Рейхсфюрер!

     Вчера  ночью  я  приступил  к  практическому  осуществлению  операции
"Истина". Этому предшествовало предварительное ознакомление с  ландшафтом,
с дорогами, с рельефом местности. Я считал, что  неосмотрительно  наводить
более  подробные  справки  о  шоферах,  которые  будет  перевозить   архив
рейхслейтера Бормана, или о предполагаемом  маршруте.  Это  может  вызвать
известную настороженность охраны.
     Я задумал проведение акции по возможности "бесшумно", однако  события
вчерашней ночи не позволили мне  осуществить  "бесшумный"  вариант.  После
того,  как  мои  люди,  одетые  в  штатское,  развернули  посредине  шоссе
грузовик, колонна, перевозившая  архив  рейхслейтера,  не  останавливаясь,
открыла стрельбу по грузовику и трем моим людям. Не спрашивая, что это  за
люди, не проверяя  документов,  первая  машина  охраны  партийного  архива
наскочила на наш грузовик и  опрокинула  его  в  кювет.  Дорога  оказалась
свободной. Пять человек из первой машины прикрытия перескочили в следующий
автомобиль, и колонна двинулась дальше. Я понял, что  в  каждом  грузовике
следуют, по крайней мере, пять или шесть человек, вооруженных  автоматами.
Это, как выяснилось впоследствии, не солдаты и не офицеры. Это функционеры
местной организации НСДАП, мобилизованные в ночь перед эвакуацией  архива.
Им был дан личный приказ Бормана  -  стрелять  в  каждого,  независимо  от
звания, кто приблизится к машинам более чем на двадцать метров.
     Я понял, что следует изменить  тактику,  и  отдал  приказ  расчленить
колонну: одной части своих людей  я  приказал  следовать  по  параллельной
дороге до пересечения шоссе с железнодорожной  линией:  дежурный  там  был
изолирован, его место занял мой доверенный  человек,  который  должен  был
преградить путь, опустив  шлагбаум.  Я  же  с  остальными  людьми,  разбив
колонну  надвое  (для  этого  пришлось  поджечь  фаустпатроном   грузовик,
следовавший тринадцатым по счету от головной машины), остался на месте.  К
сожалению,  нам  пришлось  пустить   в   ход   оружие:   каждый   грузовик
"отстреливался" до последнего патрона, невзирая на то, что  мы  предложили
вступить в переговоры. первые тринадцать грузовиков подошли к  переезду  в
одно время  с  нашими  машинами,  но  там  уже  стояло  десять  танков  из
армейского  24-го  корпуса,  которые  взяли  на  себя  охрану   грузовиков
рейхслейтера. Наши люди были вынуждены отступить. Те грузовики, которые мы
отбили, были сожжены, а все мешки  и  цинковые  ящики,  захваченные  нами,
перегружены в бронетранспортеры и отвезены на аэродром. Шоферы, довозившие
бронетранспортеры до аэродрома, были ликвидированы нашей ударной группой.
     Хайль Гитлер! Ваш Скорцени".


     На конспиративную квартиру пришел Рольф с двумя  своими  помощниками.
Он  был  слегка  навеселе  и  поэтому  все  время  пересыпал   свою   речь
французскими словами. Мюллер сказал ему, что Кальтенбруннер  дал  согласие
на то, чтобы именно он, Рольф, работал с русской в то время, когда Штирлиц
отсутствует.
     - Шелленберг отправил Штирлица на задание. Рольф в  это  время  будет
работать на  контрасте:  после  злого  следователя  арестованные  особенно
тянутся к доброму. Штирлиц добрый, а?  -  И  Кальтенбруннер,  засмеявшись,
предложил Мюллеру сигарету.
     Мюллер закрыл и какое-то мгновенье  раздумывал.  Мюллера  устраивало,
что факт разговора с Борманом кого-то из  сотрудников  РХСА  был  известен
Гиммлеру и прошел мимо Кальтенбруннера: эта  "вилка"  создавала  для  него
возможность маневрировать между двумя  силами.  Поэтому  он,  естественно,
никак не посвящал Гиммлера в суть  подозрений  Кальтенбруннера  по  поводу
Штирлица, а, в свою очередь, Кальтенбруннер ничего не знал о  таинственном
разговоре с Борманом, который Гиммлер оценил как предательство и донос.
     - Вы  хотите,  чтобы  я  посмотрел,  как  Штирлиц  будет  работать  с
радисткой? - спросил Мюллер.
     - Зачем? - удивился Кальтенбруннер. - Зачем вам  смотреть?  По-моему,
он достаточно ловкий человек именно в вопросах радиоигры.
     "Неужели он забыл свои слова? - удивился  Мюллер.  -  Или  он  что-то
готовит под меня? Стоит ли напоминать ему? Или это делать нецелесообразно?
Проклятая контора, в которой надо хитрить! Вместо того,  чтобы  обманывать
чужих, приходится дурачить своего! Будь все это неладно!"
     -  Рольфу  дать  самостоятельную  партитуру  в   работе   с   русской
пианисткой?
     Радистов обычно называли  "пианистами",  а  руководителя  разведки  -
"дирижером".  В  последнее  время,  в  суматохе,  когда  Берлин  наводнили
беженцы, когда приходилось размещать эвакуированных работников,  прибывших
с архивами из Восточной Пруссии, Аахена, Парижа и Бухареста,  эти  термины
как-то забылись, и арестованного агента стали чаще определять  не  по  его
профессии, а по национальному признаку.
