ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                                  ДЕТСТВО


                               Глава первая
                         ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ


     Помню просторный грязный двор и низкие  домики,  обнесенные  забором.
Двор сеял у самой реки, и по веснам, когда  спадала  полая  вода,  он  был
усеян щепой и ракушками,  а  иногда  и  другими,  куда  более  интересными
вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку,  а  потом  вода
принесла и осторожно положила на берег я самого почтальона.  Он  лежал  на
спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца,  еще  совсем  молодой,
белокурый, в форменной  тужурке  с  блестящими  пуговицами:  должно  быть,
отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.
     Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже  никуда
не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли:  сумка  была
новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по
одному письму, иногда только мне, а  иногда  всему  двору.  Это  было  так
интересно, что  старухи,  ходившие  к  Сковородникову  играть  в  "козла",
бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тетя Даша  читала
чаще других - так часто, что, в конце концов, я выучил его наизусть. С тех
пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова.

     "Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
     Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому
назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и  со  мной  тринадцать
человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду  рассказывать  о
вашем тяжелом  путешествии  на  Землю  Франца-Иосифа  по  плавучим  льдам.
Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только,  что  из
нашей группы я  один  благополучно  (если  не  считать  отмороженных  ног)
добрался до мыса Флоры. "Св. Фока" экспедиции лейтенанта  Седова  подобрал
меня и доставил в Архангельск. Я  остался  жив,  но  приходится,  кажется,
пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне  предстоит  операция,  после
которой останется только уповать на милосердие Божие, а как  я  буду  жить
без ног - не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: "Св. Мария"  замерзла
еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно  движется  на  север
вместе с полярными льдами. Когда  мы  ушли,  шхуна  находилась  на  широте
82°55'. Она стоит спокойно среди ледяного  поля,  или,  вернее,  стояла  с
осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году,
но,  по  моему  мнению,  вероятнее,  что  в  будущем,  когда   она   будет
приблизительно в том месте, где освободился "Фрам". Провизии у  оставшихся
еще довольно, и ее хватит  до  октября-ноября  будущего  года.  Во  всяком
случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что  положение
его безнадежно. Конечно, я  должен  был  выполнить  предписание  командира
корабля, но не скрою, что оно шло  навстречу  моему  желанию.  Когда  я  с
тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя
покойного теперь начальника Гидрографического  управления,  и  письмо  для
Вас. Не рискую посылать их  почтой,  потому  что  оставшись  один,  дорожу
каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать
за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев  я
должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.

                                С совершенным уважением, готовый к услугам
                                      штурман дальнего плавания И.Климов".

     Адрес был размыт водой, но все же видно было, что он написан  тем  же
твердым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте.
     Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы, - каждый
вечер я повторял его, дожидаясь, когда придет отец.
     Он поздно возвращался с пристани: пароходы  приходили  теперь  каждый
день и грузили не лен я хлеб, как раньше, а тяжелые ящики  с  патронами  и
частями орудий. Он приходил - грузный,  коренастый,  усатый,  в  маленькой
суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила  и  говорила,  а  он
молча ел и только откашливался изредка да вытирал усы. Потом он брал детей
- меня я сестру - и заваливался на кровать. От него пахло пенькой,  иногда
яблоками, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным маслом, и я  пожню,
как от этого запаха мне становилось скучно.
     Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лежа рядом с отцом, я
впервые сознательно оценил то, что меня окружало. Маленький, тесный  домик
с низким потолком, оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под  окном,
из которой тянет свежестью и пахнет рекою, - это наш дом. Красивая  черная
женщина с распущенными волосами, спящая за полу на  двух  мешках,  набитых
соломой,  -  это  моя  мать.  Маленькие  детские  ноги,  торчащие   из-под
лоскутного одеяла, - это ноги моей  сестры.  Худенький  черный  мальчик  в
больших штанах, который, дрожа, слезает с постели и крадучись  выходит  во
двор, - это я.
     Уже давно было выбрано подходящее место, веревка  припасена,  и  даже
хворост сложен у Пролома; - нахватало только  куска  гнилого  мяса,  чтобы
отправиться за голубым раком.  В  нашей  реке  разноцветное  дно,  и  раки
попадались разноцветные - черные, зеленые, желтые. Эти шли на лягушек,  на
костер. Но голубой рак - в этом были твердо убеждены все мальчишки  -  шел
только на гнилое мясо. Вчера, наконец, повезло: я стащил  у  матери  кусок
мяса я целый день держал его на солнце. Теперь оно была  гнилое,  -  чтобы
убедиться в этом, не нужно было даже брать его в руки...
     Я быстро пробежал по берегу до Пролома: здесь был сложен хворост  для
костра. Вдали видны были башни - на одном  берегу  Покровская,  на  другом
Спасская, в которой, когда началась  война,  устроили  военный  кожевенный
склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спасской башне жили черти
и что юн сам видел, как они перебирались  за  наш  берег,  -  перебрались,
затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти любят
курить и пьянствовать, что они востроголовые и что среди них много хромых,
потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в  хорошую
погоду выходят на реку красть табак, - который рыбаки привязывают к сетям,
чтобы подкупить водяного.
     Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костер, увидел
черную худую фигуру в проломе крепостной стены.
     - Ты что здесь делаешь, шкет? - спросил черт, совершенно как люди.
     Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Я только смотрел на  него  и
трясся.
     В эту минуту луна вышла из-за облаков,  а  сторож,  ходивший  на  том
берегу вокруг  кожевенного  склада,  стал  виден  -  большой,  грузный,  с
винтовкой, торчавшей за спиною.
     - Раков ловишь?
     Он легко прыгнул вниз и присел у костра.
     - Что ж ты молчишь, дурак? - спросил он сурово.
     Нет, это был не черт! Это был тощий человек без шапки, с  тросточкой,
которой он все время похлопывал себя по ногам. Я  не  разглядел  лица,  но
зато успел заметить, что пиджак был надет на голое тело, а рубашку заменял
шарф.
     - Что ж - ты говорить со мной не хочешь,  подлец?  -  Он  ткнул  меня
тростью. - Ну, отвечай! Отвечай! Или...
     Не вставая, он схватил меня за ногу и потащил к себе. Я замычал.
     - Э, да ты глухонемой!
     Он отпустил меня и долго сидел, пошевеливая тросточкой угли.
     - Прекрасный город, - сказал он с отвращением. -  В  каждом  дворе  -
собаки; городовые - зверя. Ракоеды проклятые!
     И он стал ругаться.
     Если бы я знал, что произойдет через час, я постарался бы  запомнить,
что он говорил, хотя все равно не мог никому передать ни слова.  Он  долго
ругался, даже плюнул в костер и заскрипел зубами. Потом замолчал,  закинув
голову - и обняв колени. Я мельком взглянул на него  и,  кажется,  пожалел
бы, если бы он не был такой неприятный.
     Вдруг человек вскочил. Через несколько минут он был уже на  понтонном
мосту, который недавно наводили солдаты, а потом мелькнул на том берегу  и
исчез.
     Костер мой погас, но и без костра  я  видел  очень  ясно,  что  среди
раков, которых  я  натаскал  уже  немало,  не  было  ни  одного  голубого.
Обыкновенные черные раки, не очень крупные, - в пивной  за  таких  платили
копейку пара.
     Холодный ветер начал тянуть откуда-то сзади, штаны мои раздувались, я
стал замерзать. Пора домой! В последний раз была закинута веревка с мясом,
когда я увидел на жом берегу сторожа, бежавшего вниз по  склону.  Спасская
башня стояла высоко над рекой,  и  от  нее  спускался  к  берегу  косогор,
усеянный камнями. Никого не видно было на косогоре ярко освещенном  луной,
но сторож почему-то на ходу снял винтовку.
     - Стой!
     Он не выстрелил, только щелкнул затвором, и в эту минуту я увидел  на
понтонном мосту того, за кем он бежал. Пишу так осторожно  потому,  что  и
теперь еще не уверен, что это был человек, который час назад сидел у моего
костра. Но я как  будто  вижу  перед  собой  эту  картину:  тихие  берега,
расширяющиеся лунную дорогу прямо от меня к баржам понтонного моста  и  на
мосту две длинные тени бегущих людей.
     Сторож бежал тяжело и один раз даже остановился, чтобы перевести дух.
Но тому, кто бежал впереди, было, как видно, еще тяжелее,  потому  что  он
вдруг присел у перил. Сторож подбежал к нему, крякнул  я  вдруг  откинулся
назад, - должно быть, его ударили  снизу.  И  он  еще  висел  на  перилах,
медленно сползая вниз, а убийца уже исчез за крепостной стеной.
     Не знаю почему, но в эту ночь никто не караулил понтонный мост: будка
была пуста, и вокруг никого, только  сторож,  лежавший  на  боку,  вытянув
вперед руки. Большая яловая кожа валялась  рядом  с  ним,  и  он  медленно
зевал, когда, трясясь от страха, я подошел  к  нему.  Через  много  лет  я
узнал, что многие перед смертью зевают. Потом  он  глубоко  вздохнул,  как
будто с облегчением, и все стало тихо.
     Не зная, что делать, я наклонился над ним, побежал к будке  -  и  вот
тут-то, а увидел, что она пуста,  и  снова  вернулся  к  сторожу.  Я  даже
кричать не мог, и не только потому, что  был  тогда  немой,  а  просто  от
страха. Но вот с берега донеслись голоса,  и  я  бросился  назад,  к  тому
месту, где ловил раков. Никогда больше  не  спалось  мне  бегать  с  такой
быстротой, даже в груди  закололо  и  остановилось  дыхание.  Я  не  успел
прикрыть травой раков я растерял половину, пока добрался до дому,  Но  тут
было не до раков!
     С быстро  бьющимся  сердцем  я  бесшумно  приоткрыл  дверь.  В  нашей
единственной комнате было темно, все спокойно спали, никто не  заметил  ни
моего ухода, ни возвращения. Еще минута, и я лежал на прежнем месте, рядом
с отцом. Но долго еще я не мог уснуть. У  меня  перед  глазами  были  этот
мост, совещенный луной, я две длинные бегущие тени.



                               Глава вторая
                                   ОТЕЦ


     Два огорчения ожидали меня на следующее утро.
     Во-первых, мать нашла раков и сварила их. Таким образом,  пропал  мой
двугривенный, а с ним надежда на новые крючки и блесну для щук. Во-вторых,
пропал перочинный нож. Собственно говоря, это был отцовский  нож,  но  так
как лезвие было сломано, отец подарил его мне. Я все перебрал я дома я  во
дворе - нож как сквозь землю провалился.
     Так провозился я до  двенадцати  часов,  когда  нужно  было  идти  на
пристань - нести отцу обед.  Это  была  моя  обязанность,  и  я  ею  очень
гордился.
     Пристань теперь на другом берегу, а на  этом  -  бульвар,  засаженный
липами, которые так и остались любимыми деревьями нашего города. Но в  тот
день, когда я нес отцу горшок щей в  узелке  и  картошку  на  месте  этого
бульвара стояли балаганы, построенные для рабочих; вдоль крепостной  стены
были сложены пирамидами хлебные кули я мешки; широкие доски  перекинуты  с
барж на берег, и грузчики с криком: "Эй,  поберегись!"  -  катили  по  нам
заваленные товарами тачки. Я помню воду у пристани в жирных  перламутровых
пятнах, стертые столбы, на которые взбрасывались причалы, смешанный  запах
рыбы, смолы, рогожи.
     Еще работали, когда я пришел. Тачка застряла  между  досками,  и  все
движение с борта на берег остановилось Задние  кричала  и  ругались,  двое
каталей  лежали  на  ломе,  стараясь   поднять   и   поставить   в   колею
соскользнувшую тачку.  Отец  неторопливо  обошел  их.  Он  что-то  сказал,
наклонился... Таким я запомнил его -  большим,  с  круглым  усатым  лицом,
широкоплечим, легко поднимающим тяжело  нагруженную  тачку.  Таким  я  его
больше же видел.
     Он ел и все посматривал на меня  -  "что,  Саня?",  -  когда  толстый
пристав и трое городовых появились на пристани. Один крикнул "дядю" -  так
назывался  староста  артели  -  и  что-то  сказал   ему.   "Дядя"   ахнул,
перекрестился, и все они направились к нам.
     - Ты Иван Григорьев? - спросил пристав, закладывая за спину шашку.
     - Я.
     - Берите его! - закричал пристав и побагровел. - Он арестован!
     Все зашумели. Отец встал, я все замолчали.
     - За что?
     - Ты у меня поговори! Взять!
     Городовые подошли к отцу я взяли его под руки. Отец двинул  плечом  -
они отскочили, я один городовой вынул шашку.
     - Ваше благородие, как же так? - оказал отец. - За что же брать женя?
Я не кто-нибудь, меня все знают.
     - Нет, брат, тебя еще не знают, - возразил пристав.
     - Ты разбойник. Взять!
     Снова городовые подступили к отцу.
     - Ты, дурак, селедкой-то не махай, - тихо, сквозь  зубы  сказал  отец
тому, который вынул шашку. - Ваше благородие, я семейный человек,  работаю
на этой пристани двадцать лет. Что я сделал? Вы скажите  всем,  чтобы  все
знали, за что меня берут. А то ведь и  вправду  подумают  люди,  что  я  -
разбойник!
     - Ну, прикидывайся, святой! - закричал пристав. - Не знаю я вас! Ну!
     Городовые как будто медлили.
     - Ну!
     - Подождите, ваше благородие, я сам пойду, - сказал отец. - Саня... -
он наклонился ко мне. - Саня, беги к матери, скажи ей... Ах, да ты ведь...
     Он хотел сказать, что я немой, но удержался. Он никогда не произносил
этого слова, как будто надеялся,  что  я  когда-нибудь  еще  заговорю.  Он
замолчал и оглянулся
     - Я схожу с ним, Иван, - сказал староста, - ты не беспокойся.
     - Сходи, дядя Миша. Да вот еще... - Отец  вынул  три  рубля  и  отдал
артельному. - Передай ей. Ну, прощайте!
     Все хором ответили ему.
     Он погладил меня по голове и сказал:
     - Не плачь, Саня.
     А я и не знал, что плачу.
     И теперь страшно мне вспомнить, что сделалось с матерью, - когда  она
узнала, что забрали отца. Она не заплакала, но зато, только  "дядя"  ушел,
села на кровать и стиснув зубы, сильно ударилась головой  о  стену.  Мы  с
сестрой заревели, она  даже  не  оглянулась.  Бормоча  что-то  она  билась
головой о стену. Потом встала, накинула платок и ушла.
     Тетя Даша хозяйничала у нас целый день.  Мы  спали,  то  есть  сестра
спала, а я лежал с открытыми глазами и думал: сперва об отце,  как  он  со
всеми прощался, потом о толстом приставе, потом о  его  маленьком  сыне  в
матроске, которого я видел в губернаторском  саду,  потом  о  трехколесном
велосипеде, на котором катался этот мальчик, - вот бы мне такой велосипед!
- и, наконец, ни о чем, - когда  вернулась  мать.  Она  вошла  похудевшая,
черная, и тетя Даша подбежала к ней...
     Не знаю почему, мне вдруг представилось, что отца зарубили городовые,
и несколько минут я лежал не двигаясь, не помня себя от горя и не слыша ни
слова. Потом помял, что нет, он жив, но мать к нему не пускают.  Три  раза
она сказала, что он взят за убийство, - ночью убили сторожа  на  понтонном
мосту, - прежде чем я догадался, что ночью - это сегодня ночью, что сторож
- это тот самый сторож, что понтонный воет - тот самый понтонный мост,  на
котором он лежал, вытянув руки. Я вскочил, бросился  к  матери,  закричал.
Она обняла меня:  должно  быть,  подумала,  что  я  испугался.  Но  я  уже
"говорил"...
     Если бы я умы тогда говорить!
     Мне хотелось рассказать все, решительно все: и как я тайком удрал  на
Песчинку ловить раков, и  как  черный  человек  с  тросточкой  появился  в
проломе крепостной стены, и как он ругался, скрипел зубами, а потом плюнул
в костер и  ушел.  Слишком  трудная  задача  для  восьмилетнего  мальчика,
который едва мог произнести два-три невнятных слова!
     - И дети-то расстроились, - вздохнув,  сказала  тетя  Даша,  когда  я
замолчал и, думая, что теперь все ясно, посмотрел за мать.
     - Нет, он что-то хочет сказать. Ты что-нибудь знаешь, Саня?
     О,  сели  бы  я  умел  говорить!  Снова  принялся   я   рассказывать,
изображать... Мать понимала меня лучше всех, но на этот раз я с  отчаянием
видел, что и она не понимает ни слова. Еще бы! Как не похожа была сцена на
понтонном мосту за то, что пытался изобразить  худенький  черный  мальчик,
метавшийся по комнате в одной рубашке. То он бросался  на  кровать,  чтобы
показать, как крепко спал отец в эту ночь, то вскакивал на стул и поднимал
крепко сложенные кулаки над недоумевающей тетей Дашей.
     Она перекрестила меня, наконец.
     - Его мальчишки побили.
     Я замотал половой.
     - Он рассказывает,  как  отца  арестовали,  -  сказала  мать,  -  как
городовой на него замахнулся. Правда, Саня?
     Я заплакал, уткнувшись в ее колен. Она отнесла меня на кровать,  и  я
долго лежал, слушая, как они говорят, и думая, как бы  мне  передать  свою
необыкновенную тайну.



