ГЛАВА I
   РАССКАЗ О ЛЬВЕ, СТОЯЩЕМ НА ЗАДНИХ ЛАПАХ
 
   В мае 1813 года счастье изменило мне, и я все-таки попал в руки  неп-
риятеля. Я знал английский язык, и это определило род моих занятий в ар-
мии. Хотя у меня, конечно, и в мыслях не было, чтобы  солдат  мог  отка-
заться от опасного предприятия, однако быть повешенным как шпиону -  что
может быть ужаснее! Поэтому, когда меня объявили военнопленным, на  душе
у меня сразу полегчало. В Эдинбургский замок, стоящий посреди города  на
вершине огромной скалы, меня бросили вместе с несколькими сотнями  това-
рищей по несчастью; все они, как и я, были рядовые и волею случая  почти
все - невежественные парни из простонародья. Знание  английского  языка,
которое ввергло меня в эту беду, теперь весьма ощутимо мне помогало. Оно
давало множество преимуществ. Часто я исполнял роль толмача: по  просьбе
одних переводил приказы, по просьбе других" - жалобы,  перезнакомился  с
офицерами охраны, и кое-кто из них относился ко  мне  вполне  благожела-
тельно, иные же едва ли не по-приятельски. Один молодой лейтенант охотно
сражался со мною в шахматы - а игрок я был весьма искусный - и в награду
за это, миты угощал меня превосходными сигарами. Майору крепостного  ба-
тальона я давал во время завтрака уроки французского языка, и  в  благо-
дарность он иной раз приглашал меня разделить с ним трапезу.  Звали  его
Шевеникс. Он был важен, как тамбурмажор, и себялюбив, как истый англича-
нин, но ученик в высшей степени добросовестный и человек в высшей степе-
ни честный.
   Мог ли я предположить в ту пору, что этот прямой, как палка, офицер с
непроницаемым лицом станет в дальнейшем между мною  и  самыми  заветными
моими мечтами, что по милости этого аккуратного, педантичного,  невозму-
тимого офицера корабль судьбы моей едва  не  потерпит  крушение!  Нельзя
сказать, чтобы од пришелся мне по сердцу, но я относился к нему с  дове-
рием, и хотя это, быть может, пустяк, однако мне приятно  было  получить
от него табакерку, в которой лежал золотой. Ибо, как ни странно,  видав-
шие виды мужи, испытанные солдаты способны едва ли не впасть в  детство;
проведя недолгий срок в тюрьме, а ведь это в последнем счете  почти  все
равно, что в детской, они погружаются в мир ничтожных ребяческих интере-
сов и мечтают и строят планы, как бы разжиться сахарным печеньем или по-
нюшкой табаку.
   Мы, заключенные, являли собою жалкое зрелище.
   Все офицеры обещали не участвовать более в военных  действиях,  и  их
под честное слово выпустили из крепости. Почти все они снимали комнаты в
предместьях Эдинбурга у  небогатых  семейств,  наслаждались  свободой  и
рьяно поддерживали дурные вести об императоре, которые почти  все  время
приходили в Англию. Случилось так, что среди оставшихся в крепости воен-
нопленных один только я был благородного происхождения. Меня окружали по
большей части невежественные итальянцы из полка, которому жестоко доста-
лось в Каталонии, да еще землекопы, давильщики  винограда  и  дровосеки,
неожиданно, против их воли приобщенные к славному  племени  солдат.  Нас
связывал лишь один общий интерес: каждый, у кого были не вовсе уж неуме-
лые руки, проводил долгие часы плена, изготовляя разные забавные пустяч-
ки и "парижские безделушки",  и  всякий  день,  в  установленное  время,
тюрьму нашу наводняли толпы местных жителей: они приходили  порадоваться
нашему несчастью или - эта мысль не так обидна - упиться своим  торжест-
вом. У одних доставало благоприличия смотреть на нас со смущением либо с
сочувствием. Другие же вели себя попросту оскорбительно, глазели на нас,
разинув рты, точно на бабуинов, пытались обратить нас в свою грубую  се-
верную веру, точно мы были дикари, или мучили нас рассказами о  бедстви-
ях, которые терпит французская армия. Но все эти назойливые посетители -
и те, кто был к нам расположен, и недоброжелатели, и равнодушные -  все-
таки облегчали нашу участь: почти каждый покупал что-нибудь из наших не-
совершенных изделий. И оттого среди пленников воцарился дух соперничест-
