ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
   I
   ВСТУПЛЕНИЕ
 
   Дядя мой, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку, переселил-
ся в перешедшее к нему по наследству село Степанчиково  и  зажил  в  нем
так, как будто всю жизнь свою был коренным, не выезжавшим из своих  вла-
дений помещиком. Есть натуры решительно всем довольные и ко всему привы-
кающие; такова была именно натура отставного полковника. Трудно было се-
бе представить человека смирнее и на все согласнее. Если б его  вздумали
попросить посерьезнее довезти кого-нибудь версты две на своих плечах, то
он бы, может быть, и довез; он был так добр, что в иной  раз  готов  был
решительно все отдать по первому спросу и поделиться чуть  не  последней
рубашкой с первым желающим. Наружности он  был  богатырской:  высокий  и
стройный, с белыми, как слоновая кость, зубами,  с  длинным  темно-русым
усом, с голосом громким, звонким и с  откровенным,  раскатистым  смехом;
говорил отрывисто и скороговоркою. От роду ему было в то время  лет  со-
рок, и всю жизнь свою, чуть не с шестнадцати лет он  пробыл  в  гусарах.
Женился в очень молодых годах, любил свою жену без памяти; но она  умер-
ла, оставив в его сердце неизгладимое, благодарное  воспоминание.  Нако-
нец, получив в наследство село Степанчиково, что увеличило его состояние
до шестисот душ, он оставил службу и, как уже сказано было, поселился  в
деревне вместе с своими детьми: восьмилетним Илюшей  (рождение  которого
стоило жизни его матери) и старшей дочерью Сашенькой, девочкой лет  пят-
надцати, воспитывавшейся по смерти матери в одном пансионе, в Москве. Но
вскоре дом дяди стал похож на Ноев ковчег. Вот как это случилось.
 
   В то время, когда он получил свое наследство и вышел в отставку,  ов-
довела его маменька, генеральша Крахоткина, вышедшая в другой раз  замуж
за генерала, назад лет шестнадцать, когда дядя  был  еще  корнетом,  но,
впрочем, уже сам задумывал жениться. Маменька долго не благословляла его
на женитьбу, проливала горькие слезы, укоряла его в эгоизме, в  неблаго-
дарности, в непочтительности; доказывала, что имения его, двухсот  пяти-
десяти душ, и без того едва достаточно на содержание его  семейства  (то
есть на содержание его маменьки, со всем ее  штабом  приживалок,  мосек,
шпицев, китайских кошек и проч.), и среди этих укоров, попреков и взвиз-
гиваний вдруг, совершенно неожиданно, вышла замуж сама, прежде  женитьбы
сына, будучи уже сорока двух лет от роду. Впрочем, и тут она нашла пред-
лог обвинить моего бедного дядю, уверяя,  что  идет  замуж  единственно,
чтоб иметь убежище на старости лет, в чем отказывает  ей  непочтительный
эгоист, ее сын, задумав непростительную дерзость: завестись своим домом.

   Я никогда не мог узнать настоящую причину, побудившую такого,  по-ви-
димому, рассудительного человека, как покойный генерал Крахоткин, к это-
му браку с сорокадвухлетней вдовой. Надо полагать, что он  подозревал  у
ней деньги. Другие думали, что ему просто нужна была нянька, так как  он
тогда уже предчувствовал весь этот рой болезней, который осадил его  по-
том, на старости лет. Известно одно, что генерал глубоко не уважал  жену
свою во все время своего с ней сожительства и язвительно смеялся над ней
при всяком удобном случае. Это был странный  человек.  Полуобразованный,
очень неглупый, он решительно презирал всех и каждого, не  имел  никаких
правил, смеялся над всем и над всеми и к старости, от  болезней,  бывших
следствием не совсем правильной и праведной жизни, сделался зол, раздра-
жителен и безжалостен. Служил он удачно; однако принужден был  по  како-
му-то "неприятному случаю" очень неладно выйти в отставку, едва избегнув
суда и лишившись своего пенсиона. Это озлобило его  окончательно.  Почти
без всяких средств, владея сотней разоренных душ, он сложил  руки  и  во
всю остальную жизнь, целые двенадцать лет, никогда не справлялся, чем он
живет, кто содержит его; а между тем требовал жизненных удобств, не  ог-
раничивал расходов, держал карету. Скоро он лишился употребления  ног  и
последние десять лет просидел в покойных креслах,  подкачиваемых,  когда
было нужно, двумя саженными лакеями, которые никогда ничего от  него  не
слыхали, кроме самых разнообразных ругательств. Карету, лакеев и  кресла
содержал непочтительный сын, посылая матери последнее, закладывая и  пе-
резакладывая свое имение, отказывая себе в необходимейшем, войдя в  дол-
ги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию,  и  все-таки  название
эгоиста и неблагодарного сына осталось при нем неотъемлемо. Но дядя  был
такого характера, что наконец и сам поверил, что он эгоист, а потому,  в
наказание себе и чтоб не быть эгоистом, все более и более  присылал  де-
нег. Генеральша благоговела перед своим мужем. Впрочем, ей  всего  более
нравилось то, что он генерал, а она по нем -генеральша.
 
