По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная,  ед-
кая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если  бы  неопрятная,
не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта,  обша-
ривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать.
   - Опять!.. Навалилась.
   - О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,-  тоска,-  издевалась
жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое
тоска.С чего тоска-то?
   Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим  блеском  глазами...
Стискивал зубы.
   - Давай матерись, Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то.  Ты  ла-
яться-то мастер.
   Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
   - Не поймешь ведь.
   - Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
   - Вот у тебя все есть - руки, ноги... и другие органы. Какого размера
- это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога  -  ты
чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так?
   - Ну.
   Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой
и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много),
ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
   - Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь,- болит!  -  Максим
показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит.
   - Больше нигде не болит?
   - Слушай! - взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если  сама
чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с  душой.
Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! - вовсе срывал-
ся Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что  с
ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он но-
жом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха. Да и
сам он не верил в такую-то - в кусок мяса- Стало быть, все это -  пустые
слова. Чего и злить себя? - Спроси  меня  напоследок:  кого  я  ненавижу
больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она по-
ганая. С вами говорить - все равно, что об стенку головой биться.
   - Ой, трепло!
   - Сгинь с глаз!
   - А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
   - А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как  раз  и  не
понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит,  А  я  злюсь  поэтому.
Нервничаю.
   - Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отды-
хают культурно... В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли. Пузырь.
   Максим останавливался у окна, подолгу стоял  неподвижно,  смотрел  на
улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом  -  люди
согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными  ра-
мами слышно, как скрипит под ее валенками тугой,  крепкий  снег.  Собака
залает сдуру и замолкнет - мороз. Люди-по домам, в тепле. Разговаривают,
обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают, но и там веселого
мало.
   Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем  не
просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не  обра-
щает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего  не
хочется - вот где сволочь - маята! И пластом, недвижно лежать - тоже  не
хочется. И водку пить не хочется - не хочется быть посмешищем, противно.
Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких  гре-
хах, от которых и людям и себе  потом  становилось  нехорошо.  Один  раз
спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были  вся-
кие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще  мужик,  они  вдвоем
изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи пере-
дали американцам. Максим сознавал, что это - гнусное предательство,  что
он - "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он
хотел идти туда непременно босиком.
   - Зачем же чертежи-то передал? - допытывался старшина. - И кому!!!
   Этого Максим не знал, знал только, что это - "хуже Власова". И горько
плакал.
   В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на
дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
   "Ну и что? - сердито думал Максим. - Так же было сто лет  назад.  Что
нового-то? И всегда так  будет.  Вон  парнишка  идет,  Ваньки  Малофеева
сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я та-
кой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех - свои... И все?  А
зачем?"
   Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал
в гости родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп
- с волосьями. У попа что-то такое было с легкими - болел.  Приехал  ле-
читься. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У  попа
было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.
   Максим пошел к Лапшиным.
   Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и  беседовали.
Илюха был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье,
не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
   - Мне столько не надо. Мне надо три хороших - жирных.
   - Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам - каких. Мое дело принес-
ти. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел...  а
я их тебе приволоку двенадцать штук...
   Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
   - Что? - спросил он.
   - Душа болит,- сказал Максим.- Я пришел узнать: у верующих душа болит
или нет?
   - Спирту хочешь?
   - Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я  могу,  ко-
нечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у те-
бя когда-нибудь душа или нет?
   Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и  графин  с
водой:
   - Разбавляй по вкусу.
   Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огром-
ными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И  глаза
у попа - ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому  -
не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не  благостный,
не постный - не ему бы, не с таким рылом, горести и печали  человеческие
- живые, трепетные нити - распутывать. Однако -  Максим  сразу  это  по-
чувствовал - с попом очень интересно.
   - Душа болит?
   - Болит.
   - Так.- Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком.-
Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай.- Поп отки-
нулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:
   - Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появи-
лось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть.  Появи-
лось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда  появилось  зло.
Другими словами, есть зло - есть добро, нет зла - нет  добра,  Понимаешь
меня?
   - Ну, ну.
   - Не понужай, ибо не запрег еще.- Поп, видно, обожал порассуждать вот
так вот - странно, далеко и безответственно.-  Что  такое  Христос?  Это
воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи  лет  он
присутствует среди людей как идея - борется со злом.
   Илюха заснул за столом.
   - Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой
войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к  отдушине  и
смоли.
   Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
   - Чего с легкими-то? - поинтересовался для вежливости.
   - Болят,- кратко и неохотно пояснил поп.
   - Барсучатина-то помогает?
   - Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
   - Ты что? - удивился Максим.
   - Я просил не перебивать меня.
   - Я насчет легких спросил...
   - Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе  картину  ми-
роздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай  и  постигай.
Итак, идея Христа возникла из  желания  победить  зло.  Иначе  -  зачем?
Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда -  зачем  он
нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, неп-
реходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата.  Я  же
хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, кото-
рый будет.
   - В коммунизм, что ли?
   - Что коммунизм?
   - В коммунизм веришь?
   - Мне не положено. Опять перебиваешь!
   - Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько  говори.  И
не торопись.
   - Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость,
в вечную Выс-шую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу  познать
эту силу и хочу надеяться, что сила эта - победит. Иначе - для чего все?
А? Где такая сила? - Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она?
   Максим пожал плечами:
   - Не знаю.
   - Я тоже не знаю.
   - Вот те раз!..
   - Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне,  человеку,  не
дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отка-
зываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как  раз  я  и
чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня то-
же болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам  пытаюсь
дочерпаться до дна, но это - океан. И стаканами нам его не вычерпать.  И
когда мы глотаем вот эту гадость...- Поп  выпил  спирт,  промакнул  ска-
тертью губы.- Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде  достичь
дна. Но - стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся - мы обречены.
   - Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
   - Валяй.
   - Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
   - Я - человек, и ничто человеческое мне не  чуждо.  Так  сказал  один
знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно,  прав-
да, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
   - Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
   - Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть. Налей-ка мне,  сын  мой,
спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И се-
бе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! -  Поп  вы-
пил.Теперь я скажу, что бог - есть. Имя ему - Жизнь. В этого бога я  ве-
рую. Это - суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе - это,
собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно  победить  зло?
Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не исти-
ну выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза - делаешь вид,
что тебе интересно слушать...
   Максим пошевелился на стуле.
   - Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен,  а
истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же  верно?  Душа
тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы
просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим
моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты  хоть  зашевелился,
ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то  душевным.
Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь  языком  сково-
родки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, полу-
чишь сполна и рай и ад.- Поп говорил громко, лицо его пылало,  он  вспо-
тел.- Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у  верую-
щих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится,
не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бе-
жать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну  -
зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в
виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких  -  "подставь  правую".
Дам в рыло, и баста.
   - А если у него кулак здоровей?
   - Значит, такая моя доля - за ним бежать.
   - А куда бежать-то?
   - На кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну  сторону  -
добрые и злые.
   - Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Мак-
сим.
   - Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на
месте.
   Максим стиснул зубы... Вьелся горячим злым взглядом в попа.
   - За что же мне доля такая несчастная?
   - Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
   - Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
   Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался.
   - Видишь! - показал он свою ручищу. - Надежная: произойдет естествен-
ный отбор.
   - А я ружье принесу.
   - А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь,  ибо
ты слаб.
   - Ну - ножом пырну. Я могу.
   - Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять
лет тянуть.
   - Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
   - Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал.
Налей.
   Максим налил.
   - Ты самолетом летал? - спросил поп.
   - Летал. Много раз.
   - А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в  него,
я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо; Жалеть и
трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда  он  меня
оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку - молодец.  В  самолет
верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало  про-
жил. Ровно - с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой
щемящей. Длинных песен не бывает.
   - А у вас в церкви... как заведут...
   - У нас не песня, у нас - стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как  раз
с песню. Любишь Есенина?
   - Люблю.
   - Споем?
   - Я не умею.
   - Слегка поддерживай, только не мешай.
   - И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно  и  умно  как-то
загудел, что и правда защемило в груди. На словах "ах,  и  сам  я  нынче
чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в  столешницу  и  заплакал  и
затряс гривой.
   - Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя  люб-
лю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
   Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
   - Отец! Отец... Слушай сюда!
   - Не хочу! - плакал поп.
   - Слушай сюда, колода!
   - Не хочу! Ты слаб в коленках...
   - Я таких, как ты, обставлю на первом же  километре!  Слаб  в  колен-
ках... Тубик.
   - Молись! - Поп встал.- Повторяй за мной...
   - Пошел ты!..
   Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с  со-
бой.
   - Повторяй за мной: верую!
   - Верую! - сказал Максим.
   - Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
   - Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один  привычной  скорого-
воркой зачастил:
   - В авиацию, в механизацию сельского  хозяйства,  в  научную  револю-
цию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
   Вместе заорали:
   - Ве-ру-ю-у!
   - Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что
задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
   - Верую-у!
   - В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и  мя-
кость телесную-у!..
   ...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина  поп  мощно
кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и  орал  и
нахлопывал себя по бокам и по груди:
   - Эх, верую, верую!
 