ва. У одних руки были на редкость искусны (ведь французы  всегда  слави-
лись своей одаренностью), и они выставляли на  продажу  истинные  чудеса
мастерства и вкуса. Другие обладали довольно привлекательной внешностью;
красивое лицо, как и красивый товар, в особенности же юный  возраст  (он
вызывал у наших посетителей сострадание)  тоже  становились  источниками
дохода. А третьи, кое-как знакомые  с  английским  языком,  умели  лучше
расхвалить посетителям свои немудреные изделия. О преимуществах искусных
мастеров мне нечего было и мечтать, ибо руки у меня были, как крюки. За-
то другими преимуществами я отчасти обладал  и,  находя,  что  коммерция
вносит в нашу жизнь разнообразие, отнюдь не желал, чтобы  они  пропадали
втуне. Я никогда не презирал искусства вести беседу, в каковом искусстве
- и это составляет предмет нашей национальной гордости - может преуспеть
любой француз. Для каждого рода посетителей у меня имелась  своя  манера
обращения, и даже наружность моя менялась по мере надобности. Я  никогда
не упускал случая польстить посетительнице либо, если имел дело с мужчи-
ной, - военной мощи Англии. А ежели похвалы мои не достигали цели, ухит-
рялся прикрыть отступление уместной  шуткой,  и  меня  нередко  называли
"оригиналом" или "забавником". Таким образом, хотя игрушечных дел мастер
я был никудышный, из меня вышел недурной коммерсант,  и  у  меня  вполне
хватало денег на те скромные лакомства и поблажки, о которых так мечтают
дети и заключенные.
   Едва ли из моего рассказа вырисовывается личность, склонная к  мелан-
холии. Да я и в самом деле не таков; по сравнению с моими  товарищами  у
меня было довольно причин не унывать. Во-первых, я был человек бессемей-
ный, сирота и холостяк, во Франции никто меня не ждал - ни жена, ни  де-
ти. Во-вторых, оказавшись военнопленным, я все не переставал этому радо-
ваться: хотя военная крепость отнюдь не райские кущи,  она,  однако  же,
предпочтительнее виселицы. В-третьих, совестно признаться, но я  находил
известное удовольствие в самом расположении нашей тюрьмы:  эта  древняя,
времен средневековья крепость стояла очень высоко, и, откуда  ни  глянь,
взору открывались поразительные красоты - не только море, горы и долина,
но и улицы столицы, днем черные от снующих по ним толп, вечером сверкаю-
щие огнями фонарей. И, наконец, хотя нельзя сказать,  чтобы  я  был  не-
чувствителен к строгости крепостного устава и к  скудости  рациона,  мне
вспоминалось, что в Испании, бывало, ел я так же плохо да в придачу дол-
жен был стоять в карауле либо шагать по двенадцать лье в  сутки.  Больше
всего неприятностей мне доставляла, разумеется, одежда, которую  мы  вы-
нуждены были носить. В Англии есть ужасное обыкновение - обряжать в  не-
лепую форму и тем выставлять на посмешище не только  каторжников,  но  и
военнопленных и даже учеников школ для бедных. Одежда, в которую нас об-
рядили, была, верно, остроумнейшей выдумкой какого-то злого шутника: зе-
леновато-желтые или горчичные куртка, жилет и штаны и белая в синюю  по-
лоску ситцевая сорочка. Эта грубая дешевка бросалась в глаза и  обрекала
нас на насмешки - бывалые солдаты, привыкшие к оружию, притом  некоторые
со следами благородных ран, мы походили на каких-то мрачных фигляров  из
ярмарочного балагана. Скалу, на которой высилась наша тюрьма, в  старину
(так мне потом говорили) называли "Раскрашенная гора". Что ж, теперь на-
ше платье выкрасило ее всю в ядовито-желтый цвет, и вместе  с  солдатами
английского гарнизона в неизменных красных мундирах мы  давали  недурное
понятие о преисподней. Снова и снова глядел я на своих товарищей по пле-
ну, и во мне поднимался гнев, и слезы душили меня при виде того, как над
нами насмеялись. В большинстве  своем,  как  я  уже  говорил,  это  были
крестьяне, которые, пожалуй, несколько пообтесались  под  твердой  рукою
сержанта, но все равно остались неуклюжими, грубыми парнями, преуспевши-
ми разве что в казарменном остроумии: право же, вряд ли  где-нибудь  еще
наша армия была представлена хуже, нежели здесь, в  Эдинбургском  замке.