     Поэтому Кальтенбруннер грустно повторил:
     - С пианисткой... Нет, пусть Рольф контактирует  со  Штирлицем.  Цель
должна быть одна, а способы достижения могут быть разными...
     - Тоже верно.
     - Как успехи у дешифровальщиков?
     - Там очень мудреный шифр.
     - Потрясите русскую. Я не верю, что она не знает шифра резидента.
     - Штирлиц ведет с ней работу своими методами.
     - Штирлица пока нет, пусть пока ее потрясет Рольф.
     - Своим способом?
     Кальтенбруннер хотел что-то ответить, но на столе зазвонил телефон из
бункера фюрера: Гитлер приглашал Кальтенбруннера на совещание.
     Кальтенбруннер, конечно же, помнил разговор о Штирлице. Но  позавчера
вечером,  встретившись  с  Борманом,  они  долго  беседовали  по  вопросам
финансовых операций за кордоном, и, между прочим, Борман сказал:
     - Пусть ваши люди, со своей  стороны,  обеспечат  полную  секретность
этой акции. Привлеките самых верных  людей,  которым  мы  верим:  Мюллера,
Штирлица...
     Кальтенбруннер знал  "условия  игры":  если  Борман  не  спрашивал  о
человеке, а сам называл его, значит, этот человек  находился  в  поле  его
зрения, значит, это "нужный" человек.


     При первом осмотре захваченных архивов Бормана  не  было  найдено  ни
одного документа, который бы проливал свет  на  пути,  по  которым  партия
переводила свои деньги в иностранные банки. Видимо, эти  бумаги  либо  уже
были эвакуированы, либо Борман хранил  в  своей  феноменальной  памяти  те
банковские шифры и фамилии своих финансовых  агентов,  которые  могли  ему
понадобиться в первый день мира, либо, наконец, - и это было самым обидным
- эти документы остались в тех первых тринадцати машинах, которым  удалось
прорваться сквозь кордон Скорцени и соединиться с танками армии.
     Однако  в  тех  архивах,  которые  были  захвачены  людьми  Скорцени,
содержались  документы,  в  высшей  мере  любопытные.  В  частности,   там
находилось  письмо  Штирлица  Борману,   хотя   и   не   подписанное,   но
свидетельствовавшее о том, что в недрах СД зреет измена.
     Гиммлер показал  эту  бумагу  Шелленбергу  и  попросил  его  провести
расследование.  Шелленберг   обещал   выполнить   поручение   рейхсфюрера,
прекрасно отдавая себе отчет в том, что поручение это невыполнимо.  Однако
наличие этого документа натолкнуло его на мысль, что в архиве Бормана есть
более серьезные материалы, которые  позволят  заново  перепроверить  своих
сотрудников, выяснив, не работали ли они одновременно на Бормана, а если и
работали, то начиная с какого времени, над какими вопросами,  против  кого
конкретно. Шелленберг не боялся узнать, что  его  сотрудники  работали  на
двух хозяев. Ему было важно составить себе картину того, что Борман знал о
его "святая святых" - о его поисках мира.
     Несколько сотрудников Шелленберга были посажены на эту работу.  почти
каждый час он осведомлялся о результатах. Ему  неизменно  отвечали:  "Пока
ничего интересного".



                          ВСЕ ЛИ ГОТОВО В БЕРНЕ?

     - Как себя чувствует ваш шеф? - спросил высокий. - Здоров?
     - Да, - улыбнулся Плейшнер. - Все в порядке.
     - Хотите кофе?
     - Спасибо. С удовольствием.
     Мужчина ушел на кухню и спросил оттуда:
     - У вас надежная крыша?
     - А я живу на втором этаже, - не поняв жаргона, ответил Плейшнер.
     Гестаповец усмехнулся, выключая кофейную мельницу:  он  был  прав,  к
нему  пришел  дилетант,  добровольный  помощник  -   "крыша"   на   сленге
разведчиков всего мира означает "прикрытие".
     "Только не надо торопиться, - сказал он  себе,  -  старик  у  меня  в
кармане. Он все выложит, только надо с ним быть поосторожнее..."
     - Такого в Германии нет, - сказал  он,  подвигая  Плейшнеру  чашку  с
кофе.  -  Эти  сволочи  поят  народ  бурдой,  а  здесь  продают  настоящий
бразильский.
     - Забытый вкус, - отхлебнув маленький глоток, согласился Плейшнер.  -
Я не пил такого кофе лет десять.
     - Греки научили меня запивать крепкий кофе водой. Хотите попробовать?
     Плейшнера сейчас все веселило, он ходил легко, и думал легко, и дышал
легко. Он рассмеялся:
     - Я ни разу не пил кофе с водой.
     - Это занятно: контраст температуры и вкуса создает особое  ощущение,
и меньше нагрузка на сердце.
     - Да, - сказал Плейшнер, отхлебнув глоток воды, - очень интересно.
     - Что он просил передать мне на словах?
     - Ничего. Только эту ампулу.
     - Странно.
     - Почему?
     - Я думал, он скажет мне, когда его ждать.
     - Он об этом ничего не говорил.
     - Между прочим, я не спросил вас: как с деньгами?