   Ту-ды, ту-ды, ту-ды - раз!
   Верую, верую!
   М-па, м-па, м-па - два!
   Верую, верую!..
 
   А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим  го-
лосом громко вторил:
   - У-тя, у-тя, у-тя-три!
 
   Верую, верую!
   Е-тя, етя - все четыре!
 
   - За мной! - восклицал поп.
   - Верую! Верую!
   Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча соверша-
ли круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, рас-
пахивал руки... Половицы гнулись.
   - Эх, верую, верую!
   - Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
 
   Все оглобельки - на ять!
   Верую! Верую!
   А где шесть, там и шерсть!
   Верую! Верую!
 
   Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остер-
венением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут  или  плясать,
или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.
   Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать  тоже.  Но  он
только время от времени тоненько кричал:  "Их-ха!  Их-ха!"  Он  не  знал
слов.
   Рубаха на попе-на спине-взмокла, под рубахой могуче шевелились  бугры
мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще
перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить:  раньше
он всех барсуков слопает. А надо будет, если  ему  посоветуют,  попросит
принести волка пожирнее - он так просто не уйдет.
   - За мной! - опять велел поп.
   И трое во главе с яростным,  раскаленным  попом  пошли,  приплясывая,
кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять  прыгнул  на
середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и ста-
каны.
   - Эх, верую! Верую!..