Стоило мне вообразить, как я выгляжу, и я заливался  краской.  Мне  мни-
лось, будто моя более изящная осанка лишь подчеркивает  оскорбительность
этого шутовского наряда. И я вспоминал те дни, когда  носил  грубую,  но
почетную шинель солдата, и еще более далекую пору - детство, когда  меня
с любовью пестовали люди благородные, великодушные и добрые... Но мне не
должно дважды обращаться к этим нежным и горьким воспоминаниям -  о  них
речь впереди, а сейчас надобно сказать о другом. Коварная  насмешливость
британского правительства ни в чем не выражалась так ясно, как  в  одной
особенности нашего содержания: нас брили всего лишь  дважды  на  неделе.
Можно ли придумать большее унижение для  человека,  который  привык  всю
жизнь ходить чисто выбритым? Бритье происходило по понедельникам и  чет-
вергам. Вообразите же, каково я должен был выглядеть в воскресенье вече-
ром! А по субботам, когда вид у меня был едва ли не такой же отталкиваю-
щий, у нас бывало более всего посетителей.
   На наш базар приходили люди всех сословий: мужчины и женщины, тощие и
дородные, некрасивые и очень недурные собою. Право же, если человеку да-
но понимать силу красоты, он уже за одно это  должен  вечно  благодарить
Венеру, а за счастье поглядеть на хорошенькую женщину не жалко и  запла-
тить. Обычно наши посетительницы не отличались  особенной  красотой,  и,
однако же, сидя в углу, стыдясь себя самого и  своего  нелепого  вида  и
глядя на какие-нибудь милые глазки, которые я больше никогда  не  увижу,
да и не захочу увидеть, я вновь и вновь испытывал  редкостное,  поистине
неземное наслаждение.
   Цветок живой изгороди, звезда в небесах восхищают и  радуют  нас,  но
еще того более - вид прелестного создания, что сотворено, дабы носить  в
чреве своем, и вскармливать, и сводить с ума, и пленять нас, мужчин!
   Среди наших посетительниц особенно хороша была одна молодая особа лет
девятнадцати, высокая, с величавой осанкой и дивными волосами, в которых
солнце зажигало золотые нити. Стоило ей войти во двор (а  приходила  она
довольно часто), и я мгновенно это чувствовал. На лице ее  разлито  было
ангельское спокойствие, но за ним угадывалась пылкая душа,  и  выступала
она, точно Диана, - каждое ее движение дышало благородством и  непринуж-
денностью. Как-то раз дул сильный  восточный  ветер;  трепетал  флаг  на
флагштоке; внизу в городе неистово метался во все стороны дым  из  труб;
вдали в открытом море увалялись под ветер или стремительно  неслись  ко-
рабли. "Скверный же выдался денек", - подумал я - и тут  появилась  она.
Волосы ее развевались по ветру и то и дело меняли цвет, платье  облегало
ее точно статую, концы шали затрепетали у самого ушка и были  пойманы  с
неподражаемой ловкостью. Случалось вам видеть пруд в бурную погоду, ког-
да под порывом ветра он вдруг весь заискрится,  заиграет,  точно  живой?
Так ожило, зарделось лицо этой девушки. Я  смотрел,  как  она  стоит,  -
слегка наклонясь, чуть приоткрыв рот, с восхитительным беспокойством  во
взгляде, - и готов был рукоплескать ей, готов был  назвать  ее  истинной
дочерью ветров; Уж не знаю, отчего мне это взбрело на  ум,  быть  может,
оттого, что был четверг и я только что вышел от парикмахера, но именно в
этот день я решился обратить на себя ее внимание. Она как раз  подходила
к той части двора, где я сидел, разложив свои товары, и тут у ней из рук
выпал платок, ветер тот же час его подхватил и перекинул ко мне поближе.