     - У меня есть на первое время.
     - Если вам понадобятся деньги, заходите ко мне, и я вас ссужу. Много,
конечно, я не смогу вам дать, но для того,  чтобы  как-то  продержаться...
Вы, кстати, смотрели: хвоста не было?
     - Хвоста? Это что - слежка?
     - Да.
     - Знаете, я как-то не обращал внимания.
     - А вот это неразумно. Он не проинструктировал вас на этот счет?
     - Конечно, инструктировал, но я почувствовал  себя  здесь  за  многие
годы, особенно после концлагеря, на свободе и  опьянел.  Спасибо,  что  вы
напомнили мне.
     - Об этом  никогда  нельзя  забывать.  Особенно  в  этой  нейтральной
стране. Здесь хитрая полиция... Очень хитрая полиция. У вас ко мне  больше
ничего?
     - У меня? Нет, ничего...
     - Давайте ваш паспорт.
     - Он сказал мне, чтобы я паспорт всегда держал при себе.
     - Он говорил вам, что теперь вы поступите в мое распоряжение?
     - Нет.
     - Хотя правильно,  это  -  в  телеграмме,  которую  вы  передали.  Мы
подумаем, как правильнее построить дело. Вы сейчас...
     - Вернусь в отель, лягу в кровать и стану отсыпаться.
     - Нет... Я имею в виду... Ваша работа...
     - Сначала выспаться, - ответил Плейшнер. - Я  мечтаю  спать  день,  и
два, и три, а потом стану думать  о  работе.  Все  рукописи  я  оставил  в
Берлине. Впрочем, я помню свои работы почти наизусть.
     Гестаповец взял шведский паспорт Плейшнера и небрежно бросил  его  на
стол.
     - Послезавтра в два часа придете за ним, мы сами сделаем  регистрацию
в шведском посольстве. Точнее сказать, постараемся  сделать:  шведы  ведут
себя омерзительно - чем дальше, тем наглее.
     - Кто? - не понял Плейшнер.
     Гестаповец закашлялся - он сбился с роли  и,  чтобы  точнее  отыграть
свой прокол, закурил сигарету и долго пускал дым, прежде чем ответить.
     - Шведы в каждом проехавшем через Германию видят агента нацистов. Для
этих сволочей неважно, какой ты немец - патриот, сражающийся  с  Гитлером,
или ищейка из гестапо.
     - Он не говорил мне, чтобы я регистрировался в консульстве...
     - Это все в шифровке.
     "Его хозяин в Берлине, -  думал  гестаповец,  -  это  ясно,  ведь  он
сказал, что там остались его рукописи.  Значит,  мы  получаем  человека  в
Берлине... Это удача. Только не торопиться, - повторял он себе,  -  только
не торопиться".
     - Ну, я  благодарен  вам,  -  сказал  Плейшнер,  поднимаясь.  -  Кофе
действительно прекрасен, а с холодной водой - тем более".
     - Вы уже сообщили ему о том, что благополучно устроились, или хотите,
чтобы это сделал я?
     - Вы может сделать это через своих товарищей?
     "Коммунист, - отметил для себя  гестаповец.  -  Это  интересно,  черт
возьми!"
     - Да,  я  сделаю  это  через  товарищей.  А  вы,  со  своей  стороны,
проинформируйте его. И не откладывайте.
     - Я хотел это сделать сегодня же,  но  нигде  не  было  той  почтовой
марки, которую я должен наклеить на открытку.
     - Послезавтра я приготовлю для  вас  нужную  марку,  если  ее  нет  в
продаже. Что там должно быть изображено?
     - Покорение Монблана... Синего цвета. Обязательно синего цвета.
     - Хорошо. Открытка у вас с собой?
     - Нет. В отеле.
     - Это плохо. Нельзя ничего оставлять в отеле.
     - Что вы, - улыбнулся Плейшнер, - это обычная  открытка,  я  купил  в
Берлине десяток таких открыток.  А  текст  я  запомнил,  так  что  никакой
оплошности я не допустил...
     Пожимая в прихожей руку Плейшнера, человек сказал:
     - Осторожность и еще раз осторожность, товарищ. Имейте в виду:  здесь
только кажущееся спокойствие.
     - Он предупреждал меня. Я знаю.
     - На всякий случай оставьте свой адрес.
     - "Вирджиния". Пансионат "Вирджиния".
     - Там живут американцы?
     - Почему? - удивился Плейшнер.
     - Английской слово. Они, как  правило  останавливаются  в  отелях  со
своими названиями.
     - Нет. По-моему, там нет иностранцев.
     - Это мы проверим. Если увидите меня в вашем пансионате,  пожалуйста,
не подходите ко мне и не здоровайтесь - мы не знакомы.
     - Хорошо.
     - Теперь так...  Если  с  вами  произойдет  что-то  экстраординарное,
позвоните по моему телефону. Запомните? - И он два раза произнес цифры.
     - Да, - ответил Плейшнер, - у меня хорошая память.  Латынь  тренирует
память лучше любой грамматики.
     Выйдя из парадного, он  медленно  перешел  улицу.  Старик  в  меховом
жилете закрывал  ставни  своего  зоомагазина.  В  клетках  прыгали  птицы.
Плейшнер долго стоял возле витрины, рассматривая птиц.
     - Хотите что-нибудь купить? - спросил старик.