   В доме у ней была своя половина, где все время полусуществования сво-
его мужа она процветала в обществе приживалок, городских вестовщиц и фи-
делек. В своем городке она была важным  лицом.  Сплетни,  приглашения  в
крестные и посаженые матери, копеечный преферанс и всеобщее уважение  за
ее генеральство вполне вознаграждали ее за домашнее стеснение. К ней яв-
лялись городские сороки с отчетами; ей всегда и везде было  первое  мес-
то,- словом, она извлекла из своего генеральства все, что могла извлечь.
Генерал во все это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою
бессовестно, задавал, например, себе такие вопросы: зачем он женился  на
"такой просвирне"? - и никто не смел ему противоречить. Мало-помалу  его
оставили все знакомые; а между тем общество было ему необходимо: он  лю-
бил поболтать, поспорить, любил, чтоб перед ним всегда сидел  слушатель.
Он был вольнодумец и атеист старого покроя, а потому любил  потрактовать
и о высоких материях.
 
   Но слушатели городка N* не жаловали высоких материй и становились все
реже и реже. Пробовали было завести  домашний  вист-преферанс;  но  игра
кончалась обыкновенно для генерала такими припадками, что  генеральша  и
ее приживалки в ужасе ставили свечки, служили молебны, гадали на бобах и
на картах, раздавали калачи в остроге и с трепетом ожидали  послеобеден-
ного часа, когда опять приходилось составлять партию для виста-преферан-
са и принимать за каждую ошибку крики, визги, ругательства  и  чуть-чуть
не побои. Генерал, когда что ему не нравилось, ни перед кем не  стеснял-
ся: визжал как баба, ругался как кучер, а иногда, разорвав  и  разбросав
по полу карты и прогнав от себя своих партнеров, даже плакал с досады  и
злости, и не более как из-за  какого-нибудь  валета,  которого  сбросили
вместо девятки. Наконец,  по  слабости  зрения,  ему  понадобился  чтец.
Тут-то и явился Фома Фомич Опискин.
 
   Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом новом  ли-
це. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказа. Насколько оно
имеет право на внимание читателя - объяснять не стану: такой вопрос при-
личнее и возможнее разрешить самому читателю.
 
   Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик из  хлеба  -
ни более, ни менее. Откуда он взялся - покрыто мраком неизвестности.  Я,
впрочем, нарочно делал справки и кое-что узнал о прежних обстоятельствах
этого достопримечательного человека. Говорили, во-первых,  что  он  ког-
да-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется,  "за  правду".
Говорили еще, что когда-то он занимался в Москве литературою.  Мудреного
нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить  поме-
хою его литературной карьере. Но достоверно известно только то, что  ему
ничего не удалось и что, наконец, он принужден был поступить к  генералу
в качестве чтеца и мученика. Не было унижения, которого бы он не перенес
из-за куска генеральского хлеба. Правда, впоследствии, по смерти генера-
ла, когда сам Фома совершенно неожиданно сделался вдруг важным и чрезвы-
чайным лицом, он не раз уверял нас всех, что, согласясь быть  шутом,  он
великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал был  его  благодетель;
что это был человек великий, непонятный и что одному ему, Фоме,  доверял
он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома, и изоб-
ражал собою, по генеральскому востребованию, различных зверей и иные жи-
вые картины, то единственно, чтоб развлечь и развеселить удрученного бо-
лезнями страдальца и друга. Но уверения и толкования Фомы Фомича в  этом
случае подвергаются большому сомнению; а между тем тот  же  Фома  Фомич,
еще будучи шутом, разыгрывал совершенно другую роль на дамской  половине
генеральского дома. Как он это устроил - трудно представить неспециалис-
ту в подобных делах. Генеральша питала к нему какое-то мистическое  ува-
жение,- за что? неизвестно. Мало-помалу он достиг над всей женской поло-
виной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на вли-
яния различных Иван-Яковличей и тому подобных мудрецов  и  прорицателей,
посещаемых в сумасшедших домах иными барынями, из любительниц. Он  читал
вслух душеспасительные книги, толковал с красноречивыми слезами о разных
христианских добродетелях; рассказывал свою жизнь  и  подвиги;  ходил  к
обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывал будущее; особенно  хорошо
умел толковать сны и мастерски осуждал ближнего. Генерал  догадывался  о
том, что происходит в задних комнатах, и еще беспощаднее тиранил  своего
приживальщика. Но мученичество Фомы доставляло ему еще большее  уважение
в глазах генеральши и всех ее домочадцев.
 