Я мигом вскочил, я забыл про свое горчичного цвета одеяние, забыл, что я
простой солдат и мое дело - отдавать честь. С низким поклоном я подал ей
кусочек батиста.
   - Сударыня, - сказал я, - благоволите взять платок. Ветер принес  его
ко мне.
   И поглядел ей прямо в глаза.
   - Благодарствую, - отвечала она.
   - Ветер принес его ко мне, - повторил я. - Почему бы  не  счесть  это
добрым предзнаменованием? У вас, англичан, есть пословица: "Плох тот ве-
тер, который никому не приносит добра".
   - Что ж, - с улыбкой отвечала она. - Услуга за услугу. Посмотрим, что
у вас есть.
   Она последовала за мною к моим изделиям, разложенным за пушкой.
   - Увы, мадемуазель, - произнес я, - я не слишком искусный мастер. Вот
это должно изображать дом, но, видите, трубы у него  покосились.  А  вот
это при очень большой снисходительности можно счесть за табакерку, одна-
ко вот тут рука моя сорвалась! Да, боюсь, что во всех плодах моего руко-
месла вы обнаружите какой-нибудь изъян. На моей  вывеске  надобно  напи-
сать: "Продажа вещиц с изъяном". У меня не лавка, у  меня  музей  всяких
забавностей. - Я с улыбкой поглядел на свои разложенные напоказ изделия,
потом на нее и мгновенно стал серьезен.
   - Не правда ли, странно, - прибавил я, - что взрослый  человек,  сол-
дат, принужден заниматься подобным вздором, что тот, чье сердце исполне-
но печали, измышляет пустяки, на которые другим весело глядеть?
   В эту самую минуту резкий голос окликнул ее по имени - "Флора!"  -  и
она, что-то наспех купив, присоединилась к своим спутникам.
   Через несколько дней она пришла опять. Но прежде расскажу вам, отчего
она появлялась а крепости так часто. Ее тетушка была  из  тех  несносных
старых дев-англичанок, о которых так наслышан свет, и  поскольку  делать
этой особе было решительно нечего и она знала два-три слова по-французс-
ки, в ней, по ее собственному выражению, пробудился  интерес  к  пленным
французам. Дородная, шумная, уверенная в себе, она расхаживала по нашему
базару и держалась уж до того покровительственно и  снисходительно,  что
просто терпения не было. Она и в самом деле  покупала  много  и  платила
щедро, но при том так бесцеремонно разглядывала нас в лорнет да еще  ра-
зыгрывала перед своими спутниками роль гида, что мы по праву не  испыты-
вали к ней ни малейшей благодарности. За ней всегда тянулась целая свита
- скучные и подобострастные старые господа или глупые хихикающие девицы,
которые принимали каждое ее слово как откровение.
   - Вот этот очень ловко режет по дереву. А ведь правда, смешной -  ба-
кенбарды-то какие? - говорила она.
   - А вон тот, - и лорнетом в золотой оправе она указывала на  меня,  -
настоящий оригинал.
   И можете мне поверить, что оригинал, слушая это, скрипел зубами.  Она
имела обыкновение затесаться в толпу и, кивая на все стороны, обращаться
к нам, как ей казалось, по-французски.
   - Bienne, hommes! Qa va bienne? [1].
   В подобных случаях я брал на себя смелость ответствовать ей на том же
ломаном языке:
   - Bienne, femme! Ca va couci-couci tout d'meme, la bourgeoise! [2].
   Тут все мы начинали смеяться несколько громче и  веселее,  нежели  то
дозволяли приличия, она же в ответ на эту тарабарщину с торжеством возг-
лашала:
   - Вот видите, говорила я вам: он настоящий оригинал!
   Разумеется, такие сценки происходили до того, как я обратил  внимание
на ее племянницу.
   В тот день, о котором я рассказываю, за  тетушкой  тащилась  особенно
многолюдная свита и, волоча ее за собой по базару, дама  сия  рассуждала
пространней обыкновенного и притом еще менее деликатно,  нежели  всегда.