                               Глава третья
                                 ХЛОПОТЫ


     Все же мне это удалось бы в конце концов, если бы наутро не  заболела
мать. Она у меня всегда была странная, но такой странной я ее еще  никогда
не видел.
     Прежде, когда она вдруг начинала  стоять  у  окна  часами  или  ночью
вскакивать и в одной рубашке сидеть у стола до утра, отец  отвозил  ее  за
несколько дней домой, в деревню, и она возвращалась  здоровой.  Теперь  не
было отца, да, впрочем, едва ли помогла бы ей теперь эта поездка!
     Простоволосая, босая, она стояла в сенях  и  даже  не  оборачивалась,
когда кто-нибудь проходил в дом. Она все молчала, только изредка рассеянно
говорила два-три слова.
     И она как будто боялась меня.  Когда  я  начинал  "говорить",  она  с
болезненным выражением затыкала уши. Как будто стараясь что-то припомнить,
она проводила рукой по глазам, по лбу. Она была такая, что даже тетя  Даша
втихомолку крестилась, когда, в ответ за ее уговоры, мать оборачивалась  и
молча смотрела на нее исподлобья черными, страшными глазами...
     Прошло, должно быть, недели две, прежде чем она сшилась. Рассеянность
еще мучила ее, но понемногу она стала разговаривать,  выходить  со  двора,
работать. Теперь все чаще повторялось  у  нее  слово  "хлопотать".  Первый
сказал его старик Сковородников, за ним тетя Даша,  а  потом  уже  и  весь
двор. Нужно хлопотать! Мне смутно казалось, что это слово чем-то связано с
игрушечным магазином "Эврика"  на  Сергиевской  улице,  в  окнах  которого
висели хлопушки.
     Но вскоре я убедился, что это совсем другое.
     В этот день мать взяла нас  с  собой  -  меня  и  сестру.  Мы  шли  в
"присутствие" и несли прошение. "Присутствие" - это было темное здание  за
Базарной площадью, за высокой железной оградой.
     Мне случалось видеть несколько раз, как  чиновники  по  утрам  шли  в
присутствие.  Не  знаю,   откуда   появилось   у   меня   такое   странное
представление, но я был твердо убежден, что они там  и  оставались,  а  на
другое утро в присутствие шли уже новые чиновники, на третье  -  новые,  и
так каждый день.
     Мы с сестрой долго сидели в полутемном высоком коридоре  на  железной
скамейке. Сторожа бегали с бумагами, хлопали двери. Потом мать  вернулась,
схватила сестру за руку, в мы побежали. Комната, в которую мы вошли,  была
разделена барьером, и я не видел, с кем говорила и кому униженно кланялась
моя мать. Но я услышал сухой, равнодушный голос, и  этот  голос,  к  моему
ужасу, говорил то, на что только я один во всем мире мог  бы  основательно
ответить.
     - Григорьев Иван... - И послышался шорох переворачиваемых страниц.  -
Статья 1454 Уложения о наказаниях. - Предумышленное убийство.  Что  ж  ты,
голубушка, хочешь?
     - Ваше благородие, - незнакомым, напряженным голосом сказала мать,  -
он не виноват. Не убивал он никогда.
     - Суд разберет.
     Я давно уже стоял на носках, закинув  голову  так  далеко,  что  она,
кажется, готова была отвалиться, но  видел  над  барьером  только  руку  с
длинными сухими пальцами, в которых медленно покачивались очки.
     - Ваше благородие, - снова сказала мать, - я желаю подать прощение  в
суд. Весь двор подписал.
     - Прошение можешь подать, оплатив гербовой маркой в один рубль.
     - Тут заплачено. Ваше благородие, это не его нож нашли.
     Нож?! Я подумал, что ослышался.
     - На этот счет имеется собственное показание подсудимого.
     - Может, он его неделю как потерял...
     Я видел снизу, как у матери задрожали губы.
     - Подобрали бы, голубушка! Впрочем, суд разберет.
     Больше я ничего не слышал. В эту минуту я  понял,  почему  арестовали
отца. Не он, а я потерял этот нож - старый  монтерский  нож  с  деревянной
ручкой. Нож, который я искал  наутро  после  убийства.  Нож,  который  мог
выпасть из моего кармана, когда я наклонялся  над  сторожем  на  понтонном
мосту. Нож, на котором  Петька  Сковородников  выжег  мою  фамилию  сквозь
увеличительное стекло.
     Теперь, вспоминая об этом, я начинаю думать, что моему  рассказу  все
равно не поверили бы чиновники, сидевшие в энском присутствии за  высокими
барьерами в полутемных залах. Но  тогда!  Чем  больше  я  думал,  тем  все
тяжелее становилось у меня на душе. Значит, по моей вине арестовали  отца,
по моей вине мы теперь голодаем. По моей вине было продано новое  драповое
пальто, на которое мать целый год копила, по моей вине она должна ходить в
присутствие и говорить таким незнакомым голосом и униженно кланяться этому
невидимому человеку с  такими  длинными,  страшными,  сухими  пальцами,  в
которых медленно покачивались очки...
     Никогда еще с такой силой я не чувствовал свою немоту.



                             Глава четвертая
                                 ДЕРЕВНЯ


     Последние плоты  уже  прошли  вниз  по  реке.  Огоньки  в  маленьких,
медленно двигающихся домиках не были видны по ночам, когда  я  просыпался.
Пусто было на реке, пусто во дворе, пусто в доме.
     Мать стирала в больнице, уходила с утра, когда мы еще спали, а я  шел
к Сковородниковым и слушал, как ругался старик.
     В стальных очках, седой и косматый, он сидел в маленькой черной кухне
за низком кожаном табурете и шил сапоги. Иногда он шил сапоги, иногда плел
сети или вырезывал из осины фигурки птиц и коней на продажу. Это ремесло -
оно называлось "точить лясы" - он вывез с Волги, откуда был родом.
     Он любил меня, - должно быть, за  то,  что  я  был  его  единственным
собеседником, от которого он никогда не слышал ни  одного  возражения.  Он
ругал докторов, чиновников, торговцев. Но с  особенной  злостью  он  ругал
попов.
     - Человек умирает, но смеет ли  он  за  это  роптать  на  бога?  Попы
говорят, что нет. А я говорю: да! Что такое ропот?
     Я не знал, что такое ропот.
     - Ропот есть недовольство. А что такое недовольство?  Желать  больше,
чем тебе предназначено. Попы говорят: нельзя. Почему?..
     Я не знал почему.
     - Потому, что "земля еси и в землю идеши".
     Он горько смеялся
     - А что нужно земле? Не больше того, что ей предназначено.
     Я сидел у него по целым дням. Мне все нравилось - и  как  он  говорит
совершенно непонятно, и как смеется с таким страшным, ржавым скрипом,  что
я невольно засматривался на него в каком-то оцепенении.
     Итак, была уже осень, и даже раки, которые за последнее  время  стали
серьезным подспорьем в нашем хозяйстве, забились в норы и не  соблазнялись
больше моими лягушками.
     Мы голодали, и мать  решила,  наконец,  отправить  меня  и  сестру  в
деревню.
     Я плохо помню наше путешествие, и как раз по причине  того  странного
оцепенения,  о  котором  только  что   упомянул.   В   детстве   я   часто
засматривался, заслушивался и очень многого не понимал. Самые простые вещи
поражали меня. С открытым от изумления ртом я изучал расстилающийся передо
мною мир...
     Теперь я засмотрелся на мальчишку, проверявшего билеты  на  пароходе.
Две недели назад его звали Минькой, и он играл с Петькой Сковородниковым в
рюхи у нас на дворе. Разумеется, он не узнал  меня.  В  синей  курточке  с
матросскими пуговицами, в кепи, на котором  было  вышито  "Нептун"  -  так
назывался  пароход,  -  он  стоял  на  лесенке,  небрежно  поглядывая   на
пассажиров. Ничто больше не занимало меня - ни таинственный капитан, он же
рулевой, бородатая морда которого виднелась в будке над рулем, ни  грозное
пыхтение машины. Минька поразил меня, и  я  не  сводил  с  него  глаз  всю
дорогу. "Нептун" был знаменитый пароход, на котором я мечтал  прокатиться.
Сколько раз мы ждали его, купаясь, чтобы  с  размаху  броситься  в  волны!
Теперь все пропало. Как очарованный, я смотрел на Миньку до тех пор,  пока
не стемнело, до тех пор, пока бородатый капитан-рулевой не сказал глухо  в
трубку: "Стоп! Задний ход!" Забурлила под  кормой  вода,  и  матрос  ловко
поймал брошенный ему с борта канат.
     Я никогда не был в деревне, но знал, что в деревне у отца есть дом  и
при доме усадьба. Усадьба! Как я был  разочарован,  узнав,  что  под  этим
словом скрывается  просто  маленький  заросший  огород,  посреди  которого
стояло несколько старых яблонь!
     Отцу было восемнадцать лет, когда он получил это наследство. Но он не
стал жить в деревне, и с  тех  пор  дом  стоял  пустой.  Словом,  дом  был
отцовский, и мне казалось, что он должен походить на отца,  то  есть  быть
таким же просторным и круглым. Как я ошибся!
     Это был маленький домик, когда-то пошатнувшийся и с тех вор  стоявший
в наклонном положении. Крыша у него была кривая, окна выбиты, нижние венцы
согнулись. Русская печь на вид  была  хороша,  пока  мы  ее  не  затопили.
Длинные черные скамейки стояли вдоль стен, в одном углу висела икона, и на
ее закоптелых досках чуть видно было чье-то лицо.
     Каков бы он ни был, это был наш дом,  и  мы  развязали  узлы,  набили
сенники соломой, вставили стекла и стали жить.
     Но мать провела с нами только недели три  и  вернулась  в  город.  Ее
взялась заменить нам бабушка Петровна, приходившаяся теткой отцу,  а  нам,
стало быть, двоюродной бабкой. Это была добрая старуха, хотя  к  ее  седой
бороде и усам трудно было привыкнуть. Беда была только в том, что она сама
нуждалась в уходе, - и точно: мы с сестрой всю зиму присматривали за ней -
носили воду, топили печь, благо изба ее, которая была немного лучше нашей,
стояла недалеко.
     В ту зиму я привязался к сестре. Ей шел восьмой год.  В  нашей  семье
все были черные, а она - беленькая,  с  вьющимися  косичками,  с  голубыми
главами. Мы все молчаливые, особенно мать, а она  начинала  разговаривать,
чуть только открывала глаза. Я никогда же видел,  чтобы  она  плакала,  но
ничего не стоило ее рассмешить. Так же, как и меня, ее звали Саней, - меня
Александром, ее Александрой. Тетя Даша научила ее петь, и она пела  каждый
вечер очень длинные песни таким серьезным тончайшим голоском,  что  нельзя
было слушать ее без смеха.
     А как ловко хозяйничала она в свои семь лет! Впрочем, хозяйство  было
простое: в одном углу чердака лежала картошка, в другом - свекла, капуста,
лук и соль. За хлебом мы ходили к Петровне.
     Так мы жили - двое детей - в пустой избе в глухой, заваленной  снегом
деревне. Каждое утро мы протаптывали  дорожку  к  Петровне.  Страшно  было
только по вечерам:  так  тихо,  что  слышен,  кажется,  даже  мягкий  стук
падающего снега, и в такой тишине вдруг начинал выть в трубе ветер.



                               Глава пятая
                    ДОКТОР ИВАН ИВАНЫЧ. УЧУСЬ ГОВОРИТЬ


     И вот однажды, когда мы только что легли и только что умолкла сестра,
засыпавшая всегда в ту минуту, когда она произносила  последнее  слово,  и
наступила эта печальная тишина, а потом завыл в трубе  ветер,  я  услышал,
что стучат в окно.
     Это был высокий  бородатый  человек  в  полушубке,  в  треухе,  такой
замерзший, что когда я зажег лампу и впустил его в дом,  он  не  мог  даже
закрыть за собой дверь. Заслонив  свет  ладонью,  я  увидел,  что  у  него
совершенно белый нос. Он хотел снять заплечный мешок, согнулся и вдруг сел
на пол.
     Таким впервые предстал передо мной этот человек,  которому  я  обязан
тем, что сейчас пишу эту повесть, - замерзший до полусмерти, он  вполз  ко
мне чуть ли не на четвереньках. Пытаясь положить в рот дрожащие пальцы, он
сидел на полу и  громко  дышал.  Я  стал  снимать  с  него  полушубок.  Он
пробормотал что то и в обмороке повалился на бок.
     Мне случилось видеть однажды, как мать лежала в обмороке и тетя  Даша
дула ей в рот. Точно так же поступил и я в этом случае. Мой гость лежал  у
теплой печки, и неизвестно, в конце концов, что помогло ему,  хотя  дул  я
просто отчаянно, так что и у меня самого голова закружилась. Как бы то  ни
было, он пришел в себя, сел и стал с жадностью греться. Нос его отошел. Он
даже попробовал улыбнуться, когда я налил ему кружку горячей воды.
     - Вы здесь одни, ребята?
     Саня только сказала: "Одни", а он уже спал. Так быстро заснул, что  я
испугался: не умер ли? Но он, как будто в ответ, захрапел.
     По-настоящему он пришел в себя на следующий день.
     Когда я проснулся, он  сидел  на  лежанке  рядом  с  сестрой,  и  они
разговаривали. Она уже знала,  что  его  зовут  Иваном  Иванычем,  что  он
заблудился и что никому не нужно о нем говорить,  а  то  его  "возьмут  на
цугундер". Честно сознаюсь - до сих  пор  не  знаю  точного  смысла  этого
выражения, но помню, что мы с  сестрой  сразу  поняли,  что  нашему  гостю
грозит какая-то опасность, и, не сговариваясь, решили, что никому и ни  за
что не скажем о нем ни слова. Разумеется, мне легче было  промолчать,  чем
Сане. Иван Иваныч сидел на лежанке, подложив под себя руки,  и  слушал,  а
она болтала. Все уже было рассказано: отца забрали в тюрьму,  мы  подавали
прошение, мать привезла нас и уехала в город, я -  немой,  бабка  Петровна
живет - второй дом от колодца, и у нее тоже есть борода, только поменьше и
седая.
     - Ах вы, мои милые, - сказал Иван Иваныч и легко соскочил с лежанки.
     У него были светлые, глаза, а борода черная  и  гладкая.  Сперва  мне
было странно, что он делает  руками  так  много  лишних  движений;  так  и
казалось, что он сейчас возьмет себя  за  ухо  через  голову  или  почешет
подошву. Но скоро я привык к нему. Разговаривая,  он  вдруг  брал  в  руки
какую-нибудь вещь и начинал  подкидывать  ее  или  ставить  на  руку,  как
жонглер.
     В первый же день он показал нам множество интересных затей. Он сделал
из спичек, коры и головки лука  какого-то  смешного  зверя,  напоминавшего
кошку, а из хлебного мякиша - мышку, и кошка ловила мышку и мурлыкала, как
настоящая кошка, Он показывал фокусы: глотал часы, а потом вынимал  их  из
рукава; он научил нас печь  картошку  на  палочках,  -  словом,  эти  дни,
которые он провел у нас, мы с сестрой не скучали.
     - Ребята, а ведь я доктор, - однажды сказал он.  -  Говорите,  что  у
кого болит? Сразу вылечу.
     Мы были здоровы. Но он  почему-то  не  захотел  итти  к  старосте,  у
которого заболела дочка.

                Но в такой позиции
                Я боюся, страх,
                Чтобы инквизиции
                Не донес монах, - сказал он и засмеялся.