     - Нет, просто я любуюсь вашими птицами.
     - Самые интересные у меня в магазине. Я поступаю наоборот.  -  Старик
был словоохотлив. - Все выставляют на витрине самый  броский  товар,  а  я
считаю, что птицы - это не товар. Птицы есть птицы. Ко мне приходят многие
писатели: они сидят и слушают птиц. А один из них сказал:  "Прежде  чем  я
опущусь в ад новой книги, как Орфей, я должен  наслушаться  самой  великой
музыки - птичьей. Иначе я не смогу спеть миру  ту  песню,  которая  найдет
свою Эвридику..."
     Плейшнер вытер слезы, внезапно появившиеся у него в глазах, и сказал,
отходя от витрины:
     - Спасибо вам.



                         12.3.1945 (02 ЧАСА 41 МИНУТА)

     - Почему нельзя включать свет? Кого вы испугались? - спросил Штирлиц.
     - Не вас, - ответил Холтофф.
     - Ну, пошли на ощупь.
     - Я уже освоился в вашем доме. Здесь уютно и тихо.
     -  Особенно  когда  бомбят,  -  хмыкнул  Штирлиц.  -  Поясница  болит
смертельно - где-то меня здорово просквозило. Сейчас я пойду в  ванную  за
аспирином. Садитесь. Дайте руку - здесь кресло.
     Штирлиц зашел в ванную и открыл аптечку.
     - Я вместо аспирина  выпью  в  темноте  слабительное,  -  сказал  он,
вернувшись в комнату, давайте опустим шторы, они у меня плотные, и  зажжем
камин.
     - Я пробовал опустить шторы, но они у вас с секретом.
     - Да нет, просто там зацепляются  кольца  за  дерево.  Сейчас  я  все
сделаю. А что случилось, старина? Кого вы так боитесь?
     - Мюллера.
     Штирлиц занавесил  окна  и  попытался  включить  свет.  Услыхав,  как
щелкнул выключатель, Холтофф сказал:
     -  Я  вывернул  пробки.  Очень  может  статься,  у  вас   установлена
аппаратура.
     - Кем?
     - Нами.
     - Смысл?
     - Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь  -  у
нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов.
     Штирлиц зажег сухие  дрова.  В  камине  загудело;  это  был  какой-то
странный камин:  сначала  он  начинал  гудеть  и,  только  нагревшись  как
следует, затихал.
     - Ну, - сев в кресло, ближе к огню, спросил Штирлиц. - Что там у вас,
дружище?
     - У меня? У меня ничего. А вот что будете делать вы?
     - В принципе?
     - И в принципе...
     - В принципе я  рассчитывал  принять  ванну  и  завалиться  спать.  Я
продрог и смертельно устал.
     - Я пришел к вам как друг, Штирлиц.
     - Ну хватит, - поморщился Штирлиц. - Что вы, словно мальчик, пускаете
туман? Выпить хотите?
     - Хочу.
     Штирлиц принес коньяк, налил Холтоффу и себе. Они молча выпили.
     - Хороший коньяк.
     - Еще? - спросил Штирлиц.
     - С удовольствием.
     Они выпили еще раз, и Холтофф сказал, хрустнув пальцами:
     - Штирлиц, я в течение этой недели занимался вашим делом.
     - Не понял.
     - Мюллер поручил мне негласно проверить ваше дело с физиками.
     - Слушайте, вы что-то говорите  со  мной  загадками,  Холтофф!  Какое
отношение ко мне имеет арестованный физик? Отчего  вы  негласно  проверяли
мои дела и зачем Мюллер ищет на меня улики?
     - Я не могу вам этого объяснить, оттого что сам ни  черта  толком  не
понимаю. Я знаю только, что вы - под колпаком.
     - Я? - поразился Штирлиц. - Это ж идиотизм! Или  наши  шефы  потеряли
головы в этой суматохе?
     - Штирлиц, вы сами учили меня аналитичности и спокойствию.
     - Это вы меня призываете к спокойствию? После того, что сказали  мне?
Да, я неспокоен. Я возмущен. Я сейчас поеду к Мюллеру...
     - Он спит. И не торопитесь ехать к нему. Сначала выслушайте  меня.  Я
расскажу вам, что мне удалось обнаружить в связи с делом физиков. Этого  я
пока что не рассказывал Мюллеру, я ждал вас.
     Штирлиц  нужно  было  мгновенье,  чтобы   собраться   с   мыслями   и
перепроверить себя: не оставил ли он хоть каких-то, самых на первый взгляд
незначительных, компрометирующих данных  -  в  вопросах,  в  форме  записи
ответов, в излишней заинтересованности деталями.
     "Как Холтофф поведет себя? - думал Штирлиц. - Прийти и  сказать,  что
мной негласно занимаются в гестапо - дело, пахнущее для  него  расстрелом.
Он убежденный наци, что с ним стало?  Или  он  щупает  меня  по  поручению
Мюллера? Вряд ли. Здесь нет их людей, они должны понимать, что после таких
разговоров мне выгоднее скрыться. Сейчас не сорок третий год, фронт рядом.
Он пришел по собственной инициативе? Хм-хм... Он не так умен, чтобы играть
серьезно. Хотя отменно хитер. я не очень понимаю такую  наивную  хитрость,
но именно такая наивная хитрость может  переиграть  и  логику,  и  здравый
смысл".