Из-под опущенных век я глядел все в одном и том же направлении,  но  по-
напрасну. Тетушка подходила к пленникам и отходила, и выставляла напоказ
то одного, то другого, точно обезьян в зверинце; но племянница держалась
поодаль, в другом конце двора и удалилась, как и пришла, ничем не  пока-
зав, что заметила меня. Я не спускал с нее глаз, видел, что она ни  разу
не обратила на меня взора, и сердце мое исполнилось горечи и  уныния.  Я
вырвал из сердца ее ненавистный образ, я навеки покончил со  своею  меч-
той, я безжалостно высмеял себя за то, что в прошлый раз подумал,  будто
понравился ей; полночи я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоми-
нал ее очарование, проклинал ее жестокосердие. Какой ничтожной  она  мне
казалась, а вместе с нею и все женщины на свете! Мужчина может быть  ан-
гелом, Аполлоном, но ежели на нем куртка горчичного цвета, она скроет от
женских глаз все его достоинства. Для этой девицы я - пленник, раб,  су-
щество презренное и презираемое, предмет насмешек ее  соотечественников.
Я запомню этот урок: теперь уж ни одна гордячка из неприятельского стана
надо мною не посмеется; ни у одной не будет повода вообразить,  будто  я
гляжу на нее с восхищением. Вы даже представить не можете, сколь  я  был
решителен и независим, сколь непроницаемы были  латы  моей  национальной
гордости! Я вспомнил все низости, совершенные Британией,  поставил  весь
этот длинный перечень в счет Флоре и только после этого наконец уснул.
   На другой день я сидел на своем обычном месте и  вдруг  почувствовал,
что кто-то остановился рядом со мною, - то была она! Я продолжал  сидеть
- поначалу от растерянности, потом уже с умыслом, а она  стояла,  слегка
склонясь надо мною, словно бы сострадая мне. Она держалась очень  скром-
но, даже робко, говорила вполголоса. Я страдаю в плену? - спросила  она.
Может быть, у меня есть какие-нибудь жалобы?
   - Мадемуазель, - отвечал я, - жаловаться не в моем обычае,  я  солдат
Наполеона.
   Она вздохнула.
   - Ну уж, наверное, вы горюете о La France [3], - сказала она  и  чуть
покраснела, французское слово прозвучало в ее устах как-то непривычно  и
мило.
   - Что вам сказать? - отвечал я. - Если бы вас увезли из Шотландии,  с
которой вы так слиты, что, кажется, будто даже ее ветры и  дожди  вам  к
лицу, разве вы бы не горевали? Как можем мы не горевать - сын о  матери,
мужчина о своей отчизне, ведь это у нас в крови.
   - У вас есть мать? - спросила она.
   - В ином мире, мадемуазель, - отвечал я. - И она и мой отец перешли в
мир иной тою же дорогой, что и многие честные и отважные люди: они  пос-
ледовали за своей королевой на эшафот. Так что, как видите, хоть я и уз-
ник, обо мне не стоит слишком сожалеть, - продолжал я, - никто  меня  не
ждет, я один в целом свете. Куда хуже, например, вон тому бедняге в  су-
конной фуражке. Он спит рядом со мной, и я слышу, как он тихонько плачет
по ночам. У него чувствительная душа, он исполнен чувств нежных и  дели-
катных; по ночам во тьме, а иногда и среди дня, если ему удается отвести
меня в сторонку, он изливает мне свою тоску о матери и  возлюбленной.  А
знаете, отчего он выбрал меня в наперсники?
   Губы ее дрогнули, она взглянула на меня, однако не сказала ни  слова.
Но от взгляда ее меня обдало жаром.
   - Только оттого, что однажды на марше я видел издали  колокольню  его
деревни! Этого оказалось довольно, чтобы связать воедино все те  челове-
ческие инстинкты, которые делают жизнь прекрасной, а какихто людей и ка-
кой-то уголок земли - особенно дорогими, те инстинкты, которых мне,  ка-
жется, не дано!
   Я оперся подбородком о колено и опустил глаза. До сих пор  я  говорил
лишь затем, чтобы задержать ее, но сейчас ее уход меня  не  огорчил  бы:
тронуть душу очень не просто и так легко разрушить произведенное впечат-
ление!
   После минутного молчания она сказала, словно бы с усилием:
   - Я возьму вот эту безделушку, - положила мне в руку монету в пять  с
половиной шиллингов и исчезла прежде, чем я успел ее поблагодарить.