     От него я впервые услышал стихи. Он часто говорил стихами,  даже  пел
их или бормотал, подняв брови и сидя по-турецки перед огнем.
     Сперва ему, кажется, нравилось, что я ни о чем не могу его  спросить,
особенно когда он по ночам просыпался от каждого скрипа шагов за  окном  и
долго лежал, опершись на локоть и прислушиваясь. Или когда он прятался  на
чердаке и сидел, пока не стемнеет, - так он провел  один  день,  помнится,
праздник Егория. Или когда он  отказался  познакомиться  с  Петровной.  Но
прошло два-три дня, и он заинтересовался моей немотой.
     - Ты почему не говоришь? Не хочешь?
     Я молча смотрел на него.
     - А я тебе скажу, что ты должен говорить.  Ты  слышишь,  стало  быть,
должен говорить. Это, брат, редчайший случай, коли  ты  все  слышишь  -  и
немой. Может, ты глухонемой?
     Я замотал головой.
     - Ну, вот. Значит, заговоришь.
     Он вынул из заплечного мешка какие-то инструменты, пожалел, что  мало
света, хотя был ясный солнечный день, и полез мне в ухо.
     - Ухо вульгарис, - объявил он с удовольствием, - ухо обыкновенное.
     Он отошел в угол и сказал шепотом: "Дурак".
     - Слышал?
     Я засмеялся.
     - Хорошо слышишь, как собака. - Он подмигнул  Сане,  которая,  разиня
рот, смотрела на нас. - Отлично слышишь. Что же ты, милый, не говоришь?
     Он взял меня двумя пальцами за язык и вытащил его так далеко,  что  я
испугался и захрипел.
     - У тебя, брат, такое горло! Чистый Шаляпин. Н-да!
     Он с минуту смотрел на меня.
     - Нужно учиться, милый, - серьезно сказал он. - Ты про себя-то можешь
что-нибудь сказать? В уме?
     Он стукнул меня по лбу.
     - В голове, понимаешь?
     Я промычал, что да.
     - Ну, а вслух? Скажи вслух все, что ты можешь. Ну, скажи: "да".
     Я почти ничего не мог. Но все-таки сказал:
     - Да.
     - Прекрасно! Еще раз.
     Я сказал еще раз.
     - Теперь свистни.
     Я свистнул.
     - Теперь скажи: "у".
     Я сказал "у".
     - Лентяй ты, вот что! Ну, повторяй за мной...
     Он не знал, что я все говорил в уме. Без сомнения, именно  поэтому  с
такой отчетливостью запомнились мне первые годы. Но от моей немой речи еще
так далеко было до всех этих "е", "у", "ы", до  этих  незнакомых  движений
губ, языка  и  горла,  в  котором  застревали  самые  простые  слова.  Мне
удавалось повторять за ним отдельные звуки  главным  образом  гласные,  но
соединять их, произносить их плавно, не "лаять", как он мне велел,  -  вот
была задача!
     Только три слова: "ухо", "мама"  и  "плита",  получились  сразу,  как
будто я произносил их когда-то, а теперь оставалось только припомнить. Так
оно и было: мать рассказывала, что в два года я  уже  начинал  говорить  и
вдруг замолчал после какой-то болезни.
     Мой учитель спал на полу, покрывшись полушубком и положив под  сенник
какую-то металлическую светлую штуку, а я все ворочался, пил воду, садился
на постели, смотрел в замерзшее узорами окно. Я думал о том, как я вернусь
домой, как стану говорить с матерью, с  тетей  Дашей.  Я  вспомнил  первую
минуту, когда я понял, что не умею, не могу говорить:  это  было  вечером,
мать  думала,  что  я  сплю,  и,  бледная,  прямая,  с   черными   косами,
переброшенными на грудь, долго смотрела на меня. Тогда впервые пришла  мне
в голову горькая мысль, отравившая мои первые годы: "Я хуже  всех,  и  она
меня стыдится. Повторяя "е", "у", "ы", я не спал до утра от счастья.  Саня
разбудила меня, когда был уже день.
     - Я к бабушке бегала, а ты все спишь,  -  сказала  она  бистро.  -  У
бабушки котенок пропал, его Мурка в котел снесла. А Иван Иваныч где?
     Сенник лежал на полу, и еще видны были примятые места: голова, плечи,
ноги. Но самого Ивана Иваныча не било. Он подкладывал под голову заплечный
мешок - и мешка не было. Он покрывался полушубком - не было и полушубка.
     - Иван Иваныч!
     Мы побежали на чердак - никого.
     - Вот те крест, он спал, пока я к  бабушке  бегала,  я  на  него  еще
посмотрела, вижу - спит, думаю - пока я к бабушке сбегаю. Санька,  смотри!
На столе стояла черная трубочка с двумя кружками на концах: один  плоский,
побольше, другой маленький и  поглубже.  Мы  вспомнили,  что  Иван  Иваныч
вынимал ее вместе с  другими  инструментами  из  заплечного  мешка,  когда
смотрел мои уши.
     Где же он? Иван Иваныч!..
     С тех пор прошло много лет. Я летал над  Беринговым,  над  Баренцевым
морями. Я был в Испании. Я изучал побережье между Леной и Енисеем. И не из
суеверия, а из благодарности к этому человеку я всегда вожу  с  собой  эту
черную трубочку, которую он забыл  у  нас  или,  может  быть,  оставил  на
память. Скоро я узнал, что это  -  стетоскоп,  очень  простой  инструмент,
которым доктора выслушивают легкие и сердце. Но тогда он казался мне таким
же таинственным и милым, как и сам Иван Иваныч, как все, что он говорил  и
делал.
     - Иван Иваныч!
     Исчез, пропал, ушел, никому не сказавшись! Грустный, я вышел во  двор
и обошел вокруг дома. Следы! Его следы, уже  слегка  запорошенные  снегом,
шли прямо в поле, минуя дорогу, лежавшую  в  другой  стороне.  Все  меньше
становились они и, дойдя до пруда, исчезли на тропинке,  по  которой  бабы
ходили полоскать в проруби белье.



                               Глава шестая
                      СМЕРТЬ ОТЦА. НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ


     Всю зиму я учился  говорить.  С  утра,  едва  проснувшись,  и  громко
произносил  шесть  слов,  которые  Иван  Иваныч  завещал  мне  произносить
ежедневно: "кура", "седло", "ящик", "вьюга", "пьют", "Абрам". Как это было
трудно! И как хорошо, как непохоже говорила эти слова  сестра!  Но  я  был
настойчив. Точно заклинанье, которое должно было мне помочь, я повторял их
по тысяче раз в день.  Они  мне  снились.  Я  представлял  себе  какого-то
загадочного Абрама, который сажает куру в ящик или уходит из дому в  шляпе
и несет на плече седло. Вьюга, пьют!
     Язык мой не слушался, губы чуть двигались. Сколько раз  я  готов  был
побить Саню, которая невольно смеялась надо мной. По ночам я просыпался  в
тоске и чувствовал; нет, никогда я не научусь говорить, навсегда  останусь
уродом, как однажды назвала меня мать. Но  в  эту  же  минуту  я  пробовал
сказать и это слово: урод. Я помню, как это удалось мне наконец, и я уснул
счастливый. Иван Иваныч велел мне  учиться  говорить,  не  двигая  руками,
чтобы отстать от той привычки глухонемых, которая уже довольно  прочно  во
мне укоренилась. Положив руки в карманы, я глазами показывал на что-нибудь
- на окно, на печь, на ведра - и громко, по слогам произносил  это  слово.
Почему-то ударения мне не давались, я еще и до сих пор ставлю неправильные
ударения...
     День, когда, проснувшись, я не сказал шести заветных слов, был  одним
из самых печальных в моей жизни. Петровна рано разбудила нас в этот день -
уже и это было очень странно, потому что не она, а мы обычно  приходили  к
ней по утрам, топили печку, ставили чайник. Она  вошла,  стуча  палкой,  и
остановилась перед иконой. Она долго бормотала что-то и крестилась.  Потом
окликнула сестру, велела зажечь лампу...
     Через много лет, взрослым человеком, я как-то увидел в детской книжке
бабу-ягу. Это была та же Петровна - бородатая, сгорбленная, с  клюкою.  Но
Петровна была добрая баба-яга, а  в  этот  день...  в  этот  день,  тяжело
вздыхая, она сидела на лавке, и мне показалось даже, что слезы катятся  по
ее бороде.
     - Слезай, Санька! - сказала она. - Иди ко мне.
     Я подошел.
     - Ты уже большой, Санька. - Петровна  погладила  меня  по  голове.  -
Вчера от матери письмо пришло, что Иван заболел.
     Она плакала.
     - Очень дюже заболел он в тюрьме. Голова у него распухла и ноги.
     Пишет, что не знает, жив он теперь или нет.
     И сестра заплакала.
     - Что делать, божья  воля,  -  сказала  Петровна.  -  Божья  воля,  -
повторила она с какой-то злостью и снова подняла глаза на икону.
     Она сказала только, что отец заболел, но вечером, в церкви, я  понял,
что он умер. Вечером Петровна повела нас в церковь, чтобы  мы  "помолились
во здравие", как она сказала.
     Очень странно, но, прожив в деревне три месяца,  я  почти  никого  не
знал, кроме нескольких мальчишек, с которыми катался на лыжах. Я никуда не
ходил, стесняясь своей немоты. И вот теперь, в церкви, я увидел  всю  нашу
деревню - толпу женщин и стариков, бедно одетых,  молчаливых  и  таких  же
невеселых, как мы. Они стояли в темноте, - только  спереди,  где  протяжно
читал поп, горели свечи. Многие вздыхали и крестились.
     "Господи, помилуй", - без конца повторял поп. Изо рта у него шел пар,
а из кадила, которым он помахивал, - синеватый дымок. И мне казалось,  что
все, так же как и я не молятся, а просто смотрят на  этот  дымок,  как  он
поднимается струйками, кружится и  несется  вверх,  к  синему,  замерзшему
окну. Должно быть, я забыл об отце. Но  вдруг  Петровна  сердито  толкнула
меня в спину - до сих пор не знаю, за что, - и в эту минуту я вспомнил его
и понял, что он умер.
     Все вздыхали и крестились, потому что он умер, и мы с сестрой  стояли
здесь, в темноте церкви, потому что он умер, и Петровна  сердито  толкнула
меня, потому что он умер. Мы стоим и "молимся во здравие", потому  что  он
умер.
     Петровна взяла сестру к себе, а я вернулся домой и  долго  сидел,  не
зажигая огня. Черные тараканы,  которых  бабка  нарочно  -  на  счастье  -
принесла к нам, шуршали на холодной плите. Я ел картошку и плакал.
     Умер, и я его никогда не увижу! Вот его выносят  из  присутствия,  из
той комнаты, где мы с матерью  подавали  прошение...  Я  перестал  есть  и
стиснул зубы, вспомнив этот  холодный  голос  и  руку  с  длинными  сухими
пальцами, в которой медленно качались очки. Подожди же!  Я  тебе  отплачу!
Когда-нибудь  ты  мне  будешь  кланяться,  а  я  отвечу:  "Голубчик,   суд
разберет..." Вот гроб несут  по  коридору,  а  мимо  пробегают  сторожа  с
бумагами, и никто не видит, не хочет видеть, что его  несут.  Только  тетя
Даша идет навстречу в длинном черном платке, как монашка. Идет и крестится
и плачет. Но вот мы останавливаемся, кто-то стоит у дверей, гроб  качается
на руках и опускается на пол. Мать кланяется, и я вижу снизу, как дрожат у
нее губы...
     Я опомнился, услышав свой голо. Должно быть, у меня был  жар,  потому
что я нес какую-то бессвязную, чепуху, ругал  себя  и  почему-то  мать  и,
помнится, разговаривал с Иваном Иванычем, хотя отлично знал, что он  давно
ушел и даже что его следы держались в поле только  два  дня,  а  потом  их
завалило снегом.
     Но я говорил - громко и ясно! Я говорил, я мог бы теперь  рассказать,
что произошло в ту ночь на понтонном мосту, я доказал бы, что нож  -  мой,
что я потерял его, когда наклонялся над убитым.  Поздно!  Опоздал  на  всю
жизнь, и уже ничем нельзя помочь!
     Обхватив голову руками, я лежал в темноте. В избе было холодно,  ноги
застыли, но я так и не встал  до  утра.  Я  решил,  что  больше  не  стану
говорить. Зачем? Все равно он умер, и я его никогда не увижу.



                              Глава седьмая
                                   МАТЬ


     Я плохо помню Февральскую революцию  и  до  возвращения  в  город  не
понимал этого слова. Но  я  помню,  что  загадочное  волнение,  непонятные
разговоры я тогда связал с моим ночным гостем, научившим меня говорить.
     По вечерам, насаживая на палочки картошку, я часто думал о нем, и все
таинственнее, все привлекательнее он  мне  представлялся.  Почему  он  так
неожиданно исчез? Не  простился,  не  сказал,  куда  он  идет.  Почему  он
прятался на чердаке? Почему не хотел лечить старостину  Маньку  и  даже  к
Петровне не пошел? Где он теперь? Вернется  ли?  Просыпаясь  по  ночам,  я
прислушивался: не стучат ли в окно? Не он ли?  Никто  не,  стучал,  только
мягко, с неслышным шумом падал снег на наш дом, и вдруг начинал свистеть в
трубе ветер.
     И никто не спрашивал нас о нем. Но я был уверен, сам не знаю  почему,
что теперь все было бы иначе. Теперь  ему  не  пришлось  бы  прятаться  на
чердаке. Пожалуй, он не отказался бы теперь познакомиться с Петровной!
     Я не заметил, когда окончилась весна. Но лето началось  в  тот  день,
когда "Нептун", свистя и грозно пятясь  задом,  причалил  к  пристани,  на
которой мы с мамой ждали его с утра.
     Минька, в кепке с золотыми буквами, в синей, уже изрядно  потрепанной
курточке, стоял, как прежде, на лесенке, отважно и небрежно поглядывая  на
пассажиров. Бородатый  капитан-рулевой  глухо  говорил  в  трубку:  "Стоп!
Вперед!" и "Стоп! Задний ход!" Палуба таинственно дрожала. Мы возвращались
в город. Мать везла нас домой - похудевшая, помолодевшая, в новом пальто и
новом цветном платке...
     Я часто думал зимой, как она будет поражена, услышав, что я говорю. А
она только обняла меня и засмеялась. Она стала совсем другая за зиму.  Все
время она думала о чем-то - это я сразу узнавал по живым движеньям лица  -
и то расстраивалась молча, про себя, то улыбалась.  Петровна  решила,  что
она сходит с ума, и, ахнув, однажды спросила ее об этом. Мать улыбнулась и
сказала, что нет.
     Мы пошли в лес драть  лыко  для  Петровны,  которая  плела  лапти  на
продажу, и мать запомнилась  мне  такой,  какой  она  была  в  этот  день:
черноволосая, крепкая, белозубая, в цветном платке,  повязанном  на  груди
крест на крест; она наклонялась, ловко срезала деревцо и,  оборвав  ветки,
надкусив комель, одним движением сдирала лыко. Она и меня хотела  научить,
но ничего не вышло, и я только порезал палец.
     Потом я спрятался в кустах и долго  сидел  задумавшись,  слушая,  как
наперебой щебечут птицы, и поглядывая на мать, которая уходила от меня все
дальше. И вдруг она запела:

                Приехали торгаши за задние ворота.
                Кобылушку продала, белил я себе взяла;
                Я коровушку продала, румян я себе взяла;
                Подойничек продала, сурьмы я себе взяла.

     Солнце  осветило  кусты,  и  она  выпрямилась,   раскрасневшаяся,   с
блестящими глазами. Тут что-то было! При нас она редко вспоминала отца. Но
каждый раз, когда она ласково говорила со мной, я знал, что она  думала  о
нем. Сестру она всегда любила...
     На пароходе она все думала - поднимала брови, покачивала  головой,  -
должно  быть,  спорила  с  кем-то  в  уме.  Я  тоже  думал  и  думал:  мне
представлялось, с какой важностью и буду  разгуливать  по  двору  и  вдруг
небрежно скажу что-нибудь, как будто всегда умел говорить. Заглядевшись на
воду, я задремал и до смерти испугала во  сне:  мне  померещилось,  что  я
опять онемел.
     - Мама, - сказал я шепотом.
     Она молчала.
     - Мама! - в ужасе заорал я.
     Она обернулась.
     Каким заброшенным, каким бедным показался  мне  наш  двор,  когда  мы
вернулись! В этом году никто не позаботился о стоках, и  грязная  вода,  в
которой  плавали  щепки,  так  и  осталась  стоять  под  каждым  крыльцом.
Низенькие амбары еще больше покосились  за  зиму,  в  заборе  образовались
такие  дыры,  через   которые   можно   было   въехать   на   телеге,   за
Сковородниковыми была навалена гора вонючих костей, копыт и обрезков шкур.
     Старик варил клей. Он сидел на том же табурете, в переднике, в очках,
примус стоял на плите, а на примусе  -  железная  шайка,  от  которой  так
страшно несло, что меня все время тошнило, пока я у него сидел.
     - Все думают, что это обыкновенный  клей,  -  сказал  он  мне,  когда
полчаса спустя я запросился на свежий воздух, - а это клей  универсальный.
Он все берет - Железо, стекло, даже кирпич,  если  найдется  такой  дурак,
чтобы кирпичи клеить. Я его изобрел. Мездровый клей Сковородникова. И  чем
он крепче воняет, тем крепче берет.
     Он недоверчиво посмотрел на меня поверх очков.
     - Мездровый клей Сковородникова, - повторил он и вздохнул. - И занять
бы еще у кого-нибудь семь рублей на рекламу - отбою  бы  не  было.  Мужики
берут на рынке столярный клей сорок копеек фунт. Это как назвать?  Грабеж.
Ну-ка, скажи что-нибудь!
     Я сказал. Он одобрительно кивнул головой.
     - Эх, Ивана мне жаль, - сказал он.
     Тетя Даша была в отъезде и вернулась недели через  две.  Вот  кого  я
обрадовал и испугал! Мы сидели на кухне вечером. Она все спрашивала  меня,
как нам жилось в деревне, - спрашивала и сама же отвечала.
     - Что же вы, бедняги, должно быть, скучали одни-то да  одни?  Кто  же
вам варил-то? Петровна? Петровна.
     - Нет, не Петровна, - вдруг сказал я, - мы сами варили.
     Никогда не забуду, какое лицо сделалось у тети Даши, когда я произнес
эти слова. Открыв рот, она потрясла головой и икнула.
     - И не скучали, - добавил я хохоча. -  Только  по  тебе,  тетя  Даша,
скучали. Что же ты к нам не приехала, а?
     Она обняла меня.
     - Милый ты мой, да как же это? Заговорил? Заговорил, голубчик ты мой!
И молчит, еще притворяется, ах ты этакой! Ну, рассказывай!
     И я рассказал ей о замерзшем докторе, постучавшемся в нашу избу,  как
мы прятали его трое суток, как он показал мне "е",  "у",  "ы"  и  заставил
сказать "ухо".
     - Ты за него должен молиться, Саня, - серьезно сказала тетя  Даша.  -
Как его зовут?
     - Иван Иваныч.
     - Молись, каждый вечер молись!
     Но я не умел и не любил молиться.



