Посвящаю моей жене

                       ...Воспомня прежних лет романы,
                       Воспомня прежнюю любовь...

                                                  Пушкин

     I

     -- Лев  Глево...  Лев  Глебович? Ну и имя у вас, батенька,
язык вывихнуть можно...
     -- Можно,-- довольно холодно  подтвердил  Ганин,  стараясь
разглядеть  в  неожиданной  темноте лицо своего собеседника. Он
был раздражен дурацким положеньем, в которое они оба попали,  и
этим вынужденным разговором с чужим человеком,
     -- Я  неспроста  осведомился  о  вашем имени,-- беззаботно
продолжал голос,-- По моему мнению, всякое имя...
     -- Давайте, я опять нажму кнопку,-- прервал его Ганин.
     -- Нажимайте. Боюсь,  не  поможет.  Так  вот:  всякое  имя
обязывает. Лев и Глеб -- сложное, редкое соединение. Оно от вас
требует   сухости,   твердости,   оригинальности.  У  меня  имя
поскромнее;  а  жену  зовут  совсем  просто:   Мария.   Кстати,
позвольте  представиться: Алексей Иванович Алферов. Простите, я
вам, кажется, на ногу наступил...
     -- Очень приятно,--  сказал  Ганин,  нащупывая  в  темноте
руку, которая тыкалась ему в обшлаг.-- А как вы думаете, мы еще
тут долго проторчим? Пора бы что-нибудь предпринять. Черт...
     -- Сядем-ка  на  лавку  да  подождем,-- опять зазвучал над
самым его ухом бойкий и  докучливый  голос.--  Вчера,  когда  я
приехал,  мы  с вами столкнулись в коридоре. Вечером, слышу, за
стеной вы прокашлялись, и сразу по звуку кашля  решил:  земляк.
Скажите,  вы  давно  живете в этом пансионе? -- Давно. Спички у
вас есть? -- Нету. Не курю. А пансион грязноват,--  даром,  что
русский.  У  меня,  знаете,  большое  счастье:  жена  из России
приезжает. Четыре года,-- шутка ли сказать... Да-с. А теперь не
долго ждать. Нынче уже воскресенье.
     -- Тьма какая...-- проговорил Ганин и хрустнул пальцами.--
Интересно, который час...
     Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый,  вялый  запашок  не
совсем  здорового,  пожилого  мужчины.  Есть  что-то грустное в
таком запашке.
     -- Значит,-- осталось шесть дней. Я так полагаю, что она в
субботу приедет. Вот я  вчера  письмо  от  нее  получил.  Очень
смешно она адрес написала. Жаль, что такая темень, а то показал
бы. Что вы там щупаете, голубчик? Эти оконца не открываются. --
Я  не  прочь  их  разбить,--  сказал  Ганин.  --  Бросьте,  Лев
Глебович; не сыграть ли нам лучше в какое-нибудь пти-жо? Я знаю
удивительные, сам их сочиняю. Задумайте, например, какое-нибудь
двухзначное число. Готово?
     -- Увольте,-- сказал Ганин и бухнул  раза  два  кулаком  в
стенку.
     -- Швейцар  давно почивает,-- всплыл голос Алферова,-- так
что и стучать бесполезно.
     -- Но согласитесь, что мы не  можем  всю  ночь  проторчать
здесь.
     -- Кажется,  придется.  А  не думаете ли вы, Лев Глебович,
что есть нечто символическое в нашей  встрече?  Будучи  еще  на
терра  фирма,  мы  друг  друга  не знали, да так случилось, что
вернулись домой в один и тот же час и вошли в  это  помещеньице
вместе.  Кстати  сказать,--  какой  тут пол тонкий! А под ним--
черный колодец. Так вот, я говорил: мы молча вошли сюда, еще не
зная друг друга,  молча  поплыли  вверх  и  вдруг  --  стоп.  И
наступила тьма.
     -- В  чем  же, собственно говоря, символ? -- хмуро спросил
Ганин.
     -- Да вот, в остановке, в неподвижности, в темноте этой. И
в ожиданьи.  Сегодня  за  обедом  этот,--  как  его...   старый
писатель...  да,  Подтягин...--  спорил  со мной о смысле нашей
эмигрантской жизни, нашего великого ожиданья. Вы сегодня тут не
обедали. Лев Глебович? -- Нет. Был за городом.
     -- Теперь --  весна.  Там,  должно  быть,  приятно.  Голос
Алферова  на  несколько  мгновений пропал и когда снова возник,
был неприятно  певуч,  оттого  что,  говоря,  Алферов  вероятно
улыбался:
     -- Вот  когда  жена  моя  приедет,  я  тоже с нею поеду за
город. Она обожает прогулки.  Мне  хозяйка  сказала,  что  ваша
комната к субботе освободится?
     -- Так точно,-- сухо ответил Ганин.
     -- Совсем уезжаете из Берлина?
     Ганин кивнул, забыв, что в темноте кивок не виден, Алферов
поерзал  на  лавке,  раза  два  вздохнул,  затем  стал  тихо  и
сахаристо посвистывать. Помолчит и снова начнет.  Прошло  минут
десять;  вдруг  наверху  что-то  щелкнуло.  -- Вот это лучше,--
усмехнулся Ганин. В тот же миг вспыхнула в потолке лампочка,  и
вся  загудевшая, поплывшая вверх клетка налилась желтым светом.
Алферов,  словно  проснувшись,  заморгал.  Он  был  в   старом,
балахонистом,   песочного   цвета   пальто,--   как  говорится,
демисезонном -- и в руке держал котелок. Светлые редкие  волосы
слегка     растрепались,     и     было     что-то    лубочное,
слащаво-евангельское в его чертах,-- в  золотистой  бородке,  в
повороте тощей шеи, с которой он стягивал пестренький шарф.
     Лифт   тряско   зацепился  за  порог  четвертой  площадки,
остановился.
     -- Чудеса,--  заулыбался  Алферов,  открыв  дверь...--   Я
думал,   кто-то  наверху  нас  поднял,  а  тут  никого  и  нет.
Пожалуйте, Лев Глебович; за вами.
     Но Ганин, поморщившись, легонько вытолкнул  его  и  затем,
выйдя  сам,  громыхнул  в  сердцах железной дверцей. Никогда он
раньше не бывал так раздражителен.
     -- Чудеса,-- повторял Алферов,--  поднялись,  а  никого  и
нет. Тоже, знаете,-- символ...