   Наконец все переменилось. Генерал умер. Смерть его была довольно ори-
гинальная. Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Он  пла-
кал, каялся, подымал образа', призывал священников. Служили молебны, со-
боровали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами  просил
прощения у Фомы Фомича. Последнее  обстоятельство  придало  Фоме  Фомичу
впоследствии необыкновенного форсу. Впрочем, перед самой разлукой  гене-
ральской души с генеральским телом  случилось  вот  какое  происшествие.
Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична,  за-
сидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, -  одна
из любимейших жертв генерала и необходимая ему во все время его  десяти-
летнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему  своею
простоватою и безответною кротостью, - подошла к его  постели,  проливая
горькие слезы, и хотела было поправить подушку под  головою  страдальца;
но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и  три  раза  дернуть  их,
чуть не пенясь от злости. Минут через десять он умер. Дали знать полков-
нику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть  его,  что  скорее
умрет, чем пустит его к себе на глаза в такую минуту. Похороны были  ве-
ликолепные - разумеется, на счет непочтительного сына, которого не хоте-
ли пускать на глаза.
 
   В разоренном селе Князевке, принадлежащем нескольким  помещикам  и  в
котором у генерала была своя сотня душ, существует  мавзолей  из  белого
мрамора, испещренный хвалебными надписями  уму,  талантам,  благородству
души, орденам и генеральству усопшего. Фома Фомич  сильно  участвовал  в
составлении этих надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая в проще-
нии непокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная  тол-
пой своих приживалок и мосек, что скорее будет есть сухой хлеб и, уж ра-
зумеется, "запивать его своими слезами", что скорее  пойдет  с  палочкой
выпрашивать себе подаяние под окнами, чем склонится на просьбу "непокор-
ного" переехать к нему в Степанчиково, и что нога ее никогда-никогда  не
будет в доме его! Вообще слово нога, употребленное в этом смысле, произ-
носится с необыкновенным эффектом иными барынями. Генеральша  мастерски,
художественно произносила его... Словом, красноречия  было  истрачено  в
невероятном количестве. Надо заметить, что во время самых этих  взвизги-
ваний уже помаленьку укладывались для переезда в Степанчиково. Полковник
заморил всех своих лошадей, делая почти каждодневно по сороку  верст  из
Степанчикова в город, и только через две недели после  похорон  генерала
получил позволение явиться на глаза оскорбленной родительницы. Фома  Фо-
мич был употреблен для переговоров. Во все эти две недели  он  укорял  и
стыдил непокорного "бесчеловечным" его поведением, довел его до  искрен-
них слез, почти до отчаяния. С этого-то времени и начинается все  непос-
тижимое и бесчеловечно-деспотическое влияние Фомы Фомича на моего бедно-
го дядю. Фома догадался, какой перед ним человек, и тотчас же почувство-
вал, что прошла его роль шута и что на безлюдье и Фома может быть дворя-
нином. Зато и наверстал же он свое.
 
   - Каково же будет вам, - говорил Фома, - если собственная ваша  мать,
так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь  на  нее,
дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом  деле  испрашивать
себе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском  зна-
чении, а во-вторых, при ее добродетелях?  Каково  вам  будет,  если  она
вдруг придет, разумеется, ошибкой - но ведь это может  случиться  -  под
ваши же окна и протянет руку свою, тогда как вы, родной  сын  ее,  может
быть, в эту самую минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине  и...  ну,
вообще в роскоши! Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то  -  позвольте  это
вам сказать откровенно, полковник, - всего ужаснее то, что вы стоите те-
перь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами,
что даже неприлично, тогда как при одном предположении подобного  случая
вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы  своей  и  испустить
ручьи... что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
 
   Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таков  был  всег-
дашний исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, что генеральша,
вместе с своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и  с  девицей
Перепелицыной, своей главной  наперсницей,  осчастливила  наконец  своим
прибытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у  сына,
покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе  по-
ложение полковника, покамест испытывали его почтительность!  Сначала,  в
качестве недавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в  неделю
раза два или три впадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозврат-
ном генерале; причем, неизвестно за что, аккуратно каждый  раз  достава-
лось полковнику. Иногда, особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к
себе своего внука, маленького Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку
свою, генеральша сажала их  подле  себя,  долго-долго  смотрела  на  них
грустным, страдальческим взглядом, как на детей, погибших у такого отца,
глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливалась безмолвными таинственными
слезами по крайней мере на целый час. Горе полковнику, если он  не  умел
понять этих слез! А он, бедный, почти никогда не умел их понять и  почти
всегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно, в такие  слезли-
вые минуты и волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительность его  не
уменьшалась и, наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, и  ге-
неральша и Фома Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшая
над ними столько лет от лица генерала Крахоткина, - прошла и никогда  не
воротится. Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего,  покатится  на
диване в обморок. Подымется беготня,  суетня.  Полковник  уничтожится  и
дрожит как осиновый лист.
 
   - Жестокий сын! - кричит генеральша, очнувшись, -  ты  растерзал  мои
внутренности... mes entrailles, mes entrailles!
 
   - Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? - робко  возра-
жает полковник.
 
   - Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он  грубит!  Жестокий
сын! умираю!..
 
   Полковник, разумеется, уничтожен.
 
   Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрез  полчаса
полковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:
 
   - Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша! добрейшая старуш-
ка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному...  не  чета  мне,
вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно конечно, я виноват. Я, братец, еще
не знаю, чем я именно провинился, но уж, конечно, я виноват...
 
   Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее на весь свет
создание, безбровая, в накладке, с маленькими  плотоядными  глазками,  с
тоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном  рассо-
ле, считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:
 
   - Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что  вы  эгоисты-с,
оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Они гене-
ральши-с, а вы еще только полковники-с.
 
   - Это, брат, девица Перепелицына, - замечает полковник своему  слуша-
телю, - превосходнейшая девица, горой стоит за маменьку! Редкая  девица!
Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, брат, сама подполков-
ничья дочь. Вот оно как!
 
   Но, разумеется, это были еще только цветки. Та же  самая  генеральша,
которая умела выкидывать такие разнообразные фокусы, в свою очередь тре-
петала как мышка перед прежним своим приживальщиком. Фома Фомич  заворо-
жил ее окончательно. Она не надышала на него, слышала его ушами, смотре-
ла его глазами. Один из моих троюродных братьев, тоже  отставной  гусар,
человек еще молодой, но замотавшийся до невероятной степени и  проживав-
ший одно время у дяди, прямо и просто объявил мне, что, по его глубочай-
шему убеждению, генеральша находилась в непозволительной связи  с  Фомой
Фомичом. Разумеется, я тогда же с негодованием отверг это предположение,
как уж слишком грубое и простодушное. Нет, тут было другое, и это другое
я никак не могу объяснить иначе, как  предварительно  объяснив  читателю
характер Фомы Фомича так, как я сам его понял впоследствии.
 
   Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного,
выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совер-
шенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного ре-
шительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое  болез-
ненно раздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть оли-
цетворение самолюбия самого безграничного, но  вместе  с  тем  самолюбия
особенного, именно: случающегося при самом полном  ничтожестве,  и,  как
обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного
тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдав-
ливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой уда-
че. Нечего и говорить, что все это приправлено самою безобразною обидчи-
востью, самою сумасшедшею мнительностью. Может быть, спросят: откуда бе-
рется такое самолюбие? как зарождается оно, при таком полном  ничтожест-
ве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному положению  своему,
обязаны знать свое место? Как отвечать на этот вопрос? Кто знает,  может
быть, есть и исключения,  к  которым  и  принадлежит  мой  герой.  Он  и
действительно есть исключение из правила, что и объяснится впоследствии.
Однако ж позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые  уже  совер-
шенно смирились и считают себе за честь и за счастье быть вашими шутами,
приживальщиками и прихлебателями,- уверены ли вы, что они уже совершенно
отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а
доносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же,  где-нибудь  под
боком, за вашим же столом?.. Кто знает, может быть, в некоторых из  этих
униженных судьбою скитальцев,  ваших  шутов  и  юродивых,  самолюбие  не
только не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно  от
этого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и
вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто  знает,  может  быть,
это безобразно вырастающее самолюбие есть только  ложное,  первоначально
извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый раз
еще, может, в детстве  гнетом,  бедностью,  грязью,  оплеванного,  может
быть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же  глазах?  Но  я
сказал, что Фома Фомич есть к тому же и исключение  из  общего  правила.
Это и правда. Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан;  а
литература способна загубить и не одного Фому Фомича - разумеется,  неп-
ризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось  еще  и
прежде литературы; может быть, и на  других  карьерах  он  получал  одни
только щелчки вместо жалования или что-нибудь еще того  хуже.  Это  мне,
впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и  наверно  знаю,  что
Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик,  весьма  похожий
на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вро-
де различных "Освобождений Москвы", "Атаманов Бурь", "Сыновей любви, или
русских в 1104-м году" и проч. и проч.,  романов,  доставлявших  в  свое
время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это  было,  конечно,
давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и  неизлечи-
мо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с пер-
вого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той  огромной
фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы
и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая
хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в
шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов.  Только  чтоб
где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться  и  пох-
вастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили  -  так  он
сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в Степанчи-
кове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не жилец  я
между вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною  важностью,  -
не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда  про-
щайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться
на мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе  врагам
моим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться,  требовал  награды
немедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае  осо-
бенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме,  предстоит  вели-
чайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к  совершению
которого понуждает его какой-то человек с крыльями,  являющийся  ему  по
ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно  глубокомысленнейшее
сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее  зем-
летрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит  вся  Россия,  то
он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских  пещерах  о  счастии  отечества.  Все  это,  разумеется,
обольстило дядю.
 
   Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь
угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фо-
мы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного  литера-
тора, из Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмот-
ря на все предыдущее ничтожество и бессилие,  из  Фомы-хвастуна,  а  при
удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлеле-
янного и захваленного благодаря идиотке-покровительнице и  обольщенному,
на все согласному покровителю, в дом которого  он  попал  наконец  после
долгих странствований? О характере дяди  я,  конечно,  обязан  объяснить
подробнее: без этого непонятен и успех Фомы Фомича. Но  покамест  скажу,
что с Фомой именно сбылась пословица: посади за стол, он и ноги на стол.
Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета,  сама
гнетет. Фому угнетали - и он тотчас же ощутил потребность сам  угнетать;
над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он  был  шутом  и
тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до  не-
лепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока,  тиранство-
вал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не  быв  свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за  чудо,
за наваждение, крестились и отплевывались.
 
   Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного характера (пов-
торяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в  чу-
жом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в  великого  человека.  Мало
того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной  дели-
катности, несмотря на несколько грубую  наружность,  высочайшего  благо-
родства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не  остано-
вился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы
никаких преград. Душою он был чист как ребенок.  Это  был  действительно
ребенок в сорок лет, экспансивный  в  высшей  степени,  всегда  веселый,
предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих  недостатках
и преувеличивавший добрые качества других до крайности,  даже  предпола-
гавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех  благородней-
ших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить  в
другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все доброде-
тели, радуются чужому успеху, живут, таким  образом,  постоянно  в  иде-
альном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя.  Жертвовать
собою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и  малодушным,
и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок
характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, посту-
пить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще.  Впро-
чем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о  его
собственных выгодах, которыми он пренебрегал в  высочайшей  степени,  за
что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для  которых
жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были
враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму  и
крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему  подчи-
нялся. Уступал он из  какого-то  застенчивого  добродушия,  из  какой-то
стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою,  отда-
ляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости  -  "чтоб  уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и  говорить,  что
он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разуме-
ется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, пос-
ле многих страданий, он решался наконец увериться,  что  обманувший  его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом  доме  каприз-
ную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее  идолом,
боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,
- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть  уже
потому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же дока-
зали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в вы-
сочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,
что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по  крайней  мере
отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему  самим  богом  для
спасения души его и для усмирения  его  необузданных  страстей,  что  он
горд, тщеславится своим богатством и  способен  попрекнуть  Фому  Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,
готов был рвать на себе волосы, просить прощения...
 
   - Я, братец, сам виноват, - говорит он, бывало, кому-нибудь из  своих
собеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,
которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!
вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а
не я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не  поп-
рекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у  меня  часто  с
языка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал  подвиги;  де-
сять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным  другом:
все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованней-
ший человек! благороднейшее лицо - словом...
 