     Штирлиц поворошил разгоравшиеся поленца и сказал:
     - Ну, валяйте.
     - Это все очень серьезно.
     - А что в этом мире несерьезно?
     - Я вызвал трех экспертов из ведомства Шумана.
     Шуман был советником  вермахта  по  делам  нового  оружия,  его  люди
занимались проблемами расщепления атома.
     - Я тоже вызывал экспертов оттуда, когда вы посадили Рунге.
     - Да. Рунге посадили мы, гестапо,  но  отчего  им  занимались  вы,  в
разведке?
     - А вам непонятно?
     - Нет. Непонятно.
     - Рунге учился во Франции и в Штатах. Разве  трудно  догадаться,  как
важны его связи там? Нас всех  губит  отсутствие  дерзости  и  смелости  в
видении проблемы. Мы боимся позволить себе фантазировать. От и до, ни шага
в сторону. Вот наша главная ошибка.
     - Это верно, - согласился Холтофф. - Вы правы. Что касается смелости,
то я спорить  не  стану.  А  вот  по  частностям  готов  поспорить.  Рунге
утверждал, что надо продолжать заниматься изучением возможностей получения
плутония из высокорадиоактивных веществ, а именно это вменялось ему в вину
его научными оппонентами. Именно они и написали на него донос, я  заставил
их в этом признаться.
     - Я в этом не сомневался.
     - А вот теперь наши люди сообщили из Лондона,  что  Рунге  был  прав!
Американцы и англичане пошли по его пути! А он сидел у нас в гестапо!
     - У нас в гестапо, - поправил него Штирлиц. - У вас, Холтофф.  Не  мы
его брали, а вы. Не мы утверждали дело, а вы: Мюллер и  Кальтенбруннер.  И
не у меня, и не у вас, И не у Шумана бабка - еврейка, а у него, и  он  это
скрывал...
     - Да пусть бы у него и дед был трижды евреем! - взорвался Холтофф.  -
Неважно, кто был его дед, если он служил нам, и  служил  фанатично!  А  вы
поверили негодяям!
     - Негодяям?! Старым членам движения?  Проверенным  арийцам?  Физикам,
которых лично награждал фюрер?
     - Хорошо, хорошо. Ладно... Все верно. Вы правы. Дайте еще коньяку.
     - Пробки вы не выбросили?
     - Пробка у вас в левой руке, Штирлиц.
     - Я вас спрашиваю о пробках электрических.
     - Нет. Они там, в столике, возле зеркала.
     Холтофф выпил коньяк залпом, резко запрокинув голову.
     - Я стал много пить, - сказал он.
     - Хотел бы я знать, кто сейчас пьет мало?
     - Те, у кого нет денег, - пошутил Холтофф. - Несчастные люди.
     - Кто-то сказал, что деньги - это отчеканенная свобода.
     - Это верно, - согласился Холтофф. - Ну, а как вы думаете, что  решит
Кальтенбруннер, если я доложу ему результаты проверки?
     - Сначала вы обязаны доложить о результатах своей  проверки  Мюллеру.
Он давал приказ на арест Рунге.
     - А вы его вели, этого самого Рунге.
     - Я его вел, это точно - по указанию начальства, выполняя приказ.
     - И если бы вы отпустили его, тогда мы уже полгода назад продвинулись
бы далеко вперед в создании оружия возмездия.
     - Вы можете это доказать?
     - Я это уже доказал.
     - И с вами согласны все физики?
     - Большинство. Большинство из тех, кого я вызвал для бесед.  Так  что
же может быть с вами?
     - Ничего, -  ответил  Штирлиц.  -  Ровным  счетом  ничего.  Результат
научного исследования подтверждается практикой. Где эти подтверждения?
     - Они у меня. В кармане.
     - Даже так?
     - Именно так. Я кое-что получил из Лондона. Самые свежие новости. Это
смертный приговор вам.
     - Чего вы добиваетесь, Холтофф? Вы куда-то клоните, а куда?
     - Я готов повторить еще раз: вольно или невольно, но вы,  именно  вы,
сорвали работу по созданию оружия возмездия. Вольно или невольно,  но  вы,
именно вы, вместо того, чтобы опросить сто физиков, ограничились десятком,
и, основываясь на их показаниях - а они  были  заинтересованы  в  изоляции
Рунге, - способствовали тому, что  путь  Рунге  был  признан  вражеским  и
неперспективным!
     - Значит, вы призываете меня не верить истинным солдатам фюрера,  тем
людям, которым верят  Кейтель  и  Геринг,  а  стать  на  защиту  человека,
выступавшего за американский путь в  изучении  атома?!  Вы  меня  к  этому
призываете? Вы призываете меня верить Рунге, которого арестовало гестапо -
а гестапо зря никого не арестовывает, - и не верить тем, кто  помогал  его
разоблачению?!
     - Все выглядит логично, Штирлиц. Я  всегда  завидовал  вашему  умению
выстраивать точную логическую направленность: вы бьете и Мюллера,  который
приказал арестовать Рунге,  и  меня,  который  защищает  еврея  в  третьем
колене, и становитесь монументом  веры  на  наших  костях.  Ладно.  Я  вам
аплодирую, Штирлиц. я не за этим пришел. Рунге - вы позаботились  об  этом
достаточно дальновидно - хотя  и  сидит  в  концлагере,  но  живет  там  в
отдельном коттедже городка СС и имеет возможность заниматься теоретической
физикой. Штирлиц, сейчас я вам скажу главное: я попал в дикий  переплет...