                              Глава восьмая
                           ПЕТЬКА СКОВОРОДНИКОВ


     Тетя Даша сказала, что я  очень  переменился  с  тех  пор,  как  стал
говорить. Я и сам это  чувствовал.  Прошлым  летом  я  чурался  товарищей,
тяжелое сознание  своего  недостатка  связывало  меня.  Я  был  болезненно
застенчив, угрюм и очень печален. Теперь этому, пожалуй, трудно поверить.
     За два-три месяца я догнал своих сверстников.  Петька  Сковородников,
которому  было  двенадцать  лет,  подружился  со  мной.  Он  был  длинный,
решительный, рыжий мальчик.
     Первые в моей жизни книги я увидел у Петьки.  Это  были  "Рассказы  о
действиях охотников в прежние войны", "Юрий Милославский" и  "Письмовник",
на обложке которого был изображен усатый  молодец  в  красной  рубашке,  с
пером в руке, а над ним в голубом овале - девица.
     За чтением этого "Письмовника" мы и подружились. Что-то  таинственное
было в этих обращениях: "Любезный друг" или  "Милостивый  государь  А.Ф.".
Письмо штурмана дальнего плавания припомнилось мне, и я впервые сказал его
вслух.
     Мы сидели в Соборном саду. По ту сторону реки был виден  наш  двор  и
дома, очень маленькие, гораздо меньше, чем на самом  деле.  Вот  меленькая
тетя Даша вышла на крыльцо и села чистить рыбу. Мне казалось, что я  вижу,
как серебристые чешуйки отскакивают и, поблескивая, ложатся у ее ног.  Вот
Карлуша, городской  сумасшедший,  который  беспрестанно  то  хмурился,  то
улыбался, прошел по тому берегу и остановился  у  наших  ворот,  -  должно
быть, заговорил с тетей Дашей.
     Я все время смотрел на них, пока  читал  письмо.  Петька  внимательно
слушал.
     - Интересно, - сказал он. - Я это тоже знал, да забыл. А потом что?
     - Все.
     - Интересно, что потом с этим кораблем стало?
     К нему могла помощь подоспеть. Ты читал Ника Картера?
     - Нет.
     - Там тоже был такой случай. Одного миллионера бросили в  водоем.  Он
догадался и закрыл кран. Тогда садовник стал поливать и думает: почему  не
идет вода? И в последнюю минуту подоспела помощь. Он бы там  подох.  А  ты
здорово наизусть говоришь. Долго учил?
     - Не знаю.
     - Я сейчас что-нибудь прочитаю, а ты можешь повторить?
     Он прочитал:

     "Ответ с отказом.
     Милостливый государь С. Н.
     Выраженные  Вами  чувства  чрезвычайно  лестны  для  меня,   но   мне
невозможно принять их по причинам, которые бесполезно приводить здесь, ибо
они не касаются Вас:
     Примите и проч.

     Примечание. Ответы с отказом всегда пишутся общими простыми  фразами.
В них не должно заключаться никаких посторонних идей, кроме учтивости".

     Слово в слово я повторил это  письмо  вместе  с  примечанием.  Петька
недоверчиво высморкался.
     - Здорово - сказал он. - А это?
     И он прочитал, не останавливаясь, одним духом:
     "Письмо к нему и к ней.
     Начну чужими словами: "Я желала б забыть все минувшее, да с  минувшим
расстаться мне жаль: в нем и  счастье,  мгновенно  мелькнувшее,  в  нем  и
радость моя, и печаль". Знаешь ли? Я нашла то,  что  дорого  ценю  в  тебе
(следует указать, что именно). Лучше тебя, дороже и милее нет, ты мне  мил
был, как (следует как). Вспомнила я первые слезы и первый твой поцелуй  на
руке моей. Вот уже два дня, как я живу без тебя (следует: весело,  скучно,
хорошо или о семейных обстоятельствах), Прощай, целую тебя".
     Слегка запинаясь, я повторил и это письмо.
     - Здорово! - с восхищением сказал Петька. - Вот так память!
     К сожалению, мы очень редко так хорошо проводили  время.  Петька  был
занят: он "торговал папиросами от  китайцев"  -  так  называлось  в  нашем
городе это тяжелое дело. Китайцы, жившие в  Покровской  слободе,  набивали
гильзы и нанимали мальчишек торговать. Как  сейчас,  я  вижу  перед  собой
одного из них, по фамилии Ли, - маленького, черно-желтого, с необыкновенно
морщинистым лицом и довольно доброго: считалось, что "на угощенье" Ли дает
больше других китайцев. "На угощенье"  -  это  был  наш  чистый  заработок
(потом и я стал торговать), потому  что  мы  действительно  всех  угощали:
"Курите,  пожалуйста";  но  тот  наивный  покупатель,   который   принимал
угощение, непременно платил за него чистоганом.  Это  были  наши  денежки.
Папиросы были в коробках по двести пятьдесят штук  -  "Катык",  "Александр
III", и мы продавали их на вокзале, в поездах, на бульварах.
     Приближалась осень 1917 года, но я бы сказал неправду, если  бы  стал
уверять, что видел, чувствовал  или  хоть  немного  понимал  все  глубокое
значение этого времени для меня, для  всей  страны  и  для  всего  земного
шара... Ничего я не  видел  и  ничего  не  понимал.  Я  забыл  даже  и  то
неопределенное волнение, которое испытал весною в деревне.  Я  просто  жил
день за днем, торговал папиросами и ловил раков, желтых, зеленых, серых, -
голубой так и не попался ни разу.
     Но всем вольностям скоро пришел конец.



                              Глава девятая
          ПАЛОЧКА, ПАЛОЧКА, ПАЛОЧКА, ПЯТАЯ, ДВАДЦАТАЯ, СОТАЯ...


     Наверно, он бывал у нас еще до нашего возвращения в город: все  знали
его  во  дворе,  и  то  неопределенно-насмешливое  отношение,  которое  он
встречал у Сковородниковых и тети Даши, уже сложилось. Но теперь  он  стал
приходить почти каждый день. Иногда он приносил  что-нибудь,  но,  честное
слово, я не съел ни одной его сливы, ни одного стручка, ни одной карамели!
     Он был кудреватый, усы  -  кольцами,  с  жирным  лицом,  но  довольно
стройный. Густой голос его был, по-моему, очень противен.  Он  лечился  от
угрей, заметных на его смуглой коже. Но со всеми своими угрями и  кудрями,
со своим густым противным голосом он, к сожалению, нравился моей матери  -
разве иначе стал бы он бывать у нас почти ежедневно? Да, он  нравился  ей.
При нем она становилась совсем другая, смеялась и  даже  начинала  так  же
длинно говорить, как и  он.  Однажды  я  видел,  как  она  сидела  одна  и
улыбалась, - я по ее лицу догадался, что она думает  о  нем.  Другой  раз,
разговаривая с тетей Дашей,  она  сказала  про  кого-то:  "Ненормальностей
сколько угодно". Это были его слова.
     Фамилия его была Тимошкин, но он почему-то называл себя Гаер Кулий, -
до сих пор не знаю, что он хотел этим сказать. Помню только, что он  любил
говорить матери, что "в жизни он бедный гаер" и что  "жизнь  швыряла  его,
как щелку".
     При этом он делал значительное лицо  и  с  глупым,  задумчивым  видом
смотрел на мать.
     И этот гаер бывал теперь у  нас  каждый  вечер.  Вот  один  из  таких
вечеров.
     Кухонная лампа висит на стене, и вихрастая тень моей головы закрывает
тетрадку, - бутылку чернил  и  руку,  которая,  беспомощно  скрипя  пером,
двигается по бумаге. Я сижу за столом, от старания упираясь языком в щеку,
и вывожу палочки - одну, другую,  третью,  сотую,  тысячную.  Я  вывел  не
меньше миллиона палочек, потому что мой учитель утверждал, что,  пока  они
не будут "попиндикулярны", дальше двигаться ни в коем  случае  нельзя.  Он
сидит рядом со мной и учит меня, по временам снисходительно поглядывая  на
мать. Он учит не только как писать, но и как жить, и от  этих  бесконечных
дурацких рассуждений у меня начинает кружиться голова, и  палочки  выходят
пузатые,   хвостатые,   какие   угодно,   но   только   не   прямые,    не
"попиндикулярные".
     - Каждому охота схватить лакомый кусок, - говорит он, - и к этому  по
природе каждый должен стремиться.  Но  можно  ли  подобный  кусок  назвать
обеспечивающим явлением - это еще вопрос!
     Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая...
     - Я, например, с детства попал в трудную атмосферу, и мне  отнюдь  не
удалось рассчитывать на рабочую силу моей матери. Наоборот, когда семейная
жизнь пришла у нас к развалу и отца,  как  обвиненного  в  краже  лошадей,
приговорили к тюремному заключению, не  кто  иной,  как  я,  был  вынужден
добывать кусок хлеба.
     Палочка, палочка, толстая, тонкая, кривая, пузатая, пятая, двадцатая,
сотая...
     - Печально то, что, вернувшись  из  тюрьмы,  отец  стал  выпивать,  а
поскольку человек углубляется в  пьянство,  постольку  разрушается  и  его
хозяйство. Потом его встрела смерть, и, безусловно, скоропостижная, потому
что она явилась следствием обдирания павшей лошади.
     Я отлично знаю, что произошло потом с отцом моего учителя: он распух,
и "начатый делать гроб пришлось спешно переделывать, ибо фигура  покойника
до трех раз превзошла его живого по  объему".  Эта  отвратительная  смерть
однажды приснилась мне...
     Палочка, палочка, палочка... перо скрипит, палочка, клякса...
     - И опустела наша родовая избенка. Но я отнюдь не пал духом и не  сел
на шею матери в одиннадцать лет.
     Учитель смотрит на меня. Мне только десять, но я  начинаю  беспокойно
ерзать на табурете.
     - Я поступил в ресторан, я стал слугой и побегушкой, но перестал, как
лишний рот, отражаться на заработке моей матери.
     Без сомнения, именно эта  удивительная  манера  выражаться  произвела
такое сильное впечатление на мою мать. Если бы Гаер говорил просто; она бы
мигом догадалась,  что  это  обыкновенный  человек  -  глупый,  ленивый  и
жестокий. Впрочем, о том, что он очень жесток, она скоро узнала.
     Она сидит за тем же столом и слушает его, как зачарованная. Она чинит
рубашки - отцовские рубашки, -  и  я  знаю,  для  кого  она  их  чинит.  С
предчувствием какой-то беды я поднимаю глаза на ее бледное лицо, на черные
волосы с пробором посредине, на  тонкие  руки  -  и  возвращаюсь  к  своим
палочкам... Очень хочется провести хоть одну, длинную черту вдоль строчки,
вышел  бы  прекрасный  забор,   -   но   нельзя!   Палочки   должны   быть
"попиндикулярны".
     - Между тем моя мать, - продолжал Гаер, - стала заметно подаваться  в
сторону доброхотных подаяний. Что же я сделал?  Сознавая,  что  для  моего
развития это является безусловным  минусом,  я  обратился  к  моему  дяде,
незабвенной памяти Никите Зуеву, и попросил его повлиять на мать...
     Сотый  раз  я  слышу  про  этого  незабвенной  памяти  дядю,  и   мне
представляется, как старый жирный  человек  с  таким  же  угреватым  лицом
приезжает  на  розвальнях  из  деревни,  снимает  желтую  шубу  и  входит,
отряхивая снег и крестясь на икону. Он бьет мать, а маленький  Гаер  Кулий
стоит и спокойно смотрит, как бьют его мать.
     Палочки, палочки... но забор уже давно нарисован, и  хотя  я  отлично
знаю, что мне сейчас попадет, я быстро рисую  над  забором  солнце,  птиц,
облака. Продолжая говорить, Гаер косится на  меня,  я  торопливо  закрываю
солнце и птиц рукавом. Поздно! Он берет в руки мою тетрадку. Он  поднимает
брови. Я встаю.
     - А вот теперь посмотрите,  Аксинья  Федоровна,  чем  занимается  ваш
любезный сынок!
     И моя мать, которая никогда не била детей, пока был жив  отец,  берет
меня за ухо и  стучит  моей  головой  о  стол.  Бывали  и  другие  вечера:
случалось, что мой будущий отчим читал вслух, - и как не похожи  были  эти
чтения на наши с Петькой  Сковородниковым  в  Соборном  саду.  Гаер  читал
всегда одну и ту же книгу: "Из дневника артурца", с таким  стихотворением,
напечатанным на обложке:

                Ныне полный кавалер,
                Защищая царя и отечество,
                Шкуры своей не жалел,
                Пять ран и две контузии получил,
                Но хорошо и врага проучил.

     И эту книгу он читал с таким назидательно-угрожающим выражением,  как
будто не кто иной, как я, был виноват во всех бедствиях храброго артурца.
     Уроки прекратились в тот день,  когда  Гаер  Кулий  переехал  к  нам.
Накануне была отпразднована свадьба, на которую,  сказавшись  больной,  не
пришла тетя Даша.
     Я помню, какая нарядная сидела на свадьбе  мать.  Она  была  в  белой
жакетке рытого бархата - подарок жениха - и причесана, как  девушка:  косы
крест на крест вокруг  головы.  Она  разговаривала,  пила,  улыбалась,  но
иногда со странным выражением проводила рукой по лицу. Гаер Кулий произнес
речь, в которой указал на свои заслуги перед  бедной  семьей,  "безусловно
шедшей  к  развалу,  поскольку  ее  бывший  глава  оставил  разрушительную
картину", и, между прочим, упомянул о  том,  что  он  открыл  передо  мной
"общее образование", очевидно понимая под  этим  словом  "папиндикулярные"
палочки.
     Едва ли мама слышала эту речь. Опустив  глаза,  она  сидела  рядом  с
женихом и, вдруг нахмурясь,  смотрела  прямо  перед  собой  с  растерянным
выражением.
     Старик Сковородников, крепко выпив, подошел к ней и ударил по плечу.
     - Эх, Аксинья, променяла ты...
     Она стала беспомощно, торопливо улыбаться.
     Месяца два после свадьбы мой отчим служил на пристани в  конторе,  и,
хотя очень тяжело было видеть, как он приходит и садится, развалясь, на то
место, где прежде сидел отец, и ест его ложкой, из его  тарелки,  все-таки
еще можно было жить, убегая, отмалчиваясь, возвращаясь домой, когда он уже
спал. Но вскоре, за какие-то темные дела его выгнали из конторы,  и  жизнь
сразу стала невыносимой. Несчастная мысль  заняться  нашим  воспитанием  -
моим и сестры - пришла в эту туманную голову, и у меня не стало больше  ни
одной свободной минутки.
     Теперь я догадываюсь, что в юности он служил в лакеях - видел  же  он
где-нибудь все эти смешные и странные штуки, которым он подвергал  меня  и
сестру!
     Прежде всего он потребовал, чтобы мы приходили здороваться с  ним  по
утрам, хотя мы спали на полу в двух шагах от его кровати. И мы  приходили.
Но никакие силы не могли заставить меня произнести: "Доброе утро, папа!"
     Утро было не доброе, и папа был не  папа.  Нельзя  было  прежде  него
садиться за стол, а чтобы встать, нужно было попросить у него  позволения.
Мы должны были благодарить его, хотя мать по прежнему стирала в  больнице,
а обед, купленный на ее и мои деньги, варила  сестра.  Я  помню  отчаяние,
овладевшее мною, когда бедная Саня встала из-за стала и, некрасиво присев,
как он ее учил, сказала в первый  раз:  "Благодарю  вас,  папа".  Как  мне
хотелось бросить в это толстое лицо тарелку  с  недоеденной  кашей!  Я  не
сделал этого и до сих пор сожалею...
     Как я его ненавидел! Мне противны были его  походка,  его  храп,  его
волосы, даже его сапоги, которые с мрачной энергией он сам  чистил  каждое
утро. Просыпаясь по ночам, я подолгу с ненавистно смотрел на  его  толстое
спящее лицо. Он не подозревал, какой опасности подвергался! Я бы убил его,
если бы не тетя Даша



