Да  он  ли
это?" Лицо Штирлица, обычно жесткое, моложавое, сейчас было очень старым и
даже, пожалуй, женственным.
     Наутро  экономка  подошла  к  двери  спальни  и  долго  не   решалась
постучать. Обычно Штирлиц в семь часов садился к столу.  Он  любил,  чтобы
тосты были горячими, поэтому она готовила их с  половины  седьмого,  точно
зная, что в раз и навсегда заведенное  время  он  выпьет  чашку  кофе  без
молока и сахара, потом намажет тостик мармеладом  и  выпьет  вторую  чашку
кофе - теперь с молоком. За те четыре года, что экономка  прожила  в  доме
Штирлица, он ни разу не опаздывал к столу. Сейчас было  уже  восемь,  а  в
спальне царила тишина. Она чуть приоткрыла дверь и увидела, что Штирлиц  и
малыш спали на широкой кровати. Мальчуган лежал поперек кровати,  упираясь
пятками в спину Штирлицу, а тот умещался каким-то  чудом  на  самом  краю.
Видимо, он услыхал, как экономка  отворила  дверь,  потому  что  сразу  же
открыл глаза и, улыбнувшись, приложил палец к губам.  Он  говорил  шепотом
даже на кухне, когда зашел узнать, чем она собирается кормить мальчика.
     - Мне говорит племянник, - улыбнулась экономка, - что только  русские
кладут детей к себе в кровать...
     - Да? - удивился Штирлиц. - Почему?
     - От свинства...
     - Значит, вы считаете своего хозяина свиньей? - хохотнул Штирлиц.
     Экономка смешалась, покрылась красными пятнами.
     - О, господин Штирлиц, как можно... Вы положили дитя в кровать, чтобы
заменить ему родителей. Это от благородства и доброты...
     Штирлиц позвонил в госпиталь. Ему сказали, что Анна Рошке умерла  час
назад. Штирлиц навел справки, где живут родственники  погибшего  шофера  и
Анны. Мать Фрица ответила, что она живет одна, очень  больна  и  не  имеет
возможности содержать внука. Родственники Анны погибли в Эссене  во  время
налета британской авиации. Штирлиц, дивясь самому себе, испытал  затаенную
радость: теперь он мог усыновить мальчика. Он бы сделал это,  если  бы  не
страх за будущее Генриха. Он знал участь детей тех, кто становился  врагом
рейха: детский дом, потом концлагерь, а после - печь...
     Штирлиц отправил малыша в горы, в Тюрингию, - в семью экономки.
     - Вы правы, - посмеиваясь, сказал он женщине, - маленькие дети весьма
обременительны для одиноких мужчин...
     Экономка  ничего  не  ответила,  только  заученно  улыбнулась.  а  ей
хотелось ему сказать, что это жестоко и безнравственно - приучить  за  три
недели к себе малыша, а потом отправить его  в  горы,  к  новым  людям,  -
значит, ему снова надо будет привыкать, снова обретать веру  в  того,  кто
ночью спит рядом, укачивая, поет тихие, добрые песни.
     - Я понимаю, - сказал Штирлиц, - вам это кажется жестокостью. Но  что
же делать людям моей профессии? Разве лучше будет, если он станет  сиротой
второй раз?
     Экономку всегда поражало умение Штирлица угадывать ее мысли.
     - О нет, - сказала она, - я отнюдь не считаю ваш  поступок  жестоким.
Он разумен, ваш поступок, господин Штирлиц, в высшей мере разумен.
     Она даже  и  не  поняла:  сказала  сейчас  правду  или  солгала  ему,
испугавшись того, что он снова понял ее мысли...
     Штирлиц поднялся и, взяв свечу, подошел к столу. Он достал  несколько
листков бумаги и разложил их перед собой, словно карты во время  пасьянса.
На одном листе бумаги он нарисовал толстого, высокого человека.  Он  хотел
подписать внизу - Геринг, но делать этого не  стал.  На  втором  листе  он
нарисовал лицо Геббельса, на третьем - сильное, со  шрамом  лицо:  Борман.
Подумав намного, он написал на четвертом листке - "рейхсфюрер СС". Это был
титул его шефа, Генриха Гиммлера.


     ...Разведчик, если он оказывается  в  средоточии  важнейших  событий,
должен быть человеком бесконечно эмоциональным, даже чувственным -  сродни
актеру; но при этом эмоции обязаны быть в конечном счете подчинены логике,
жестокой и четкой.
     Штирлиц, когда ночью, да и то изредка, позволял себе чувствовать себя
Исаевым, рассуждал так: что значит  быть  настоящим  разведчиком?  Собрать
информацию, обработать объективные данные и передать  их  в  центр  -  для
политического обобщения и принятия решения? Или сделать _с_в_о_и_,  сугубо
индивидуальные выводы, наметить _с_в_о_ю_ перспективу, предложить _с_в_о_и
выкладки?  Исаев  считал,  что  если  разведке  заниматься   планированием
политики, тогда может оказаться, что рекомендаций будет много, а  сведений
- мало.  Очень  плохо,  считал  он,  когда  разведка  полностью  подчинена
политической, заранее выверенной линии: так было  с  Гитлером,  когда  он,
уверовав в слабость Советского Союза, не прислушался к осторожным  мнениям
военных: Россия не так слаба, как кажется. Это так же плохо, думал  Исаев,
когда разведка тщится подчинить себе политику. Идеально,  когда  разведчик
понимает  перспективу  развития  событий  и  предоставляет  политикам  ряд
возможных, наиболее, с его точки зрения, целесообразных решений.
     Разведчик, считал Исаев, может  сомневаться  в  непогрешимости  своих
предсказаний, он не  имеет  права  на  одно  только:  он  не  имеет  права
сомневаться в их полной объективности.
     Приступая сейчас к последнему обзору того материала, который  он  мог
собрать за все эти годы, Штирлиц поэтому обязан был взвесить  все  "за"  и
"против": вопрос шел о судьбах Европы, и ошибиться в  анализе  было  никак
нельзя.