Если я доложу результаты проверки Мюллеру,  он  поймет,  что  у  вас  есть
оружие против него. Да, вы правы, именно он дал приказ взять Рунге. Если я
скажу ему, что результаты проверки против вас,  это  и  его  поставит  под
косвенный удар. А на меня: как это  ни  смешно,  обрушатся  удары  с  двух
сторон. Меня ударят и Мюллер, и вы. Он - оттого что все  мои  доводы  надо
еще проверять и перепроверять, а вы... Ну, вы уже рассказали, как примерно
вы станете меня бить. Что мне, офицеру  гестапо,  делать?  Подскажите  вы,
офицер разведки.
     "Вот он куда ведет, - понял Штирлиц. - Провокация или  нет?  Если  он
меня провоцирует, тогда ясно, как следует поступить. А если он  приглашает
меня "к танцу"? Вот-вот они побегут с корабля. Как крысы. Он не зря сказал
про гестапо и разведку. Так. Ясно. еще рано отвечать. Еще рано".
     - Какая разница, - пожал плечами Штирлиц. - Гестапо или разведка?  Мы
в общем-то, несмотря на трения, делаем одно и то же дело.
     - Одно, - согласился Холтофф. - Только мы славимся в мире, как палачи
и громилы,  мы,  люди  из  гестапо,  а  вы  -  ювелиры,  парфюмеры,  вы  -
политическая разведка. Вы нужны любому строю и любому  государству,  а  мы
принадлежим только рейху: с ним мы или поднимемся, или исчезнем...
     - Вы спрашиваете меня, как поступить?
     - Да.
     - Ваши предложения?
     - Сначала я хочу выслушать вас.
     - Судя по тому, как вы выворачивали пробки  и  как  вы  просили  меня
опустить шторы...
     - Шторы предложили опустить вы.
     - Да? Черт возьми, мне казалось, что это ваше  предложение...  Ладно,
не в этом суть. Вы хотите уйти из игры?
     - У вас есть "окна" на границе?
     - Допустим.
     - Если мы уйдем втроем к нейтралам?
     - Втроем?
     - Да. Именно втроем: Рунге, вы и я. Мы спасем миру  великого  физика.
Здесь его спас я, а организовали бегство вы. А? И учтите: под колпаком вы,
а не я. А вы знаете, что значит быть под колпаком у  Мюллера.  Ну?  Я  жду
ответа.
     - Хотите еще коньяку?
     - Хочу.
     Штирлиц поднялся, не спеша подошел к Холтоффу, тот протянул рюмку,  и
в этот момент Штирлиц со всего размаха ударил Холтоффа по  голове  тяжелой
граненой бутылкой. Бутылка разлетелась,  темный  коньяк  полился  по  лицу
Холтоффа.


     "Я поступил  правильно,  -  рассуждал  Штирлиц,  выжимая  акселератор
"хорьха". - Я не мог поступить иначе. Даже если он пришел ко мне  искренне
- все равно я поступил верно. Проиграв в частном, я выиграл нечто большее:
полное доверие Мюллера".
     Рядом, привалившись к  дверце,  обтянутой  красной  кожей,  полулежал
Холтофф. Он по-прежнему был без сознания.


     Холтофф, когда говорил, что Мюллер сейчас спит, был не  прав.  Мюллер
не спал. Он только что получил сообщение из центра дешифровки:  те  цифры,
которые составляли основу шифра  русской  радистки,  совпадали  с  шифром,
полученным от людей, севших на конспиративную квартиру русского разведчика
в Берне. Таким образом, предположил Мюллер, русский резидент начал  искать
новую связь, либо решив, что его радисты погибли во время  бомбежки,  либо
почувствовав, что с ними что-то случилось. При этом  Мюллер  старался  все
время выводить за скобки эти  злосчастные  отпечатки  пальцев  на  русском
передатчике и на трубке телефона специальной  связи  с  Борманом.  Но  чем
настойчивее он выводил это за скобки,  тем  больше  злосчастные  отпечатки
мешали ему думать. За двадцать лет работы в полиции  у  него  выработалось
особое качество: он поначалу прислушивался к чувству, к своей интуиции,  а
уже после перепроверял это свое ощущение аналитической разработкой  факта.
Он  редко  ошибался:  и  когда  служил  Веймарской   республике,   избивая
демонстрации нацистов,  и  когда  перешел  к  нацистам  и  стал  сажать  в
концлагеря  лидеров  Веймарской  республики,  и  когда  он  выполнял   все
поручения Гиммлера, и позже, когда он начал тяготеть к Кальтенбруннеру,  -
чутье не подводило его. Он  понимал,  что  Кальтенбруннер  вряд  ли  забыл
поручение, связанное со Штирлицем. Значит, что-то случилось, и, видимо, на
высоком уровне. Но что случилось и когда - Мюллер не знал. поэтому-то он и
поручил Холтоффу поехать к Штирлицу и провести "спектакль":  если  Штирлиц
назавтра пришел бы к нему и рассказал о "поведении" Холтоффа,  он  мог  бы
спокойно положить дело в сейф, считая его  законченным.  Если  бы  Штирлиц
согласился на предложение Холтоффа - тогда он мог бы с  открытыми  картами
идти к Кальтенбруннеру и докладывать ему "дело", опираясь на данные своего
сотрудника.