                              Глава десятая
                                ТЕТЯ ДАША


     Я не стал бы, пожалуй, и вспоминать это  время,  но  другой  и  милый
образ встает передо мной - тетя Даша, которую я тогда впервые  сознательно
оценил и полюбил.
     Я приходил к ней и молчал - она и так все знала.
     Чтобы утешить меня, она  рассказывала  мне  историю  своей  жизни.  С
удивлением я узнал, что ей нет еще  и  сорока  лет!  А  мне  она  казалась
настоящей бабушкой, в  особенности,  когда,  надев  очки,  она  читала  по
вечерам чужие письма, занесенные  на  наш  двор  половодьем  (она  их  еще
читала).
     Двадцати пяти лет она осталась вдовой: ее муж был убит в самом начале
русско-японской войны.  На  комоде,  накрытом  кружевной  накидкой,  между
вазами голубого витого стекла стоял его портрет. А за портретом  хранилось
письмо, которое я, разумеется, знал наизусть.  Походная  канцелярия  26-го
Восточно-Сибирского стрелкового полка извещала  тетю  Дашу,  что  ее  муж,
рядовой Федор Александрович Федоров, награжденный знаками отличия военного
ордена 3-й и 4-й степеней, пал геройской смертью в бою с японцами.  Герой!
Долго еще при этом слове мне представлялся коротко остриженный  мужчина  с
усами и бородкой, сидящий на фоне снежных гор в камышовом кресле.
     Каждый вечер тетя Даша читала по одному письму - это  стало  для  нее
чем-то вроде обряда. Обряд начинался  с  того,  что  тетя  Даша  пробовала
угадать содержание письма по конверту, по адресу,  в  большинстве  случаев
совершенно размытому водой.
     Потом происходило чтение -  именно  происходило,  -  неторопливое,  с
долгими вздохами, с ворчаньем, когда попадались неразборчивые слова.  Тетя
Даша  радовалась  чужим  радостям,  сочувствовала  чужим  горестям   одних
поругивала, других хвалила. Выходило, одним словом,  что  все  эти  письма
адресованы ей. Точно так же она читала и книги. Семейные и  любовные  дела
разных князей и графов, героев приложений к журналу  "Родина",  тетя  Даша
разбирала так, как будто все князья и графы жили на соседнем дворе.
     - А барон-то Л., - говорила она оживленно, - так я и  знала,  что  он
бросит мадам де Сан-Су. Милая, милая, а вот - на тебе! Хорош, голубчик!
     Когда, спасаясь от Гаера Кулия, я проводил  у  нее  вечера,  она  уже
дочитывала почту - оставалось не больше пятнадцати писем. Среди  них  было
одно, которое я должен привести здесь. Тетя Даша не поняла его. Но  мне  и
тогда казалось,  что  оно  чем-то  связано  с  письмом  штурмана  дальнего
плавания...
     Вот оно (первые строчки тетя Даша не могла разобрать):
     "...молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело  сказать,
что всеми нашими неудачами мы  обязаны  только  ему.  Достаточно,  что  из
шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще
на Новой Земле пришлось пристрелить.  Вот  как  дорого  обошлась  нам  эта
услуга. Не только я один - вся экспедиция шлет ему проклятия.  Мы  шли  на
риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара.
     Остается делать все, что в наших силах. Как много я мог бы рассказать
тебе о нашем путешествии! Для Катюшки хватило бы историй на целую зиму. Но
какой ценой приходится расплачиваться, боже  мой!  Я  не  хочу,  чтобы  ты
подумала, что наше  положение  безнадежно.  Но  вы  все-таки  не  особенно
ждите..."
     Тетя  Даша  читала  запинаясь,  поглядывая  на  меня  через  очки   с
поучительным выражением. Я слушал ее. Я не знал, что через  несколько  лет
буду мучительно вспоминать каждое слово
     Письмо была длинное на семи или восьми страницах - подробный  рассказ
о жизни корабля, затертого льдами и медленно двигающегося на  север.  Меня
особенно поразило, что лед был даже в каютах  и  каждое  утро  приходилось
вырубать его топором.
     Я мог бы рассказать своими словами о том, как, охотясь  на  медведей,
упал в трещину и разбился насмерть матрос
     Скачков, о том, как все измучились,  ухаживая  за  больным  механиком
Тиссом.  Но  дословно  я  запомнил  только  те  несколько  строк,  которые
приведены выше. Тетя Даша все читала, вздыхая, - и словно туманная картина
представлялась мне: белые палатки на белом  снегу;  собаки,  тяжело  дыша,
тащат сани;  огромный  человек,  великан  в  меховых  сапогах,  в  меховой
высоченной шапке, идет навстречу саням, как поп в меховой рясе... Однажды,
придя к тете Даше, я застал ее в слезах. Она  плакала  перед  комодом,  на
котором стоял портрет ее мужа, героя русско-японской войны.  Увидев  меня,
она содрала с головы платок.
     - Вот что делает со мною, кровопийца, ругатель, - сказала она  мне  с
такой злобой, что я удивился. - Вот как надругался! Думаете, сирота, так и
некому меня охранить? Найдется!
     - Тетя Даша!
     - Найдется! - повторила она и снова заплакала. - Не буду я терпеть.
     Уеду, вот тебе и вся стать. Поминай, как звали!
     Она села на кровать, сняла ботинок и швырнула его об пол
     - Пускай возьмут тебя черти! - сказала она торжественно. - И сам  ты,
старый черт, помни и знай! Я тебе не  пара.  Не  будет  этого  никогда,  Я
понял, что она ругала старика Сковородникова, и спросил, что он сделал. Но
она  только  махнула  рукой.  Мне  еще  тогда  показалось,  что  она  сама
хорошенько не знает, обидел он ее или нет. Во всяком случае, он сказал  ей
что-то  особенное,  потому  что  вечером  тетя  Даша  надела  свой  черный
кружевной платок и пошла  к  цыганке-гадалке,  которая  жила  на  соседнем
дворе. Вернулась она задумчивая, тихая и больше не ругала  Сковородникова;
наоборот, вдруг сказала про себя: "и непьющий".
     Это странное поведение продолжалось и на следующий  день.  Тетя  Даша
сидела во дворе и вязала, когда у ворот появился  незнакомый  красномордый
человек в грязном парусиновом пальто, в толстых сапогах. Осмотревшись,  он
направился к старику Сковородникову, варившему свой универсальный клей  на
крыльце.
     - Это вы-с продаете дом? Сковородников посмотрел на  него,  потом  на
тетю Дашу.
     - Я, - отвечал он, - продаю этот  дом  и  все  имущество  по  причине
отъезда.
     Тетя Даша взволнованно зашептала, зашептала, вскочила,  уронив  стул,
и, как вчера, содрала с головы платок.
     - Земля имеется?
     - Имею землю, ограниченную в пределах забора.
     Тетя Даша шептала все громче.
     - Не продается! - вдруг закричала  она.  -  Не  продажный  этот  дом!
Уходите! Сковородников с хитрым выражением закрыл один глаз.
     - Ты хозяин? - вдруг быстро спросил его человек в парусиновом пальто.
     - Я.
     - Так что же - продаешь, нет?
     - Вот, говорят - не продается, - самодовольно сказал Сковородников  и
захохотал.
     Петька был при этой сцене. Он стоял на пороге  кухни  и  презрительно
усмехался. Я ничего не понимал. Но вскоре все разъяснилось.



                            Глава одиннадцатая
                            РАЗГОВОР С ПЕТЬКОЙ


     Еще сидя над "попиндикулярными" палочками, я задумал удрать.  Недаром
рисовал я над забором солнце, птиц, облака! Потом я забыл эту мысль. Но  с
каждым днем мне все трудней становилось возвращаться домой.
     С матерью я почти не встречался.  Она  уходила,  когда  я  еще  спал.
Иногда, просыпаясь по ночам, я видел ее за  столом.  Белая,  как  мел,  от
усталости, она медленно ела, и даже Гаер немного робел,  встречаясь  с  ее
черными из подлобья глазами.
     Сестру я очень любил. Но уж лучше бы я и ее не любил.  Я  помню,  как
этот подлец Гаер избил ее до полусмерти  за  то,  что  она  пролила  рюмку
постного масла. Ее прогнали из-за стола, но я тайком принес  ей  картошки.
Она ела ее и горько плакала и вдруг спохватилась - не потеряла ли она свои
цветные стеклышки, когда ее били. Стеклышки нашлись. Она засмеялась, доела
картошку и снова начала плакать...
     Должно быть, уже приближалась осень, потому что мы с Петькой  бродили
по Соборному саду и подкидывали босыми ногами листья. Петька  врал,  будто
старинный, прикрытый горкой подкоп, на котором мы сидели, ведет из сада на
тот берег реки под водой и будто Петька один раз дошел до середины.
     - Всю ночь шел, - небрежно сказал Петька. -  Там  скелеты  на  каждом
шагу
     С горки был виден на  высоком  берегу  Покровский  монастырь,  белый,
окруженный невысокими крытыми стенами, за ним - луга,  то  светло-зеленые,
то желтые, под ветром менявшие цвета, как море.
     Но тогда мы с Петькой очень мало думали о красоте природы. Мы  лежали
на горке вниз животами и сосали  какие-то  горькие  корешки,  про  которые
Петька говорил, что они сладкие.
     Помнится, разговор начался с крыс: живут ли в подкопе  крысы?  Петька
сказал,  что  живут,  сам  видел,  и  что  у  крыс,  как  у  пчел,  бывает
царица-матка.
     - Они в високосный год все передохнут, - добавил он, - а царица опять
наплодит. Она громадная, как зайчиха.
     - Врешь!
     - Вот те крест, -  равнодушно  сказал  Петька.  У  нас  было  как  бы
условлено, о чем можно врать, а о чем нет. Мы  уже  и  тогда,  мальчиками,
уважали друг друга.
     - А в  Туркестане  крыс  нет,  -  задумчиво  добавил  Петька,  -  там
тушканчики, и в степи полевые крысы. Но это совсем другое: они едят траву,
вроде кроликов. Он часто говорил о Туркестане. Это  был,  по  его  словам,
город, в котором груши, яблоки, апельсины росли прямо на улицах,  так  что
можно срывать их сколько угодно и никто за это  не  всадит  тебе  в  спину
хороший заряд соли, как сторожа в  наших  фруктовых  садах.  Спят  там  на
коврах под открытым небом, потому что зимы не  бывает,  а  ходят  в  одних
халатах - ни тебе сапог, ни пальто
     - Там турки живут. Все вооруженные поголовно. Кривые шашки в серебре,
за опояском нож, а на груди патроны. Поехали, а?
     Я решил, что он шутит. Но он не шутил. Немного  побледнев,  он  вдруг
отвернулся от меня и встал,  взволнованно  глядя  на  далекий  берег,  где
знакомый старый рыбак спал над своими удочками, у самой воды  вставленными
в гальку. Мы помолчали.
     - А батька? Отпустит?
     - Стану я его спрашивать! Ему теперь не до меня.
     - Почему?
     - Потому что он женится, - с презрением сказал Петька.
     Я был поражен.
     - На ком?
     - На тете Даше.
     - Врешь!
     - Он ей сказал, что если она за него не выйдет, он дом продаст, а сам
пойдет  по  деревням  кастрюли  лудить.  Она  сперва  ершилась,  а   потом
согласилась. Влюблена, что ли, - презрительно добавил Петька и плюнул.
     Я еще не верил. Тетя Даша! Замуж! За старика Сковородникова? Которого
она так ругала?
     - А тебе что?
     - Ничего! - сказал Петька.
     Он насупился и заговорил о другом. Два года  тому  назад  умерла  его
мать, и он, плача, не помня себя, пошел со двора и забрел так далеко,  что
его насилу отыскали Я вспомнил, как его за это дразнили мальчишки.
     Мы еще немного поговорили, а потом  легли  на  спину,  раскинув  руки
крестом, и стали смотреть в небо. Петька уверял, что  если  так  пролежать
минут двадцать не мигая, можно днем увидеть звезды и луну. И вот мы лежали
и смотрели. Небо было ясное, просторное;  где-то  высоко,  перегоняя  друг
друга, быстро шли облака. Глаза мои налились слезами, но я  изо  всех  сил
старался не мигать. Луны все не было, а про  звезды  я  сразу  понял,  что
Петька соврал.
     Где-то шумел мотор. Мне показалось, что это военный грузовик работает
на  пристани  (пристань  была  внизу,  под  крепостной  стеной).  Но   шум
приближался.
     - Аэроплан, - сказал Петька.
     Он летел, освещенный солнцем, серый,  похожий  на  красивую  крылатую
рыбу. Облака надвигались на него,  он  летел  против  ветра.  Но  с  какой
свободой, впервые поразившей меня, он обошел облака! Вот  он  был  уже  за
Покровским монастырем, черная крестообразная тень, бежала за ним по  лугам
на той стороне реки, Он давно исчез, а мне все казалось, что  я  еще  вижу
вдалеке маленькие серые крылья.



                            Глава двенадцатая
                      ГАЕР КУЛИЙ В БАТАЛЬОНЕ СМЕРТИ


     У Петьки был родной дядя в Москве, и весь наш план держался  на  этом
дяде. Дядя работал на железной дороге - Петька утверждал, что  машинистом,
а я думал, что кочегаром. Во всяком случае, прежде Петька  всегда  называл
его кочегаром. Этот машинист-кочегар служил  на  поездах,  пять  лет  тому
назад ходивших из Москвы в Ташкент. Я говорю с такой точностью - пять  лет
- потому, что от дяди уже пять лет не было писем. Но Петька  говорил,  что
это ничего не значит, потому что дядя всегда редко писал, а работает он на
тех же самых поездах, тем более что последнее письмо пришло из Самары.  Мы
вместе посмотрели карту, и действительно оказалось, что  Самара  находится
между Москвой и Ташкентом.
     Словом, нужно было только разыскать  этого  дядю.  Адрес  его  Петька
знал, - если бы и не знал, всегда можно по фамилии найти человека.  Насчет
фамилии у нас не было ни малейших сомнений: Сковородников - такая же,  как
у Петьки.
     Так представлялась нам вторая часть  пути:  дядя  должен  был  просто
отвезти нас из Москвы в Ташкент на паровозе. Но как добраться до Москвы?
     Петька не уговаривал меня. Но с  каменным  лицом  он  выслушивал  мои
робкие возражения. Он не отвечал мне - ему было все ясно. А мне ясно  было
только одно: если бы не Гаер, я бы никуда не ушел. И вдруг оказалось,  что
он уходит, - он уходит, а я остаюсь.
     Это был памятный день. В военной форме, в новых, блестящих, скрипящих
сапогах, в фуражке набекрень, из-под которой ровной волной выходили кудри,
он явился домой и положил на стол двести рублей. По тому времени это  были
неслыханные деньги, мать с невольной жадностью прикрыла их руками.
     На меня и Петьку и всех мальчишек с нашего двора поразили не  деньги,
- нет! Совсем другое. На рукаве его форменной гимнастерки был вышит череп,
а под черепом - скрещенные кости, Отчим, поступил в батальон смерти.
     Без сомнения, мои читатели  не  помнят  этих  батальонов.  Человек  с
барабаном вдруг появлялся на каком-нибудь собрании, на  гулянье  -  везде,
где было много народу. Он бил в  барабан  -  все  умолкали.  Тогда  другой
человек, большей частью офицер с таким же черепом и костями на рукаве, как
у моего отчима, начинал говорить. От  имени  Временного  правительства  он
приглашал всех в батальон смерти. Но  хотя  он  и  утверждал,  что  каждый
записавшийся  получит  шестьдесят   рублей   в   месяц   плюс   офицерское
обмундирование,  не  считая  подъемных,  никому  не  хотелось  умирать  за
Временное правительство, и в батальон смерти записывались главным  образом
такие жулики, как мой отчим.
     Но в тот день, когда, торжественно-мрачный, он пришел домой  в  новой
форме и принес двести рублей, он никому  не  казался  жуликом.  Даже  тетя
Даша, которая его ненавидела, вышла и неестественно поклонилась.
     Вечером он пригласил гостей и произнес речь.
     - Все эти проделываемые начальством процедуры, - сказал он,  -  имеют
назначение оградить свободу революции  от  нищих,  абсолютное  большинство
которых составляют евреи. Нищие и большевики создают подлую  авантюру,  от
которой, безусловно, страдают все плоды существующего  порядка.  Для  нас,
защитников свободы, эта трагедия решается очень просто. Мы  берем  в  свои
руки оружие, и горе тому, кто ради удовлетворения личной власти  покусится
на революцию и свободу! Свобода стоит дорого.
     Задешево мы ее не отдадим! Такова в общих  чертах  окружающая  момент
обстановка!
     Мать была очень весела в  этот  вечер.  В  белой  бархатной  жакетке,
которая очень шла ей, она с бутылкой вина обходила гостей и  после  каждой
рюмки все подливала. Приятель отчима, коротенький любезный  толстяк,  тоже
из батальона смерти, встал и почтительно предложил выпить за ее  здоровье.
Он от души смеялся, когда отчим говорил, а  теперь  стал  очень  серьезен.
Высоко подняв бокал с вином, он  чокнулся  с  матерью  и  коротко  сказал:
"Ура!"
     Все закричали "ура". Она смутилась. Немного порозовев, она  вышла  на
середину комнаты и низко, по-старинному, поклонилась.
     - Красавица! - громко сказал толстяк.
     Потом старик Сковородников произнес ответную  речь.  Он  был  пьян  и
поэтому говорил с очень длинными паузами, во время которых все молчали.
     - Каждый должен понимать о смерти, - сурово сказал он.  -  Тем  более
кое-кто только напрасно коптит небо, и ему одна дорога - в  ваш  батальон.
Но меня, например, туда калачом не заманишь. Почему? Потому что я за  вашу
свободу умирать не желаю. Ваша свобода - это торговля. И ваш батальон - та
же торговля. Продажа своей будущей смерти за двести рублей.  Позвольте,  а
если я не умру? Деньги обратно?
     Он сказал еще что-то про министров-капиталистов и сел.  Сжав  кулаки,
отчим подошел к нему.  Плохо  кончился  бы  этот  праздник...  Но  толстяк
(который от души смеялся и над ответной речью) вскочил  и  бросился  между
ними. Пока он уговаривал отчима, Сковородников вышел, нарочно громко стуча
сапогами.
     Но праздник все-таки кончился плохо.