   Я ушел подальше ото всех, к крепостной стене, и  укрылся  за  пушкой.
Прекрасные выразительные глаза этой девушки, задрожавшая  в  них  слеза,
сострадание, которое я услышал в ее голосе, легкость и  пугливая  грация
всех ее движений - все это, словно сговорясь, пленило меня и воспламени-
ло мое сердце. Что она сказала? Слова вовсе не были исполнены  значения,
но глаза ее встретились с моими и зажгли у меня в крови  огонь  неугаси-
мый. Я полюбил ее и не страшился надеяться. Дважды я разговаривал с нею,
оба раза был в ударе, пробудил в ней сочувствие,  нашел  слова,  которые
западут ей в память, будут звучать у ней в ушах ночью, когда она ляжет в
постель. Пусть я дурно выбрит и в шутовском платье -  что  за  важность?
Все равно я мужчина, и я заставил ее меня запомнить. Все равно я  мужчи-
на, а она, с трепетом сознавал я, она женщина. Всем водам океана не  за-
лить пламя любви; любовь - это закон жизни, и она  на  моей  стороне.  Я
закрыл глаза, и Флора тотчас явилась мне еще прекраснее, чем в жизни. "И
ты тоже, - думал я, - ты тоже, моя бесценная, конечно,  унесла  с  собою
некий портрет; и непременно будешь глядеть на него и украшать его.  И  в
ночной тьме, и на улицах при свете дня тебе опять и опять привидится мое
лицо, послышится мой голос, он станет нашептывать  тебе  о  моей  любви,
вторгаться в твое робкое сердце. Но сколь оно ни робкое, образ мой посе-
лился в нем - это я сам в нем поселился, и пусть время делает свое дело,
пусть рисует портрет мой еще более живыми, более проникновенными краска-
ми".
   Но тут я представил, каков я сейчас с виду, и расхохотался.
   Как же, очень похоже на правду, что нищий солдат,  пленник  в  желтом
шутовском наряде способен затронуть душу этой прекрасной девушки! Нет, я
не стану отчаиваться, но игру надо вести тонко и точно. Надо взять  себе
за правило держаться с нею так, чтобы вызывать ее сострадание или  разв-
лекать ее, но отнюдь не  тревожить  и  не  пугать.  Надо  запереть  свое
чувство в груди, как некий тайный позор, и  пусть  ее  чувство  (если  я
только сумею его пробудить) растет само собою, зреет с тою скоростию, на
какую способно ее сердце, и ни на шаг быстрее! Я мужчина, и, однако, мне
придется бездействовать и выжидать, ибо тюрьма вяжет меня по рукам и  по
ногам. Прийти к ней я не могу, значит, всякий раз, как приходит  она,  я
должен так ее околдовать, чтобы она непременно воротилась, чтобы возвра-
щалась опять и опять, и тут все зависит от того, насколько умно  я  себя
поведу. В последний раз мне это удалось -  после  нашего  разговора  она
просто не может не прийти вновь, а для следующей встречи у  меня  быстро
зрел новый план. Влюбленный пленник при всей беспомощности своей облада-
ет немалым преимуществом: его ничто не отвлекает, и все  свое  время  он
может взращивать любовь и обдумывать, как бы  лучше  ее  выразить.  Нес-
колько дней я усердно резал по дереву - и не чтонибудь, а  эмблему  Шот-
ландии: льва, стоящего на задних лапах. Я вкладывал  в  эту  вещицу  все
свое умение, и, когда наконец сделал все, что мог (и, поверьте, уже  со-
жалел, что вложил в нее столько труда), вырезал на подставке вот что:
   A la belle Flora
   le prisonnier reconnaissant
   A. d. St. V. d. K. [4].
   В это посвящение я вложил всю душу. Мне казалось,  едва  ли  возможно
смотреть равнодушно на предмет, сделанный с таким тщанием, а инициалы по
крайности намекнут ей на мое благородное  происхождение.  Мне  казалось,
что лучше всего именно намекнуть: тайна - ценнейший мой товар;  контраст
между моим скромным положением и манерами, между моей речью и платьем, и
то, что она не узнает полного моего имени, а только  начальные  буквы  -
все это должно еще усилить ее интерес ко мне и привлечь сердце.