     "Так... - продолжал думать он. - Ладно. Дождемся Холтоффа, там  будет
видно. Теперь о русской пианистке. Видимо, после того, как  ее  шеф  начал
искать связь через Швейцарию, к девке можно применить наши  методы,  а  не
душеспасительные беседы Штирлица. Не может быть,  чтобы  она  была  просто
орудием в руках у своих шефов. Она что-то должна знать. Практически она не
ответила ни на один вопрос. А времени нет. И ключ от шифра, который пришел
из Берна, тоже может быть у нее в голове. Это наш последний шанс".
     Он не успел додумать: дверь отворилась и вошел Штирлиц. Он держал под
руку окровавленного  Холтоффа  -  его  запястья  были  стянуты  за  спиной
маленькими хромированными наручниками.
     В дверях Мюллер заметил растерянное лицо своего  помощника  Шольца  и
сказал:
     - Вы с ума сошли, Штирлиц.
     - Я в своем  уме,  -  ответил  Штирлиц,  брезгливо  бросая  в  кресло
Холтоффа. - А вот он либо сошел с ума, либо стал предателем.
     - Воды, - разлепил губы Холтофф. - Дайте воды!
     - Дайте ему воды, - сказал Мюллер. -  Что  случилось,  объясните  мне
толком.
     - Пусть сначала он все объяснит толком, - сказал Штирлиц. - А я лучше
все толком напишу.
     Он дал Холтоффу выпить воды и поставил  стакан  на  поднос,  рядом  с
графином.
     - Идите к себе и напишите, что считаете  нужным  написать,  -  сказал
Мюллер. - Когда вы сможете это сделать?
     - Коротко - через десять минут, Подробно - завтра.
     - Почему завтра?
     - Потому что сегодня у меня  есть  срочные  дела,  которые  я  обязан
доделать. Да и потом, он раньше не очухается. Разрешите идти?
     - Да. Пожалуйста, - ответил Мюллер.
     И Штирлиц вышел. Мюллер освободил запястья Холтоффа от  наручников  и
задумчиво подошел к столику, на котором стоял стакан. Осторожно взяв двумя
пальцами стакан, Мюллер посмотрел на свет. Явственно  виднелись  отпечатки
пальцев Штирлица. Он был в числе тех, у кого еще не успели взять отпечатки
пальцев. Скорее  повинуясь  привычке  доводить  все  дела  до  конца,  чем
подозревая именно Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и сказал:
     - Пусть срисуют пальцы с этого стакана. Если буду  спать,  будить  не
надо. По-моему, это не очень срочно.
     Данные экспертизы ошеломили Мюллера. Отпечатки  пальцев,  оставленные
на стакане Штирлицем, совпадали с отпечатками пальцев на телефонной трубке
и - что самое страшное - с отпечатками пальцев, обнаруженными  на  русском
радиопередатчике...



     "Лично рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

                        Мой дорогой рейхсфюрер!

     Только вечером я вернулся к себе в ставку из Швейцарии.
     Вчера я и Дольман, взяв с собой итальянских  повстанцев-националистов
Парри и Усмияни, выехали в  Швейцарию.  Переход  границы  был  подготовлен
самым тщательным образом.  В  Цюрихе  Парри  и  Усмияни  были  помещены  в
Гирсланденклиник,  один   из   фешенебельных   госпиталей   в   пригороде.
Оказывается, Даллеса и Парри связывает давняя дружба:  видимо,  американцы
готовят свой  состав  будущего  итальянского  кабинета,  осиянного  славой
партизан, не коммунистов, а скорее  монархистов,  яростных  националистов,
разошедшихся с дуче  лишь  в  последнее  время,  когда  наши  войска  были
вынуждены войти в Италию.
     Гюсман приехал за нами и  отвез  к  Даллесу,  на  его  конспиративную
квартиру. Даллес уже ждал нас. Он был сдержан, но доброжелателен.  Даллес,
возле  окна,  против  света,  долго  хранил  молчание.  Первым   заговорил
Геверниц.
     Он спросил меня: "Не вы ли помогли  освободить  по  просьбе  Матильды
Гедевильс итальянца Романо Гуардини?" Я  ничего  не  ответил  определенно,
потому что эта фамилия не удержалась в памяти. Быть может, подумал я,  это
одна из форм проверки. "Видный католический философ, - продолжал Геверниц,
- он очень дорог каждому думающему европейцу".  Я  "загадочно"  улыбнулся,
памятуя уроки нашего великого актера Шелленберга.
     - Генерал, - спросил меня Гюсман, - отдаете ли вы себе отчет  в  том,
что война проиграна Германией?
     Я  понимал,  что  эти  люди  заставят  меня  пройти  через  аутодафе,
унизительное и для меня лично. Я поступал в свое время так же, когда хотел
сделать своим человеком того или иного политического деятеля, стоявшего  в
оппозиции к режиму.
     - Да, - ответил я.
     - Понятно ли вам, что деловой базой  переговоров  может  быть  только
одно: безоговорочная капитуляция?
     - Да, - ответил я, понимая, что сам факт переговоров важнее, чем тема
переговоров.