                            Глава тринадцатая
                             ДАЛЬНИЕ ПРОВОДЫ


     Должно быть, шел третий час, я  давно  спал  и  проснулся  от  крика.
Табачный дым неподвижно висел над столом, все давно ушли,  отчим  спал  на
полу, раскинув руки и ноги. Крик повторился, я узнал  голос  тети  Даши  и
подошел к окну. Какая-то женщина лежала на дворе, и тетя Даша громко  дула
ей в рот.
     - Тетя Даша!
     Как будто не слыша меня, тетя Даша вскочила, зачем-то обежала наш дом
и постучала в окно.
     - Воды дайте! Петр Иваныч! Там Аксинья лежит!
     Я открыл дверь, она вошла и стала будить отчима.
     - Петр Иваныч! Ах ты, господи! - Отчим только мычал. - Саня, нужно ее
сюда перенести, она, должно  быть,  упала  во  дворе  и  расшиблась.  Петр
Иваныч!
     С закрытыми глазами отчим сел, потом снова  лег.  Так  мы  его  и  не
добудились.
     Всю ночь мы возились с матерью, и только под утро она пришла в  себя.
Это был простой обморок, но, падая, она ударилась головой о камни, и мы, к
несчастью, узнали об этом лишь от доктора к  вечеру  другого  дня.  Доктор
велел прикладывать лед. Но покупать лед всем показалось странным,  и  тетя
Даша решила вместо льда прикладывать мокрое полотенце.
     Я помню, как Саня выбегала во двор, плача, мочила полотенце в ведре и
возвращалась, вытирая слезы  ладонью.  Мать  лежала  спокойная,  такая  же
бледная, как всегда. Ни разу она не спросила об  отчиме,  на  другой  день
перебравшемся в свой батальон, но зато нас - меня и сестру - не  отпускала
от себя ни на шаг. Тошнота мучила ее, она поминутно  щурилась,  как  будто
старалась что-то разглядеть, и это почему-то очень не нравилось тете Даше.
Она проболела три недели и, кажется, уже начинала поправляться. И вдруг на
нее "нашло".
     Однажды я проснулся под утро и  увидел,  что  она  сидит  в  постели,
спустив босые ноги на пол.
     - Мама!
     Она посмотрела на меня исподлобья, и вдруг я понял, что она  меня  не
видит.
     - Мама! Мама!
     Все с тем же внимательным, строгим выражением она  отвела  мои  руки,
когда я хотел ее уложить... С этого дня она перестала есть, и доктор велел
кормить ее насильно яйцами и маслом. Это был прекрасный совет, но у нас не
было денег, а в городе не было ни яиц, ни масла.
     Тетя Даша ругала ее и плакала, а  мать  лежала  рассеянная,  мрачная,
перекинув на грудь черные косы, и не говорила ни слова. Только раз,  когда
тетя Даша в отчаянии объявила, что она знает, почему мать  не  ест,  -  не
хочет жить, потому и не ест, - мать  пробормотала  что-то,  нахмурилась  и
отвернулась.
     Она стала очень ласкова со мной с тех пор, как заболела, и  даже  как
будто полюбила не меньше, чем Саню. Часто она подолгу смотрела на  меня  -
внимательно и, кажется, с каким-то удивлением. Никогда она не  плакала  до
болезни, а теперь - каждый день, и  я  понимал,  о  чем  она  плачет.  Она
жалела, что прежде не любила меня, раскаивалась,  что  забыла  отца,  быть
может, просила прощения за Гаера, за все, что он с нами делал. На какое-то
оцепенение нашло на меня. Все валилось из рук, я ничего не делал, ни о чем
не думал.
     Таков был и наш последний разговор - ни я, ни она  не  произнесли  ни
слова. Она только подозвала меня и взяла за руку, качая головой и с трудом
удерживая дрожащие губы... Я понял, что  она  хочет  проститься.  Но,  как
чурбан, я стоял, опустив голову и упорно глядя вниз, на пол.
     На другой день она умерла...
     В полной походной форме, с винтовкой за плечами, с гранатой у  пояса,
отчим плакал в сенях, но никто  почему-то  не  обращал  на  него  никакого
внимания... Мы с сестрой сидели  во  дворе,  и  все,  кто  бы  ни  пришел,
останавливались подле нас и говорили одно и  то  же:  "Небось,  жалко  вам
маму?" или:  "Теперь  одни  остались,  сиротки?"  Это  был  какой-то  один
страшный обряд - и то, что старухи, приходившие к Сковородниковым играть в
"козла", заперлись у нас, а потом, с подоткнутыми  юбками,  с  засученными
рукавами, выносили ведра, как будто мыли полы, и то, что тетя Даша  бегала
за какой-то "подорожной". Мне казалось, что мы  должны  сидеть  во  дворе,
пока не кончится этот обряд. И вот мы сидели и ждали.
     Через  много  лет  я  прочитал  у  Бальзака,  что   "наблюдательность
обостряется от страданий", и тотчас же вспомнил эти дни,  когда  обряжали,
отпевали и хоронили мать. Мне запомнилось каждое слово, каждое движение  -
и свое, и чужое. Я понял, почему в первый день  при  матери,  лежавшей  на
столе с иконкой в сложенных руках, все говорили шепотом, потом все  громче
и наконец, своими обыкновенными голосами. Они привыкли - и  Сковородников,
и отчим, и тетя Даша, - уже привыкли к тому, что она умерла!  Я  с  ужасом
заметил, что и сам вдруг начинал думать о другом.
     Неужели я привык, неужели я думаю о битке со свинцовой пулей, который
Петька подарил мне уже давно, а я из-за смерти матери так  и  не  собрался
испытать этот биток! И сейчас же с раскаяньем я принуждал  себя  думать  о
маме.
     Так было и в день похорон.
     У Сани болела голова, и ее оставили  дома.  Отчим,  которого  с  утра
вызвали в батальон, опоздал к выносу, и мы, прождав его добрых  два  часа,
одни отправились за гробом. Мы - это Сковородников, тетя Даша и я.
     Они шли пешком, тетя Даша  держалась  за  какую-то  скобу,  чтобы  не
отставать, а меня посадили на колесницу.
     Стыдно вспомнить, но я чувствовал гордость, когда знакомые  мальчишки
встречались по дороге и, остановившись, провожали нашу  процессию  глазами
или  когда  кто-нибудь  на  две-три  минуты  присоединялся  к  нам,  чтобы
спросить, кого это хоронят. Сейчас же я начинал ругать себя. Но  мы  ехали
все дальше и дальше, равнодушный кучер в кепке и  грязном  балахоне  сонно
покрикивал на клячу, и мысль опять начинала бродить бог весть где - далеко
от этого бедного, едва прикрытого белой тряпкой гроба.
     Вот  Застенная;  вдоль  городской  стены  деревянные  щиты  закрывали
проломы, чтобы никто не прошел в Летний сад без билета. И никто, кроме нас
с  Петькой,  не  знал,  что  предпоследний  щит  можно  раздвинуть  -   и,
пожалуйста, ты в саду! Хочешь -  слушай  музыку,  хочешь  -  нарви  тайком
левкоев в садоводстве и после спектакля продавай публике - пять копеек  за
пучок!
     Вот - кадетский корпус; возы с матрацами стоят во  дворе,  и  люди  в
светлых шинелях, не то офицеры, не то гимназисты, зачем-то тащат  матрацы,
закладывают ими окна во втором этаже. Вот Афонина  горка,  про  которую  в
городе говорили, что это засыпанная церковь и  в  пасхальную  ночь  из-под
земли  слышится  пенье.   Кто-то   копошился   на   Афониной   горке,   и,
приглядевшись,  я  различил  те  же  светлые  шинели,   мелькавшие   среди
наваленных веток.
     И вдруг я очнулся. Я вспомнил, что еще когда  мы  проезжали  Базарную
площадь, у ворот присутствия стоял часовой, в саду за  решеткой  торопливо
ходили какие-то люди в штатском, и один из  них  тащил  пулемет.  Магазины
были закрыты, улицы пусты,  за  Сергиевской  мы  не  встретили  ни  одного
человека. Что случилось?
     Кучер в грязном балахоне торопился, то и  дело  подхлестывая  лошадь.
Тетя Даша и Сковородников едва поспевали. Мы выехали на Посадскую  пустошь
- так называлось пустое грязное место между городом и  Посадом,  -  а  там
спуск к реке, Мельничий мост... Что-то коротко простучало  вдалеке,  кучер
испуганно оглянулся и нерешительно поднял кнут. Тетя Даша  догнала  нас  и
стала ругаться:
     - Ошалел, что ли? Не дрова везешь!
     - Стреляют, - мрачно возразил кучер.
     Спуск к реке был прорыт в  косогоре,  и  несколько  минут  мы  ехали,
ничего не видя по сторонам. Где-то стреляли, но все реже. Мельничий  мост,
с которого я не раз ловил пескарей, был уже виден. И вдруг кучер привстал,
замахнулся... Лошадь рванулась, и мы помчались  вдоль  берега,  далеко  за
собой оставив Сковородникова и тетю Дашу.
     Наверно, это были пули, потому что мелкие щепочки стали  отлетать  от
колесницы, и одна попала мне прямо в лицо. Резной столбик,  за  который  я
держался рукой, зашатался, заскрипел, нас тряхнуло, и он упал на дорогу. Я
слышал, как где-то позади кричал Сковородников, плачущим голосом  ругалась
тетя Даша.
     Надвинув пониже свою кепку и крутя над  головой  кнутом,  кучер  гнал
лошадь прямо на мост, как будто не видя, что въезд  перегорожен  какими-то
балками, досками, кирпичами. Раз! Лошадь  попятилась,  рванулась  направо,
налево и остановилась.
     Среди людей, выбежавших к нам из-за этих  балок,  я  узнал  знакомого
наборщика, который прошлым летом снимал  комнату  у  гадалки  на  соседнем
дворе. В руках у него была винтовка,  а  за  кожаным  поясом,  выглядевшим
очень  странно  на  обыкновенном  пальто,  торчал  наган.  Все  они   были
вооружены, у некоторых были даже шашки.
     Кучер слез, подоткнул балахон и, засунув кнут в сапог, стал ругаться.
     - Что же, вы не видите - похороны? Чуть лошадь не застрелили!
     - Мы не стреляли, это ты под кадет попал, - возразил наборщик. - А ты
не видишь, дурак, что баррикады?
     - Как твоя фамилия? - кричал кучер - Вы мне ответите! Кто  за  ремонт
платить будет? - Он ходил вокруг колесницы и трогал пальцем побитые места.
- Вы мне спицу сломали!
     - Дурак, - снова сказал наборщик, - говорят тебе - не мы!  Станем  мы
по гробам стрелять. Дура!
     - Кого хоронишь, мальчик? -  тихо  спросил  меня  пожилой  человек  в
папахе, на которой вместо кокарды была красная лента.
     - Мать, - с трудом сказал я.
     Он снял папаху.
     - Вы, товарищи, потише, - сказал он. - Похороны.  Вот  парнишка  мать
провожает. Нехорошо все-таки.
     Все посмотрели на меня. Наверно, у меня был неважный вид, потому  что
когда все было улажено и тетя Даша, плача, догнала нас и мы через мельницу
выехали на мост, я нашел в кармане своей курточки два куска сахару и белый
сухарь.
     Измученные, по тому берегу Песчинки мы вернулись домой после похорон.
     Над городом стояло зарево - горели  казармы  Красноярского  полка.  У
понтонного моста Сковородников окликнул  знакомого  постового,  и  начался
длиннейший разговор, из которого я ничего не понял: кто-то где-то разобрал
пути, конный корпус идет на Петроград,  вокзал  занят  батальоном  смерти.
Фамилия "Керенский" с разными прибавлениями повторялась ежеминутно. Я чуть
стоял на ногах, тетя Даша охала и вздыхала.
     Сестра спала, когда мы вернулись. Не раздеваясь, я сел подле  нее  на
постель.
     Не знаю почему, в эту ночь, первую ночь, когда мы остались одни, тетя
Даша не ночевала у нас. Она принесла мне каши, но мне не хотелось есть,  и
она поставила тарелку на окно. На окно - не  на  стол,  где  утром  лежала
мать. Утром, а сейчас ночь. Саня спит на ее постели. На ее постели, на том
месте, где она лежала с венчиком на лбу, с подорожной в руке,  -  я  и  не
знал, что так называется эта свернутая трубкой бумага. Я встал и подошел к
окну. Темно было на дворе, а  над  рекой  -  зарево,  черно-дымные  полосы
разгорались и гасли.
     Казармы горят, но ведь они за  железной  дорогой,  далеко,  совсем  в
другой стороне! Я вспомнил, как она взяла меня за руку,  качая  головой  и
стараясь не плакать. Почему я ничего не сказал ей? Она  очень  ждала  хоть
одного слова.
     Галька накатывала на берег, - должно быть, поднялся  ветер,  и  дождь
стал накрапывать. Долго, ни о чем не думая, я смотрел, как большие тяжелые
капли скатывались по  стеклу  -  сперва  медленно,  потом  все  быстрее  и
быстрее.
     Мне приснилось, что кто-то рванул дверь, вбежал в  комнату  и  скинул
мокрую шинель на пол. Я не сразу догадался, что это вовсе  не  сон.  Отчим
метался по дому, на ходу стаскивал с себя гимнастерку. Скрипя  зубами,  он
стаскивал ее, а она не шла, облепила спину.  Голый,  в  одних  штанах,  он
бросился к своему сундуку и вынул из него заплечный мешок.
     - Петр Иваныч!
     Мельком он взглянул на меня и ничего не ответил. Мохнатый  и  потный,
он торопливо перекладывал белье из сундука в  мешок.  Он  закатал  одеяло,
прижал коленом, перетянул ремнем. Все время он  злобно  двигал  губами,  и
сжатые зубы становились видны - крупные и длинные, настоящие волчьи.
     Три гимнастерки он надел на себя, а четвертую сунул в  мешок.  Должно
быть, он забыл, что я не сплю, иначе, пожалуй, посовестился бы  сорвать  с
гвоздя и сунуть туда же, в мешок, мамину бархатную жакетку.
     - Петр Иваныч!
     - Молчи! - подняв голову, сказал он. - Все к черту!
     Он переобулся, надел шинель и вдруг увидел на рукаве череп и кости. С
ругательством он снова скинул шинель и стал срывать череп и кости  зубами.
Мешок на плечо - и на  десять  лет  этот  человек  исчез  из  моей  жизни!
Остались только грязные следы  на  полу  да  пустая  жестянка  от  папирос
"Катык", в которой он держал запонки и цветные булавки.
     Все объяснилось на другой день. Военно-революционный комитет  объявил
в городе советскую власть. Батальон смерти и добровольцы выступили  против
него и были разбиты.