   Я окончил резьбу, и теперь оставалось только ждать и надеяться. А нет
ничего более противного моей натуре: в любви и на войне  я  всегда  горю
желанием действовать, и дни ожидания были для меня  пыткой.  Сказать  по
правде, к концу этих дней я полюбил ее еще сильнее, ибо любовь, как  ви-
но, от времени становится лишь крепче. К тому же меня охватил страх. Ес-
ли она не придет, как буду я влачить нескончаемые, пустые дни? Разве су-
мею я возвратиться к прежней жизни, находить интерес в уроках с майором,
в шахматных партиях с лейтенантом, в грошовой торговле на базаре  или  в
ничтожной добавке к тюремному рациону?
   Проходили дни, недели; у меня не хватало мужества их считать  и  даже
сейчас не хватает мужества об этом вспоминать. Но вот наконец она  приш-
ла. Наконец-то я увидел, что она идет ко мне в сопровождении юноши  при-
мерно ее лет, в котором я тотчас же угадал ее брата.
   Я встал и молча поклонился.
   - Это мой брат, мистер Рональд Гилкрист, - сказала она, - я рассказы-
вала ему о ваших страданиях. Он так вам сочувствует!
   - Я не смел надеяться на такое великодушие, - отвечал  я.  -  Правда,
меж благородных людей подобные чувства естественны. Если бы нам с  вашим
братом довелось встретиться на поле брани, мы бы дрались, как  львы,  но
когда он видит меня безоружного и беспомощного, в его душе  не  остается
места для вражды. (При этих моих словах, как я и надеялся, юнец  покрас-
нел от удовольствия.) Ах, мадемуазель, - продолжал я,  -  сколько  ваших
соотечественников томятся у меня на родине точно так же, как  томлюсь  я
здесь. Я могу только желать, чтобы каждому из них встретилась  благород-
ная француженка, которая сострадала бы ему и тем дарила бесценное утеше-
ние. Вы подали мне милостыню, более нежели милостыню - надежду, и во все
время, пока вы не приходили, я этого не забывал. Не лишайте же меня пра-
ва сказать себе, что я хотя бы попытался отблагодарить вас, - соблагово-
лите принять от пленника эту безделку.
   И я протянул ей льва; она взяла его,  поглядела  на  него  в  замеша-
тельстве и, увидев посвящение, воскликнула:
   - Но как вы узнали мое имя?
   - Когда имя так подходит, его нетрудно и угадать, - отвечал я с  пок-
лоном. - Но, право же, здесь нет никакого волшебства. В  день,  когда  я
поднял ваш платок, какая-то дама окликнула вас по имени, и я услыхал его
и, конечно же, сохранил в памяти.
   - Прелестная, прелестная вещица, - сказала она, -  и  я  всегда  буду
гордиться этим посвящением. Идем, Рональд, нам пора. -  Она  поклонилась
мне, как ровне, и пошла прочь, но (готов в этом поклясться!) слегка зар-
девшись.
   Я был безмерно рад: моя невинная хитрость удалась, Флора приняла  мой
дар, ни словом не обмолвившись о плате, и, разумеется,  не  будет  знать
покоя до тех пор, пока не воздаст мне сторицей. Не новичок  в  сердечных
делах, я, кроме того, понимал, что при дворе моей королевы имеется отны-
не мой посланник. Быть может, этот лев вырезан неумело, но он  мой.  Мои
руки мастерили его и держали, мой нож, или, вернее сказать,  мой  ржавый
гвоздь вывел эти буквы, и, как ни были просты вырезанные на дереве  сло-
ва, они не устанут повторять ей, что я благодарен ей и очарован ею. Юно-
ша застенчив, и, услыхав похвалу из моих уст, он покраснел; но  я,  оче-
видно, пробудил в нем и подозрения; однако в облике его было столько му-
жественности, что я не мог не ощутить к нему приязни. Что же до чувства,
которое побудило ее привести брата и познакомить его со мною, как им  не
восхищаться! Оно казалось мне выше ума  и  нежнее  ласки.  Оно  говорило
(столь же ясно, как если бы высказано было словами): "Я вас  не  знаю  и
завести с вами знакомства не могу. Вот мой брат,  сведите  знакомство  с
ним: это путь ко мне... следуйте этим путем".