     - Если же вы тем не менее, - продолжал Гюсман, - захотите говорить от
имени рейхсфюрера Гиммлера, то переговоры на этом оборвутся: мистер Даллес
будет вынужден откланяться.
     Я посмотрел на Даллеса. Я не мог увидеть его лицо - свет падал мне  в
глаза,  но  я  заметил,  как  он  утвердительно  кивнул  головой,   однако
по-прежнему молчал, не произнося ни слова. Я понял, что это вопрос  формы,
ибо они прекрасно понимали, от чьего имени может и будет  говорить  высший
генерал СС. Они поставили себя в смешное и унизительное  положение,  задав
этот вопрос. Я мог бы, конечно, ответить им, что я готов говорить только с
мистером  Даллесом,  и,  если  я  узнаю,  что  он  представляет  еврейский
монополистический капитал, я немедленно прекращаю с ним всяческое общение.
Я понял, что они ждут моего ответа. И я ответил:
     - Я считаю преступлением против великой германской государственности,
являющейся форпостом цивилизации  в  Европе,  продолжение  борьбы  сейчас,
особенно, когда мы смогли сесть за общий стол - стол переговоров. Я  готов
предоставить всю мою организацию, а это самая мощная организация в  Италии
- СС и  полиция,  в  распоряжение  союзников  ради  того,  чтобы  добиться
окончания войны и не допустить создания  марионеточного  коммунистического
правительства.
     - Означает ли это, - спросил наконец Даллес, - что ваши СС вступят  в
борьбу против вермахта Кессельринга?
     Я понял, что этот человек хочет серьезности  во  всем.  А  это  залог
реального разговора о будущем.
     - Мне нужно заручиться вашими гарантиями для того,  -  ответил  я,  -
чтобы говорить с фельдмаршалом Кессельрингом предметно и доказательно.
     - Естественно, - согласился со мной Даллес.
     Я продолжал:
     - - Вы должны понять,  что  как  только  Кессельринг  даст  приказ  о
капитуляции здесь, в Италии, где ему подчинено  более  полутора  миллионов
солдат, пойдет цепная реакция и на остальных  фронтах  -  я  имею  в  виду
западный и скандинавский - в Норвегии и Дании.
     Я понимал также, что в этом важном первом разговоре мне надо выложить
свой козырь.
     - Если я получу ваши гарантии на продолжение переговоров, я  принимаю
на себя обязательство не допустить разрушения Италии, как то запланировано
по приказу фюрера. Мы получили приказ уничтожить все картинные  галереи  и
памятники старины - словом, сравнять с  землей  все  то,  что  принадлежит
истории человечества. Несмотря на личную опасность, я уже спас и спрятал в
свои тайники картины из галереи Уффици и Патти, а  также  коллекцию  монет
короля Виктора-Эммануила.
     И я положил на стол список спрятанных мною  картин.  Там  были  имена
Тициана, Боттичелли, Эль Греко.  Американцы  прервали  переговоры,  изучая
этот список.
     - Сколько могут стоить эти картины? - спросили меня.
     - У них нет цены, - ответил я, но  добавил:  -  По-моему,  более  ста
миллионов долларов.
     Минут десять Геверниц  говорил  о  картинах  эпохи  Возрождения  и  о
влиянии этой эпохи на техническое и философское развитие Европы.  Потом  в
разговор вступил Даллес. Он вступил  Даллес  в  разговор  неожиданно,  без
каких-либо переходов. Он сказал:
     - Я готов иметь с вами дело, генерал Вольф. Но  вы  должны  дать  мне
гарантию, что не вступите ни в  какие  иные  контакты  с  союзниками.  Это
первое условие. Надеюсь также, вы понимаете, что  факт  наших  переговоров
должен быть известен только тем, кто здесь присутствует?
     - Тогда мы не  сможем  заключить  мир,  -  сказал  я,  -  ибо  вы  не
президент, а я не канцлер.
     Мы обменялись молчаливыми улыбками, и  я  понял,  что  таким  образом
получил их согласие проинформировать вас о  переговорах  и  просить  ваших
дальнейших указаний.  Я  посылаю  это  письмо  с  адъютантом  фельдмаршала
Кессельринга, который сопровождает своего шефа в  полете  в  Берлин.  Этот
человек  проверен  мною  самым  тщательным  образом.  Вы  вспомните   его,
поскольку именно вы утвердили его кандидатуру, когда он  был  отправлен  к
Кессельрингу,  чтобы   информировать   нас   о   связях   фельдмаршала   с
рейхсмаршалом Герингом.
     Наша следующая встреча с американцами состоится в ближайшие дни.
     Хайль Гитлер! Ваш Карл Вольф".

     Вольф написал правду. Переговоры проходили именно в таком, или  почти
в таком, ключе. Он лишь умолчал о том, что по пути  домой,  в  Италию,  он
имел длительную беседу с  глазу  на  глаз  в  купе  поезда  с  Гюсманом  и
Вейбелем. Обсуждался состав будущего кабинета  Германии.  Было  оговорено,
что канцлером будет Кессельринг, министром иностранных дел -  группенфюрер
СС фон Нейрат, бывший наместник Чехии  и  Моравии,  министром  финансов  -
почетный  член  НСДАП  Ялмар  Шахт,   а   министром   внутренних   дел   -
обергруппенфюрер СС Карл Вольф.  Гиммлеру  в  этом  кабинете  портфель  не
предназначался.