                           Глава четырнадцатая
               БЕГСТВО. Я НЕ СПЛЮ, Я ПРИТВОРЯЮСЬ, ЧТО СПЛЮ


     Откуда Петька взял, что теперь по всем железным дорогам  можно  будет
ездить бесплатно? Наверно, слух о бесплатных трамваях донесся  до  него  в
таком преувеличенном виде.
     - Взрослым нужно командировку, - твердо сказал он. - А нам - ничего.
     Он больше не молчал. Он уговаривал меня, дразнил, упрекал в  трусости
и презрительно смеялся. Что бы ни происходило на белом свете, все убеждало
его, что мы, ни минуты не медля, должны махнуть в Туркестан. Сковородников
объявил, что он большевик, и велел тете Даше убрать иконы.  Петька  сейчас
же объяснил это событие в свою пользу и доказал, что теперь во  дворе  все
равно никому не будет житья.
     - Его бабы загрызут, - сказал он  мрачно.  -  Я  теперь  за  него  не
ручаюсь.
     Военно-революционный комитет приказал  разбить  ренсковые  погреба  и
спустить вина в Песчинку. Оказалось, что и это способствует нашему плану.
     - Рыба передохнет, - равнодушно, как взрослый, сказал Петька, - и все
одно - начнут самогон гнать. Нет, нужно ехать!
     Не знаю, уговорил бы он меня в конце концов или  нет,  если  бы  тетя
Даша и Сковородников на семейном совете не решили отдать  меня  и  Саню  в
приют. Тетя Даша была мастер  на  все  руки  -  вышивала  рубашки,  делала
абажуры. Но кому нужны были теперь ее абажуры? Возможно,  что,  выходя  за
Сковородникова, она надеялась  поправить  свое  хозяйство.  Но,  увлекшись
политической деятельностью, старик забросил  свой  универсальный  клей,  и
жить окончательно стало нечем. Со слезами она объявила, что будет ходить к
нам в приют каждый день, что  отдает  нас  только  на  зиму,  а  летом  мы
непременно вернемся. В приюте нас  будут  кормить,  учить,  оденут.  Дадут
новые сапоги, две рубашки, пальто с шапкой, чулки и кальсоны. Помню, как я
спросил ее:
     - А что такое кальсоны?
     Мы знали приютских. Это были бледные  ребята  в  серых  курточках,  в
измятых серых штанах. Они здорово били птиц из рогаток, а потом жарили  их
у себя в саду и ели.  Вот  как  их  кормили  в  приюте!  Вообще  они  были
"арестанты", и мы с ними дрались, и вот теперь я стану "арестантом"!
     В тот же день я пошел к Петьке и сказал, что согласен.  Денег  у  нас
было немного - десять рублей. Мы продали на толкучке мамины ботинки -  еще
десять. Итого - двадцать. С большими предосторожностями было  вынесено  из
дому одеяло. С такими же предосторожностями  оно  было  возвращено  назад:
никто не взял, хотя мы просили очень дешево, - кажется, четыре с полтиной.
Как раз эти четыре с  полтиной  мы  проели,  пока  таскались  по  рынку  с
одеялом. Итого - пятнадцать с полтиной.
     Петька хотел загнать свои книжки, но  книжки,  к  счастью,  никто  не
купил. Я говорю - к счастью, потому что эти книжки  стоят  теперь  в  моей
библиотеке на самом  почетном  месте.  Впрочем,  одну,  -  кажется,  "Юрий
Милославский", - удалось продать. Итого -  шестнадцать.  Мы  считали,  что
этих денег хватит до дяди,  а  там  начнется  увлекательная,  превосходная
паровозная жизнь. Помнится, нас очень волновал и вызывал множество  споров
вопрос о  вооружении.  У  Петьки  был  финский  нож,  который  он  называл
кинжалом. Мы сшили для него чехол из старого сапога. Но пускаться в путь с
одним холодным оружием было как-то неинтересно. Где достать револьвер?
     Одно время мы надеялись, что военно-революционный комитет выдаст  нам
по нагану. Потом  решили,  что,  пожалуй,  не  выдаст,  и  отправились  на
толкучку - не продаст ли нам  свое  оружие  какой-нибудь  дезертир?  После
долгих поисков мы нашли то, что нам было нужно.
     Это был большой пятиствольный револьвер с резной деревянной ручкой  -
именно пятиствольный, я не оговорился. Он заряжался  со  всех  своих  пяти
стволов, и после каждого  выстрела  нужно  было  поворачивать  эти  стволы
рукою. Без сомнения, это был один из первых револьверов на земле. Я  потом
видел такие в музее. Но нам он очень понравился. Именно эти  пять  стволов
нас поразили. Из такого как ахнешь! Продавал его  не  дезертир,  а  старая
генеральша - это тоже внушало нам уважение. Словом, из шестнадцати  рублей
едва ли осталось бы больше трех с полтиной, если бы,  пока  мы  ходили  за
деньгами, генеральша не исчезла вместе со своим револьвером.
     Теперь я вижу, что нам все-таки повезло. Случись так, что  мы  купили
бы это оружие и испытали его (а у нас уже и порох был заготовлен),  вместо
маршрута Энск - Москва - Ташкент мы отправились бы по маршруту наш двор  -
Спасское кладбище.
     Итак, решено было ограничиться холодным оружием.
     Все остальное было в полном порядке: ботинки крепкие, пальто целые, у
Петьки даже с бобриковым воротником, штанов по паре.
     Я был очень мрачен в этот день, и тетя Даша несколько раз принималась
меня утешать. Бедная тетя Даша! Если бы она знала,  что  мы  отложили  наш
отъезд только потому, что рассчитывали на ее  кокоры!  Завтра  она  должна
была отвести нас с Саней в приют и целый день пекла нам "в дорогу" кокоры.
Она пекла их целый день и все снимала очки и сморкалась.
     С меня она взяла торжественное обещание - не воровать, не курить,  не
грубить, не лениться, не пьянствовать, не ругаться, не драться,  -  больше
заповедей, чем в священном писании. Сестренке, которая была очень грустна,
она подарила прекрасную старинную ленту.
     Разумеется, можно было просто уйти из дому - и поминай, как звали! Но
Петька решил, что это неинтересно,  и  выработал  довольно  сложный  план,
поразивший меня своей таинственностью.
     Во-первых, мы должны были дать друг другу "кровавую  клятву  дружбы".
Вот она:
     "Кто изменит этому честному слову,  -  не  получит  пощады,  пока  не
сосчитает, сколько в море песку, сколько листьев в лесу,  сколько  с  неба
падает дождевых капель. Захочет идти вперед - посылай назад, захочет  идти
налево - посылай направо. Как я ударяю  моей  шапкой  о  землю,  так  гром
поразит того, кто нарушит это честное слово. Бороться и искать, найти и не
сдаваться".
     По очереди произнося эту клятву, мы должны  были  пожать  друг  другу
руки и разом ударить шапками о землю. Это было  сделано  в  Соборном  саду
накануне отъезда. Я сказал клятву наизусть, Петька  прочитал  по  бумажке.
Потом он уколол палец булавкой и расписался на бумажке кровью: "П.С.",  то
есть Петр Сковородников. Я с трудом нацарапал: "А.Г.", то  есть  Александр
Григорьев.
     Во-вторых, я должен был лечь в десять часов и притвориться, что сплю,
хотя никто не интересовался, сплю я  или  притворяюсь.  В  три  часа  ночи
Петька должен был свистнуть под окном три раза - условный  сигнал:  все  в
порядке, дорога свободна, можно бежать.
     Это было гораздо опаснее, чем днем, когда действительно  все  было  в
порядке, дорога свободна, когда никто бы не заметил, что мы убежали. Ночью
нас могли сцапать караулы - город был на осадном положении,  -  собаки  по
всему берегу на ночь спускались с цепей. Но
     Петька приказал, и я повиновался, И вот наступил  этот  вечер  -  мой
последний вечер в родном доме.
     Тетя Даша сидит за столом и чинит мою рубашку. Хоть в приюте  и  дают
белье, а все-таки еще одну, на всякий случай! Перед нею - лампа, на  лампе
- голубой абажур, подарок тети Даши  на  мамину  свадьбу.  Теперь  у  него
какой-то сконфуженный вид - как будто он  плохо  чувствует  себя  в  нашем
опустевшем доме. Темно в углах. Чайник висит над плитой, а на тени  -  это
не чайник, а чей-то огромный перевернутый нос. Из  щели  под  окном  тянет
свежестью, пахнет рекою. Тетя Даша шьет и говорит.  Она  что-то  берет  со
стола, и светлый  круг  на  потолке  начиняет  дрожать.  Десять  часов.  Я
притворяюсь, что сплю.
     - Ты, Саня, смотри, слушайся брата  во  всем,  -  говорит  тетя  Даша
сестре. - Ты, как девочка, должна на него опираться. Мы  всегда  опираемся
на мужчин, как на силу. Уж он тебя в обиду не даст.
     Сердце щемит, но я стараюсь не думать о  Сане.  Вот  мы  приезжаем  в
Москву! Петькин дядя встречает нас на вокзале. Он похож на Сковородникова,
но моложе,  веселей.  Паровоз  стоит  на  далеких  путях,  черный  человек
подбрасывает уголь в топку, искры сыплются из трубы и гаснут.  Мы  мчимся,
мелькают деревья, ходят вверх и вниз телефонные провода.  Теперь  и  мы  с
Петькой бросаем уголь в топку - жарко, весело; выглянешь - и ветер свистит
в ушах.
     - А ты, Саня, - говорит мне тетя Даша, и я  вижу,  как  слеза  ползет
из-под очков и падает на мою рубашку, - береги сестру. Вы будете в  разных
отделениях, но я попрошу, чтобы тебе разрешили каждый день ее навещать.
     - Ладно, тетя Даша.
     - Господи, боже ты мой! Была бы жива Аксинья...
     Она поправляет лампу,  вдевает  нитку  и  снова  берется  за  работу,
вздохнув.
     Половина одиннадцатого. Я не сплю, я притворяюсь, что  сплю.  Я  вижу
деревья в белых цветах, а в тени, под цветами,  ковры  -  синие,  зеленые,
голубые. Мы в Туркестане. Апельсины растут на улицах. Мы  рвем  их  сперва
потихоньку, потом все смелее. Больше некуда класть, и Петька  вынимает  из
мешка запасную пару штанов. Он завязывает  концы  на  штанах,  он  бросает
апельсины в штаны. Вот старик с бородой ведет нас в маленький  белый  дом.
Оружие висит на стене - кинжалы, пятиствольные револьверы, кривые шашки  в
серебре. "Якши?" -  говорит  он  и  предлагает  нам  выбрать  по  кинжалу,
револьверу и шашке.
     - И читать научат и писать, - слышу я сквозь сон и думаю:  откуда  же
здесь тетя Даша? - Может, и в люди  выйдешь.  Может,  и  нам  еще  спасибо
скажешь.
     Я  не  сплю,  я  притворяюсь,  что   сплю.   Половина   двенадцатого,
двенадцать. Тетя Даша встает. В последний, в самый последний раз я вижу ее
доброе лицо над лампой, освещенное снизу. Она ставит ладонь  над  стеклом,
дует - и темнота! Она крестит нас в темноте и ложится: сегодня она  ночует
у нас.
     Хорошо притворяться, когда не хочется  спать!  Я  с  трудом  открываю
глаза. Который час? Еще далеко до трех. Пьяная  песня  доносится  с  реки.
Галька накатывает на берег. А сигнала  все  нет  как  нет,  только  ходики
тикают да тетя Даша, вздыхая, ворочается с боку на бок.
     Я сажусь, чтобы не заснуть, и кладу голову на колени. Я  притворяюсь,
что сплю. Я слышу свист и не могу проснуться.
     Петька потом говорил, что охрип, как цыган, пока меня досвистался. Но
он свистал все время, пока я надевал сапоги, пальто, клал в мешок  кокоры.
Очень сердитый, он зачем-то  велел  мне  поднять  воротник  пальто,  и  мы
побежали.
     Все обошлось превосходно, никто нас не тронул - ни собаки,  ни  люди.
Правда, на всякий случай мы версты три  дали  крюку  по  городскому  валу.
Дорогой я пытался узнать у Петьки,  уверен  ли  он,  что  теперь  по  всем
железным дорогам бесплатный проезд. Он отвечал, что  уверен,  -  на  худой
конец доедем под лавкой. Две ночи - и Москва, скорый поезд отходит в  пять
сорок.
     Никакого поезда в пять сорок не было, когда,  обойдя  караулы,  мы  в
полуверсте от станции махнули через забор.
     Тускло блестели мокрые  черные  рельсы,  тускло  горели  на  стрелках
желтые фонари. Что было делать? Ждать до утра на  станции?  Нельзя:  могут
забрать караулы. Вернуться домой?
     В эту минуту бородатый, весь  залитый  маслом  сцепщик  вылез  из-под
товарного состава и пошел к нам навстречу по шпалам.
     - Дяденька, - смело сказал ему  Петька,  -  как  отсюда  в  Москву  -
направо или налево? Сцепщик посмотрел на него, потом на меня. Я похолодел:
"Сейчас отправит в комендатуру".
     - До Москвы, хлопцы, пятьсот верст.
     - Ты только скажи, дяденька: направо или налево?
     Сцепщик засмеялся.
     - Налево.
     - Спасибо, дяденька. Санька, пошли налево!



                            Глава пятнадцатая
                 БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ, НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ


     Все путешествия,  когда  путешественникам  по  одиннадцати-двенадцати
лет, когда они ездят под вагонами и не моются  месяцами,  похожи  одно  на
другое. В  этом  легко  убедиться,  перелистав  несколько  книг  из  жизни
беспризорных. Вот почему я не стану описывать нашего путешествия из  Энска
в Москву.
     Семь заповедей тети Даши были вскоре забыты.  Мы  ругались,  дрались,
курили - иногда навоз, чтобы согреться. Мы врали: то  тетка,  поехавшая  в
Оренбург за солью, потеряла нас по дороге, то мы были беженцами  и  шли  к
бабушке  в  Москву.  Мы  выдавали  себя  за  братьев  -  это   производило
трогательное впечатление. Мы не умели петь, но я читал  в  поездах  письмо
штурмана дальнего плавания. Помню, как на станции Вышний Волочок  какой-то
моложавый седой моряк заставил меня повторить это письмо дважды.
     - Очень странно, - сказал он, глядя мне прямо в лицо суровыми  серыми
глазами, - экспедиция лейтенанта Седова? Очень странно.
     И все же мы  не  были  беспризорниками.  Подобно  капитану  Гаттерасу
(Петька рассказывал мне  о  нем  с  такими  подробностями,  о  которых  не
подозревал и сам Жюль Верн), мы шли вперед и  вперед.  Мы  шли  вперед  не
только потому, что в Туркестане был хлеб, а здесь его уже не было. Мы  шли
открывать новую страну - солнечные города, привольные сады. Мы  дали  друг
другу клятву.
     Как эта клятва помогала нам!
     Однажды, подходя к Старой Руссе, мы сбились с дороги и заблудились  в
лесу. Я лег на снег и закрыл глаза. Петька пугал  меня  волками,  ругался,
даже бил - все было напрасно. Я не мог больше сделать ни  шагу.  Тогда  он
снял шапку и бросил ее на снег.
     - Ты клятву давал, Санька, - сказан он, - бороться и искать, найти  и
не  сдаваться.  Значит,  ты  теперь   клятвопреступник?   Сам   сказал   -
клятвопреступник не получит пощады.
     Я заплакал, но встал. Поздней ночью мы дошли до деревни. Деревня была
староверческая, но одна старушка все же  приняла  нас,  накормила  и  даже
вымыла в бане.
     Так от деревни к деревне, от станции к станции мы, наконец, добрались
до Москвы. Дорогой мы продали, променяли и  проели  почти  все,  что  было
взято с собой из Энска. Даже Петькин кинжал в ножнах  из  старого  сапога,
был продан, помнится, за два куска студня.
     Непроданными остались только наши бумаги-клятвы,  подписанные  кровью
"П.С." и "А.Г.", и адрес Петькиного дяди.
     Дядя!  Как  часто  мы  говорили  о  нем!  В  конце  концов,  он  стал
представляться мне каким-то паровозным владыкой: борода по ветру,  дым  из
трубы, пар из-под котла...
     И вот наконец - Москва! Морозной февральской ночью мы выбрались через
окно из уборной, в которой  провели  последний  перегон,  и  спрыгнули  на
рельсы. Москвы было не видать, темно, да мы ею и  не  интересовались.  Это
была просто Москва, а дядя жил в Москве-Товарной, седьмое депо,  ремонтная
мастерская. Два часа мы блуждали по шпалам, путались  среди  сходящихся  и
расходящихся рельсов. Начинало светать, когда седьмое депо предстало перед
нами - мрачное здание с  темными  овальными  окнами,  с  высокой  овальной
дверью, на которой висел замок. Дяди не было. Не у кого было даже спросить
о дяде. Утром в комитете седьмого депо мы узнали, что дядя уехал на фронт.
     Все кончено! Мы вышли и сели на эстакаду.
     Прощайте, улицы, на которых  растут  апельсины,  прощайте,  ночи  под
открытым небом, прощайте, нож за опояской и кривая шашка в серебре!
     На всякий случай Петька вернулся в комитет - спросить: не был ли дядя
женат? Нет, дядя был холостой. Он жил, оказывается, в  каком-то  вагоне  и
так в этом вагоне и поехал на фронт.
     Совсем  рассвело,  и  Москва  была  теперь  видна:  дома,  дома  (мне
казалось, что все это - вокзалы), огромные кучи снега, редкие  трамваи.  И
снова дома и дома. Что делать?
     Так начались плохие дни. Чем мы только не занимались! Мы  дежурили  в
очередях. Мы нанимались к буржуям сгребать снег с  панелей  перед  домами:
была объявлена "трудовая повинность". Мы  выгребали  из  цирковой  конюшни
навоз. Мы ночевали в подъездах, на кладбищах, на чердаках.
     И вдруг все переменилось...
     Мы шли, помнится, по Божедомке, мечтая  только  об  одном:  встретить
где-нибудь костер; тогда случалось, что костры разводили и  на  Кузнецком.
Нет, не видать! Снег, темнота, тишина! Холодная ночь.  Подъезды,  куда  ни
глянь, закрыты. Дрожа, мы шли и молчали. Боюсь, пришлось бы  Петьке  снова
бить  шапкой  о  землю,  но  в  эту  минуту  пьяные  голоса  донеслись  из
подворотни, мимо которой мы только что прошли. Петька зашел во двор, я сел
на тумбу, стуча зубами и засунув в рот дрожащие пальцы. Петька вернулся.
     - Айда! - радостно сказал он. - Пустили!