   Образ Фомы, образованного и несчастного, в шутах у капризного и  жес-
токого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодовани-
ем. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки  дядя  тотчас  же
приписывал его прежним страданиям, его унижению,  его  озлоблению...  он
тотчас же решил в нежной и благородной  душе  своей,  что  с  страдальца
нельзя и спрашивать как с обыкновенного человека;  что  не  только  надо
прощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восста-
новить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он восп-
ламенился до крайности и уже совсем потерял способность  хоть  какую-ни-
будь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эго-
ист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и  в  гениальность
Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что  перед  словом  "наука"
или "литература" дядя благоговел самым наивным и  бескорыстнейшим  обра-
зом, хотя сам никогда и ничему не учился.
 
   Это была одна из его капитальных и невиннейших странностей.
 
   - Сочинение пишет! - говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за  две
комнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с
гордым и таинственным видом, - но уж, верно,  брат,  такая  бурда...  то
есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой
такая кувырколегия, что... Кажется, о  производительных  силах  каких-то
пишет - сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики.  Да,  грянет  и
его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он,  брат,  мне  это
сам говорил...
 
   Мне положительно известно, что дядя, по  приказанию  Фомы,  принужден
был сбрить свои прекрасные, темно-русые бакенбарды. Тому показалось, что
с бакенбардами дядя похож на француза и что поэтому в нем мало  любви  к
отечеству. Мало-помалу Фома стал вмешиваться в управление имением и  да-
вать мудрые советы. Эти мудрые советы были ужасны. Крестьяне скоро поня-
ли, в чем дело и кто настоящий господин, и сильно почесывали затылки.  Я
сам впоследствии слышал один разговор Фомы Фомича  с  крестьянами:  этот
разговор, признаюсь, я подслушал. Фома еще прежде объявил, что любит по-
говорить с умным русским мужичком. И вот раз он зашел на гумно;  погово-
рив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от  пшеницы,
сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, кос-
нувшись слегка электричества и разделения труда, в чем,  разумеется,  не
понимал ни строчки, растолковав своим слушателям,  каким  образом  земля
ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собствен-
ного красноречия, он заговорил о министрах. Я это понял. Ведь  рассказы-
вал же Пушкин про одного папеньку, который внушал своему  четырехлетнему
сынишке, что он, его папенька, "такой хляблий, что папеньку любит  госу-
дарь"... Ведь нуждался  же  этот  папенька  в  четырехлетнем  слушателе?
Крестьяне же всегда слушали Фому Фомича с подобострастием.
 
   - А што, батюшка, много ль ты царского-то жалованья получал? -  спро-
сил его вдруг один седенький старичок. Архип Короткий  по  прозвищу,  из
толпы других мужичков, с очевидным намерением подольститься; но Фоме Фо-
мичу показался этот вопрос фамильярным, а он терпеть не мог фамильярнос-
ти.
 
   - А тебе какое дело, пехтерь? - отвечал он, с презрением поглядев  на
бедного мужичонка. - Что ты мне моську-то свою  выставил:  плюнуть  мне,
что ли, в нее?
 
   Фома Фомич всегда разговаривал в таком тоне с "умным  русским  мужич-
ком".
 
   - Отец ты наш... - подхватил другой мужичок, - ведь мы  люди  темные.
Может, ты майор, аль полковник, аль само ваше сиятельство, - как и вели-
чать-то тебя не ведаем.
 
   - Пехтерь! - повторил Фома Фомич, однако ж смягчился. - Жалованье жа-
лованью рознь, посконная ты голова! Другой и в генеральском чине, да ни-
чего не получает, - значит, не за что: пользы царю не приносит. А я  вот
двадцать тысяч получал, когда у министра служил, да и тех не брал, пото-
му я из чести служил, свой был  достаток.  Я  жалованье  свое  на  госу-
дарственное просвещение да на погорелых жителей Казани пожертвовал.
 
   - Вишь ты! Так это ты Казань-то обстроил, батюшка? - продолжал  удив-
ленный мужик.
 
   Мужики вообще дивились на Фому Фомича.
 
   - Ну да, и моя там есть доля, - отвечал Фома, как бы нехотя, как буд-
то сам на себя досадуя, что удостоил такого человека таким разговором.
 
   С дядей разговоры были другого рода.
 
   - Прежде кто вы были? - говорит, например, Фома, развалясь после сыт-
ного обеда в покойном кресле, причем слуга, стоя за креслом, должен  был
отмахивать от него свежей липовой веткой мух. - На кого похожи  вы  были
до меня? А теперь я заронил в вас искру небесного огня или нет? Отвечай-
те: заронил я в вас искру иль нет?
 