                            Глава шестнадцатая
                               ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ


     Хорошо спать, когда над головою  крыша!  Хорошо  в  двадцатиградусный
мороз сидеть у "буржуйки", колоть и подкидывать дровишки, пока не  загудит
в трубе! Но еще лучше, развешивая соль или муку,  думать  о  том,  что  за
работу нам обещан сам Туркестан. Мы попали в притон инвалидов-спекулянтов,
хозяин притона, хромой поляк с обваренной физиономией, обещал взять нас  с
собой в Туркестан. Оказывается, это не город, я страна,  столица  Ташкент,
тот самый Ташкент, куда каждые две три недели ездят наши инвалиды.
     Мы нанялись к этим жуликам паковать продукты.
     Жалованья мы не получали - только стол и приют. Но  мы  были  рады  и
этому.
     Если бы не хозяйка, жена хромого спекулянта, жизнь была бы просто  не
дурна! Хозяйка нам досмерти надоела.
     Толстая, с вытаращенными глазами,  тряся  животом,  она  прибегала  в
сарай, где мы паковали продукты, посмотреть, все ли цело.
     - Пфе! А пфе! Як смиешь так робиць? /Как смеешь так делать?/
     Робиць  не  робиць,  а  действительно,  это  было  не  так  просто  -
развешивая, например, свиной шпиг, не отщипнуть  хоть  маленький  кусочек.
Пиленый сахар сам застревал в рукавах и карманах.  Но  мы  держались.  Эх!
Знали бы мы, что все равно не видеть нам Туркестана,  как  своих  ушей,  -
пожалуй, чего-нибудь и недосчиталась бы старая ведьма!
     Однажды (мы работали в притоне уже третий месяц) она примчалась к нам
в одном халате. В руках у нее был замок, которым наш  сарай  запирался  на
ночь.  Вытаращив  глаза,  она  остановилась  на   пороге,   оглянулась   и
побледнела.
     - Не биться, не стучаться - прошептала она и схватилась за голову.  -
Не кричать! Молчать!
     Мы и опомниться не успели, как, тяжело  дыша,  она  задвинула  засов,
повесила замок и ушла.
     Это было так неожиданно, что с  минуту  мы  и  точно  молчали.  Потом
Петька выругался и лег на пол. Я тоже лег,  и  мы  стали  смотреть  -  под
дверьми была узкая щель.
     Сперва все было тихо  -  пустой  двор,  подтаявший  снег  с  желтыми,
налившимися водой  следами.  Потом  появились  незнакомые  ноги  в  черных
крепких сапогах - одна пара, другая, третья.  Ноги  шли  к  флигелю  через
двор. Две  пары  пропали,  третья  осталась  у  крыльца.  Рядом  опустился
приклад.
     - Облава, - прошептал Петька и вскочил.
     В темноте он стукнул меня головой, и я прикусил язык. Но тут было  не
до языка.
     - Нужно бежать!..
     Кто знает, может быть, моя жизнь пошла бы другим путем,  если  бы  мы
захватили с собой веревку. Веревок было сколько  угодно  в  сарае.  Но  мы
вспомнили о них,  когда  были  уже  на  чердаке.  Сарай  был  каменный,  с
чердаком, крыша односкатная, и  на  задней  стенке  -  круглое  отверстие,
выходившее на соседний двор.
     Петька выглянул в это отверстие  и  оглянулся.  Он  расцарапал  щеку,
когда мы в темноте отдирали от потолка доски, и теперь  поминутно  вытирал
кровь кулаком.
     - Прыгнуть, что ли?
     Но не так легко прыгнуть с высоты пяти-шести метров  через  небольшое
отверстие в гладкой стене, - разве только как в воду, вниз головой.  Нужно
было вылезть в  это  отверстие  ногам  наружу,  сесть,  согнувшись  в  три
погибели, и, оттолкнувшись всем телом, упасть вниз. Петька так и сделал. Я
еще думал, не вернуться ли за веревкой, а он уже сидел в дыре.  Обернуться
он не мог. Он только сказал:
     - Ничего, Саня, смелее.
     И исчез. С упавшим сердцем я поглядел  ему  вслед.  Ничего,  он  упал
счастливо на мокрую кучу снега по ту сторону забора, подходившего  в  этом
месте очень близко к сараю.
     - Давай!
     Я вылез и сел, сжимая колени. Весь соседний двор был теперь  виден  -
маленькая девочка каталась на финских санках вдоль старинного с  колоннами
дома, ворона сидела на водосточной трубе. Вот  девочка  остановилась  и  с
любопытством посмотрела на нас. Ворона тоже посмотрела, но  равнодушно,  и
отвернулась, втянув голову между крыльев.
     - Давай!
     Кроме девочки и вороны, на дворе был еще человек в кожаном пальто. Он
стоял у того места, где наш флигель примыкал к чужому двору. Я видел,  как
он докурил папиросу, бросил ее и спокойно направился к нам.
     - Давай! - отчаянно крикнул Петька.
     Все вдруг пришло в движение, когда я стал слабо отталкиваться руками.
Ворона вспорхнула, девочка испуганно попятилась. Петька опрометью  кинулся
к воротам, человек в кожаном пальто побежал за ним.  Я  все  понял  в  эту
минуту. Но было уже поздно - я летел вниз.
     Таков был мой первый полет - вниз по прямой, с  высоты  пяти  метров,
без парашюта. Не могу сказать, что он был  удачен.  Я  грудью  ударился  о
забор, вскочил и снова упал. Последнее,  что  я  еще  видел,  был  Петька,
выскочивший на улицу и захлопнувший ворота перед самым  носом  человека  в
кожаном пальто.



                            Глава семнадцатая
                                   ЛЯСЫ


     Разумеется, это было очень глупо - бежать,  когда  мы  ни  в  чем  не
виноваты. Ведь мы сами не спекулировали, только  работали  у  спекулянтов.
Нам бы ничего не сделали, только  допросили  бы  и  отпустили.  Но  теперь
поздно было раскаиваться. Человек в кожаном пальто крепко держал  меня  за
руку, мы шли куда-то, - наверное, в тюрьму. Я попался, а Петька  удрал.  Я
был теперь один. Вот уже вечер, солнце садится, галки медленно  летят  над
деревьями вдоль Страстного бульвара... Я не плакал,  но,  должно  быть,  у
меня было отчаянное лицо, потому что человек в кожаном пальто  внимательно
посмотрел на меня и разжал свою руку: понял, что не убегу.
     Он привел меня в просторный, светлый зал на  шестом  этаже  огромного
дома у Никитских ворот. Это был  распределитель  Наробраза,  в  котором  я
провел три памятных дня...
     У меня сердце упало, когда я увидел эти багровые морды. Одни, сидя на
корточках вокруг глиняной  печки,  резались  в  карты,  другие  снимали  с
высоких окон длинные карнизы и тут же отправляли их в печку, третьи спали,
четвертые строили дом - дом из старых рам и полотен, сложенных как  попало
в углу. По ночам, когда в  распределителе  становилось  холодней,  чем  на
улице, эти домохозяева зажигали примус и пускали желающих  в  свой  дом  -
кого за пару папирос, кого за кусок хлеба... И среди этого дикого  развала
на высоких постаментах стояли и равнодушно смотрели белыми слепыми глазами
гипсовые фигуры греческих богов - Аполлона, Дианы и  Геркулеса.  Только  у
богов и были человеческие лица. Под утро, просыпаясь от холода  и  выбивая
зубами дробь, я робко поглядывал на них. Небось, думают: "Дурак ты, дурак!
Зачем ушел из дому? Подумаешь,  приют,  -  весной  вернулся  бы,  стал  бы
помогать старикам, нашлась бы работа! А теперь ты остался один, -  умрешь,
никто и не вспомнит. Только Петька порыскает по Москве, да вздохнет тяжело
тетя Даша! Проси-ка, брат, одежду да вылетай домой!"  В  Наробразе  меняли
одежду  -  старую  жгли,  а  взамен  выдавали  штаны  и  рубашку.   Многие
беспризорники нарочно попадались, чтобы сменить ободравшуюся одежду.
     Все три дня я промолчал. Для мальчика, который так  недавно  научился
говорить, это было совсем не трудно. Да и  с  кем  говорить?  Каждый  раз,
когда приводили новых беспризорников, я невольно смотрел, нет ли среди них
моего Петьки. Нет. И хорошо, что нет! Я сидел в стороне и молчал.
     И вот от голода, от холода, от тоски  я  стал  заниматься  лепкой.  В
бывшей мастерской живописи и ваяния было сколько угодно белой скульптурной
глины. Как-то я взял кусок, размочил его кипятком и начал мять в  пальцах.
И вот сама собой получилась жаба. Я сделал ей большие  ноздри,  выпученные
глаза и попробовал вылепить зайца, Разумеется, это было еще  очень  плохо.
Но что-то шевельнулось в душе, когда я вдруг увидел раздвоенную мордочку в
бесформенном комке глины. Я запомнил эту минуту: никто  не  видел,  что  я
леплю;  старый  вор,  попавший  каким-то  чудом   в   распределитель   для
беспризорных, рассказывал о том, как на  вокзалах  "работают  в  паре".  Я
стоял в стороне у окна, сдерживая  дыхание,  смотрел  на  маленький  комок
глины, из которого торчали заячьи уши, и не понимал, почему я волнуюсь...
     Потом я вылепил коня с толстой расчесанной гривой. Лясы! Конь старика
Сковородникова, вот что это такое! Это были лясы, только не из  дерева,  а
из глины. Не знаю почему,  но  это  открытие  обрадовало  меня.  Я  заснул
веселый. Я как будто надеялся, что лясы спасут меня. Помогут выйти отсюда,
помогут найти Петьку, помогут мне вернуться  домой,  а  ему  добраться  до
Туркестана. Помогут сестре в приюте, Петькиному дяде  на  фронте,  помогут
всем, кто бродит ночью по улицам в  холодной  и  голодной  Москве.  Так  я
молился - не богу, нет! Жабе, коню и  зайцу,  которые  сушились  на  окне,
прикрытые кусочками газеты.
     Пожалуй, другой мальчик - не  такой  безбожник,  как  я,  -  стал  бы
идолопоклонником и навсегда уверовал бы в жабу, коня и зайца. Они  помогли
мне!
     На другой день в распределитель  явилась  комиссия  Отдела  народного
образования, и распределитель был уничтожен отныне и на веки веков.
     Воры были отправлены в тюрьмы, беспризорники - в колонии, нищие -  по
домам. В просторном зале мастерской  живописи  и  ваяния  остались  только
греческие боги - Аполлон, Геркулес и Диана.
     - А это что? - спросил один из членов  комиссии,  лохматый,  небритый
юноша, которого все называли просто Шура. - Посмотрите-ка, Иван Андреевич,
какая скульптура!
     Иван Андреевич, тоже лохматый и небритый, но старый, надел  пенсне  и
стал изучать лясы.
     - Типичная русская игрушка из Сергиевского посада,  -  сказал  он.  -
Интересно. Это кто сделал? Ты?
     - Я.
     - Как фамилия?
     - Григорьев Александр.
     - Учиться хочешь?
     Я  смотрел  на  него  и  молчал.  Должно  быть,  я  все-таки  здорово
натерпелся за эти месяцы холодной уличной жизни, потому что у  меня  вдруг
перекосилось лицо и отовсюду потекло - из глаз и из носу.
     - Хочет, - сказал член комиссии Шура. - Куда бы  нам  его  направить,
Иван Андреевич, а?
     - К Николаю Антонычу, по-моему, - ответил  тот,  осторожно  ставя  на
подоконник моего зайца.
     - А ведь верно! У Николая Антоныча есть этот уклон в  искусство.  Ну,
Григорьев Александр, хочешь к Николаю Антонычу?
     - Шура, он его не знает. Запишите-ка  лучше.  Григорьев  Александр...
Сколько лет?
     - Одиннадцать.
     Я прибавил полгода.
     - Одиннадцать лет, Записали? К Татаринову, в четвертую школу-коммуну.



                           Глава восемнадцатая
                             НИКОЛАЙ АНТОНЫЧ


     Толстая девушка из Наробраза, чем-то похожая тетю Дашу, оставила меня
в длинной полутемной комнате-коридоре и ушла, сказав, что сейчас вернется.
Я был в раздевалке. Пустые вешалки,  похожие  на  тощих  людей  с  рогами,
стояли в открытых шкафах. Вдоль стены двери и двери. Одна была стеклянная.
Впервые после Энска я увидел себя. Вот так вид! Бледный мальчик с  круглой
стриженой головой уныло смотрел на меня, очень маленький, гораздо  меньше,
чем  я  думал.  Острый  нос,  обтянутый  рот.  Меня  оттирали   пемзой   в
наробразовской  бане,  но  кое-где  еще  остались  темные  пятна.  Длинную
форменную тужурку можно было обернуть вокруг меня еще раз,  длинные  штаны
болтались вокруг сапог.
     Толстуха вернулась, и мы пошли к Николаю Антонычу.  Это  был  полный,
бледный человек, лысеющий, с зачесанными назад редкими волосами. Во рту  у
него блестел золотой зуб, и я по своей глупой привычке, как  уставился  на
этот зуб, так и смотрел на него не  отрываясь  Мы  довольно  долго  ждали:
Николай Антоныч был занят. Он разговаривал с ребятами лет по  шестнадцати,
обступившими его со всех сторон и что-то толковавшими наперебой. Он слушал
их,  шевеля  толстыми  пальцами,  напоминавшими  мне  каких-то   волосатых
гусениц, кажется, капустниц. Он был нетороплив, снисходителен, важен...
     - Тише, ребята, не все сразу, - сказал Николай Антоныч. - Ну,  Игорь,
говори хоть ты. Он встал и обнял  за  плечи  мальчика  в  очках,  черного,
курчавого, румяного, с черным пухом на щеках и пол носом.
     - Николай Антоныч! - торжественно сказал  Игорь  и  покраснел.  -  Мы
протестуем против реального училища Лядова. Мы решили идти  в  тринадцатое
объединение и протестовать. Какая же это коммуна, если норму  оставили,  а
членов прибавили? Кораблев говорит, что это борьба за кашу. А мы  считаем,
что дело в принципе. Если мы - коммуна, мы сами должны  решать,  принимаем
мы новых членов или не принимаем. Реальное училище Лядова мы не принимаем.
Уж лучше, если на то пошло, мы возьмем женскую  гимназию  Бржозовской.  Он
говорил так пылко, что только  на  одну  секунду  остановился,  когда  все
засмеялись.
     - Вообще, мы протестуем против оскорблений Кораблева и требуем, чтобы
вопрос был поставлен на школьном совете.
     - И останетесь в меньшинстве, - возразил  Николай  Антоныч  и  кивнул
нам.
     Мы подошли.
     - Беспризорник?
     - Нет.
     - С Наробраза, - объяснила толстуха и положила на стол бумагу.
     - Откуда ж ты, Григорьев? - читая бумагу,  внушительно  спросил  меня
Николай Антоныч.
     - Из Энска.
     - А как сюда попал, в Москву?
     - Проездом, - отвечал я.
     - Вот как, милый! Куда же ты ехал?
     Я набрал в грудь воздуха  и  ничего  не  сказал.  Меня  уже  сто  раз
спрашивали, кто да откуда.
     - Ну, мы с тобой еще потолкуем. - Николай Антоныч написал  что-то  на
обороте моей бумаги из Наробраза. - А не убежишь?
     Я был уверен, что убегу. Но на всякий случай сказал:
     - Нет.
     Мы ушли. На пороге я  обернулся.  Игорь,  с  нетерпеливым  презрением
ожидавший конца  нашего  объяснения,  быстро  говорил  что-то,  а  Николай
Антоныч, не слушая, задумчиво глядел мне вслед. О чем он думал? Уж, верно,
не о том, что сама судьба явилась к нему в этот день в образе  заморыша  с
темными пятнами на голове, в болтающихся сапогах, в форменной курточке, из
которой торчала худая шея.