   Фома Фомич, по правде, и сам не знал, зачем сделал такой  вопрос.  Но
молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили. Он, прежде  терпели-
вый и забитый, теперь вспыхивал как порох при каждом малейшем противоре-
чии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал  на
ответе.
 
   - Отвечайте же: горит в вас искра или нет?
 
   Дядя мнется, жмется и не знает, что предпринять.
 
   - Позвольте вам заметить, что я жду, - замечает Фома обидчивым  голо-
сом.
 
   - Mais repondez donc, Егорушка! -  подхватывает  генеральша,  пожимая
плечами.
 
   - Я спрашиваю: горит ли в вас эта искра  иль  нет?  -  снисходительно
повторяет Фома, взяв конфетку из бонбоньерки,  которая  всегда  ставится
перед ним на столе. Это уж распоряжение генеральши.
 
   - Ей-богу, не знаю, Фома, - отвечает наконец дядя с отчаянием во взо-
рах, - должно быть, что-нибудь есть в этом роде... Право, ты уж лучше не
спрашивай, а то я совру что-нибудь...
 
   - Хорошо! Так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа,  -
вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
 
   - Да нет же, Фома, бог с тобой! Ну когда я это хотел сказать?
 
   - Нет, вы именно это хотели сказать.
 
   - Да клянусь же, что нет!
 
   - Хорошо! пусть буду я лгун! пусть я, по  вашему  обвинению,  нарочно
изыскиваю предлога к ссоре; пусть ко всем оскорблениям  присоединится  и
это - я все перенесу...
 
   - Mais, mon fils... - вскрикивает испуганная генеральша.
 
   - Фома Фомич! маменька! - восклицает дядя в отчаянии, - ей-богу же, я
не виноват! так разве, нечаянно, с языка сорвалось!.. Ты  не  смотри  на
меня, Фома: я ведь глуп - сам чувствую, что глуп; сам слышу в себе,  что
нескладно... Знаю, Фома, все знаю! ты уж и не говори! -  продолжает  он,
махая рукой. - Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры, как те-
бя узнал, все думал про себя, что человек... ну и все там, как  следует.
А ведь и не замечал до сих пор, что грешен как козел, эгоист первой руки
и наделал зла такую кучу, что диво, как еще земля держит!
 
   - Да, вы-таки эгоист! - замечает удовлетворенный Фома Фомич.
 
   - Да уж я и сам понимаю теперь, что эгоист! Нет, шабаш! исправлюсь  и
буду добрее!
 
   - Дай-то бог! - заключает Фома Фомич, благочестиво вздыхая и  подыма-
ясь с кресла, чтоб отойти к послеобеденному сну. Фома Фомич всегда почи-
вал после обеда.
 
   В заключение этой главы позвольте мне сказать собственно о моих  лич-
ных отношениях к дяде и объяснить, каким образом я вдруг  поставлен  был
глаз на глаз с Фомой Фомичом и нежданно-негаданно внезапно попал в  кру-
говорот самых важнейших происшествий из всех, случавшихся когда-нибудь в
благословенном селе Степанчикове. Таким образом, я намерен заключить мое
предисловие и прямо перейти к рассказу.
 
   В детстве моем, когда я осиротел и остался один на свете, дядя  заме-
нил мне собой отца, воспитал меня на свой счет и, словом, сделал для ме-
ня то, что не всегда сделает и родной отец. С первого  же  дня,  как  он
взял меня к себе, я привязался к нему всей душой. Мне было тогда лет де-
сять, и помню, что мы очень скоро сошлись и совершенно поняли друг  дру-
га. Мы вместе спускали кубарь и украли чепчик у одной презлой старой ба-
рыни, приходившейся нам обоим сродни. Чепчик  я  немедленно  привязал  к
хвосту бумажного змея и запустил под облака. Много лет спустя я ненадол-
го свиделся с дядей в Петербурге, где я кончал тогда курс  моего  учения
на его счет. В этот раз я привязался к нему со всем жаром юности: что-то
благородное, кроткое, правдивое, веселое и наивное до последних пределов
поразило меня в его характере и влекло к нему всякого. Выйдя из  универ-
ситета, я жил некоторое время в Петербурге, покамест ничем не занятый и,
как часто бывает с молокососами, убежденный,  что  в  самом  непродолжи-
тельном времени наделаю  чрезвычайно  много  чего-нибудь  очень  замеча-
тельного и даже великого. Петербурга мне оставлять не хотелось. С  дядей
я переписывался довольно редко, и то только когда нуждался в деньгах,  в
которых он мне никогда не отказывал. Между тем я  уж  слышал  от  одного
дворового человека дяди, приезжавшего по каким-то делам в Петербург, что
у них, в Степанчикове, происходят удивительные вещи.  Эти  первые  слухи
меня заинтересовали и удивили. Я стал писать к дяде прилежнее. Он  отве-
чал мне всегда как-то темно и странно и в каждом письме старался  только
заговаривать о науках, ожидая от меня чрезвычайно много впереди по  уче-
ной части и гордясь моими будущими успехами. Вдруг, после довольно  дол-
гого молчания, я получил от него удивительное письмо, совершенно не  по-
хожее на все его прежние письма. Оно было наполнено такими странными на-
меками, таким сбродом противоположностей, что я сначала почти  ничего  и
не понял. Видно было только, что писавший был в необыкновенной  тревоге.
Одно в этом письме было ясно: дядя серьезно, убедительно,  почти  умоляя
меня, предлагал мне как можно скорее жениться на прежней его воспитанни-
це, дочери одного беднейшего провинциального чиновника, по фамилии  Еже-
викина, получившей прекрасное образование в одном учебном  заведении,  в
Москве, на счет дяди, и бывшей теперь гувернанткой детей его. Он  писал,
что она несчастна, что я могу составить ее счастье, что  я  даже  сделаю
великодушный поступок, обращался к благородству моего  сердца  и  обещал
дать за нею приданое. Впрочем, о приданом он говорил как-то таинственно,
боязливо и заключал письмо, умоляя меня сохранить все это  в  величайшей
тайне. Письмо это так поразило меня, что, наконец, у меня голова  закру-
жилась. Да и на какого молодого человека, который,  как  я,  только  что
соскочил со сковороды, не подействовало бы такое предложение,  хотя  бы,
например, романтическою своею стороною? К тому же я слышал, что эта  мо-
лоденькая гувернантка - прехорошенькая. Я, однако ж, не знал, на что ре-
шиться, хотя тотчас же написал дяде, что немедленно отправляюсь  в  Сте-
панчиково. Дядя выслал мне, при том же письме, и денег на  дорогу.  Нес-
мотря на то, я, в сомнениях и даже в тревоге, промедлил в Петербурге три
недели. Вдруг случайно встречаю одного прежнего сослуживца  дяди,  кото-
рый, возвращаясь с Кавказа в Петербург, заезжал по дороге в село Степан-
чиково. Это был уже пожилой и рассудительный человек, закоренелый холос-
тяк. С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича и  тут  же  сообщил
мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого по-
нятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали  и  положили  женить
дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с
какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом придано-
го; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что  они  между  собою
родня, и вследствие того переманить к себе в дом; что дядя,  конечно,  в
отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на  полумил-
лионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и  Фома  Фо-
мич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей
дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб  полковник
в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже  и  успел  в  нее  влю-
биться. Эти последние слова меня поразили. Впрочем, на все мои  расспро-
сы: уж не влюблен ли дядя в самом деле, рассказчик не мог или  не  хотел
дать мне точного ответа, да и вообще рассказывал скупо, нехотя и заметно
уклонялся от подробных объяснений. Я  задумался:  известие  так  странно
противоречило с письмом дяди и с его предложением!.. Но медлить было не-
чего. Я решился ехать в Степанчиково, желая не только вразумить  и  уте-
шить дядю, но даже спасти его по  возможности,  то  есть  выгнать  Фому,
расстроить ненавистную свадьбу с перезрелой девой и, наконец, - так как,
по моему окончательному решению, любовь дяди была только придирчивой вы-
думкой Фомы Фомича, - осчастливить несчастную, но,  конечно,  интересную
девушку предложением руки моей и проч. и проч. Мало-помалу я так вдохно-
вил себя, что, по молодости лет и от нечего делать, перескочил из сомне-
ний совершенно в другую крайность: я начал  гореть  желанием  как  можно
скорее наделать разных чудес и подвигов. Мне казалось даже,  что  я  сам
выказываю необыкновенное великодушие, благородно жертвуя собою, чтоб ос-
частливить невинное и прелестное создание, - словом, я помню, что во всю
дорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце  светило  ярко;  кругом
меня развертывался необъятный простор полей с дозревавшим хлебом... А  я
так долго сидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только те-
перь настоящим образом взглянул на свет божий!