Прелестнейшая Ванда, или, как она  называлась  в  паспорте,  почетная
гражданка  Настасья  Канавкина,  выписавшись  из  больницы,  очутилась   в
положении, в каком она раньше никогда не бывала: без приюта и без  копейки
денег. Как быть?
     Она первым делом отправилась в ссудную кассу и заложила там кольцо  с
бирюзой - единственную свою драгоценность. Ей дали за кольцо рубль,  но...
что купишь за рубль? За эти деньги не купишь ни модной, короткой кофточки,
ни высокой шляпы, ни  туфель  бронзового  цвета,  а  без  этих  вещей  она
чувствовала себя точно голой. Ей казалось, что не  только  люди,  но  даже
лошади и собаки глядят на нее и смеются над простотой ее платья. И  думала
она только о платье, вопрос же о том, что  она  будет  есть  и  где  будет
ночевать, не тревожил ее нисколько.
     "Хоть бы мужчину знакомого встретить... - думала она. -  Я  взяла  бы
денег... Мне ни один не откажет, потому что..."
     Но знакомые мужчины не встречались. Их нетрудно встретить  вечером  в
"Ренесансе", но в "Ренесанс" не пустят в этом простом платье и без  шляпы.
Как быть? После долгого томления, когда уже надоело и ходить, и сидеть,  и
думать,  Ванда  решила  пуститься  на  последнее   средство:   сходить   к
какому-нибудь знакомому мужчине прямо на квартиру и попросить денег.
     "К кому бы сходить? - размышляла она. - К Мише нельзя  -  семейный...
Рыжий старик теперь на службе..."
     Ванда вспомнила о зубном враче Финкеле, выкресте, который месяца  три
назад подарил ей браслет и которому она однажды за ужином в Немецком клубе
вылила на голову стакан пива.  Вспомнив  про  этого  Финкеля,  она  ужасно
обрадовалась.
     "Он наверное даст, лишь бы только мне дома его  застать...  -  думала
она, идя к нему. - А не даст, так я у него там все лампы перебью".
     Когда она подходила к двери зубного врача, у нее уже был готов  план:
она со смехом взбежит по лестнице, влетит к врачу в  кабинет  и  потребует
двадцать пять рублей... Но когда она взялась за звонок, этот  план  как-то
сам собою вышел из головы. Ванда вдруг начала трусить и волноваться,  чего
с ней раньше никогда не бывало. Она  бывала  смела  и  нахальна  только  в
пьяных компаниях, теперь же, одетая в обыкновенное  платье,  очутившись  в
роли  обыкновенной  просительницы,   которую   могут   не   принять,   она
почувствовала себя робкой и приниженной. Ей стало стыдно и страшно.
     "Может быть, он уже забыл  про  меня...  -  думала  она,  не  решаясь
дернуть за звонок. - И как я пойду к нему в таком платье? Точно нищая  или
мещанка какая-нибудь..."
     И нерешительно позвонила.
     За дверью послышались шаги; это был швейцар.
     - Доктор дома? - спросила она.
     Теперь ей приятнее было бы, если бы  швейцар  сказал  "нет",  но  тот
вместо ответа впустил  ее  в  переднюю  и  снял  с  нее  пальто.  Лестница
показалась ей роскошной, великолепной, но из всей роскоши ей прежде  всего
бросилось в глаза большое зеркало, в котором  она  увидела  оборвашку  без
высокой шляпы, без модной кофточки и без туфель бронзового цвета. И  Ванде
казалось странным, что теперь, когда она была бедно одета  и  походила  на
швейку или прачку, в ней появился стыд  и  уж  не  было  ни  наглости,  ни
смелости, и в мыслях она называла себя  уже  не  Вандой,  а,  как  раньше,
Настей Канавкиной...
     - Пожалуйте! - сказала горничная, провожая ее  в  кабинет.  -  Доктор
сейчас... Садитесь.
     Ванда опустилась в мягкое кресло.
     "Так и скажу: дайте взаймы! - думала она. - Это прилично, потому  что
ведь он знаком со мной. Только вот если  б  горничная  вышла  отсюда.  При
горничной неловко... И зачем она тут стоит?"
     Минут  через  пять  отворилась  дверь,  и  вошел   Финкель,   высокий
черномазый выкрест с жирными щеками и с  глазами  навыкате.  Щеки,  глаза,
живот, толстые бедра - все это у него было так сыто, противно,  сурово.  В
"Ренесансе" и в Немецком клубе он обыкновенно бывал навеселе, много тратил
там на женщин и терпеливо сносил их шутки (например,  когда  Ванда  вылила
ему на голову пиво, то он только улыбнулся и погрозил пальцем); теперь  же
он имел хмурый, сонный вид и  глядел  важно,  холодно,  как  начальник,  и
что-то жевал.
     - Что прикажете? - спросил он, не глядя на Ванду.
     Ванда поглядела на серьезное лицо горничной, на сытую фигуру Финкеля,
который, по-видимому, не узнавал ее, и покраснела...
     - Что прикажете? - повторил зубной врач уже с раздражением.
     - Зу... зубы болят... - прошептала Ванда.
     - Ага... Какие зубы? Где?
     Ванда вспомнила, что у нее есть один зуб с дуплом.
     - Внизу направо... - сказала она.
     - Гм!.. Раскрывайте рот.
     Финкель нахмурился, задержал дыхание  и  стал  рассматривать  больной
зуб.
     - Больно? - спросил он, ковыряя в зубе какой-то железкой.
     - Больно... - солгала Ванда. "Напомнить ему, - думала она, -  так  он
наверное бы узнал... Но... горничная! Зачем она тут стоит?"
     Финкель вдруг засопел, как паровоз, прямо ей в рот и сказал:
     - Я не советую вам плюмбуровать его... Из  етова  зуба  вам  никакого
пользы, все равно.
     Поковыряв еще немножко в зубе и опачкав губы и десны Ванды  табачными
пальцами, он опять задержал дыхание и полез ей в рот с чем-то  холодным...
Ванда вдруг почувствовала страшную боль, вскрикнула  и  схватила  за  руку
Финкеля.
     - Ничего, ничего... - бормотал он. - Вы не пугайтесь... Из этим зубом
все равно мало толку. Надо быть храброй.
     И табачные окровавленные пальцы поднесли к ее глазам вырванный зуб, а
горничная подошла и подставила к ее рту чашку.
     - Дома вы холодной водой рот полоскайте...  -  сказал  Финкель,  -  и
тогда кровь остановится...
     Он стоял перед ней в позе человека, который ждет,  когда  же  наконец
уйдут, оставят в покое...
     - Прощайте... - сказала она, поворачиваясь к двери.
     - Гм!.. А кто же мне заплатит за работу? - спросил смеющимся  голосом
Финкель.
     - Ах, да... - вспомнила Ванда, покраснела и  подала  выкресту  рубль,
вырученный ею за кольцо с бирюзой.
     Выйдя на улицу, она чувствовала еще  больший  стыд,  чем  прежде,  но
теперь уж ей было стыдно не бедности. Она уже не замечала, что на ней  нет
высокой шляпы и модной кофточки. Шла  она  по  улице,  плевала  кровью,  и
каждый красный плевок говорил ей об ее жизни, нехорошей, тяжелой жизни,  о
тех оскорблениях, какие она переносила  и  еще  будет  переносить  завтра,
через неделю, через год - всю жизнь, до самой смерти...
     - О, как это страшно! - шептала она. - Как ужасно, боже мой!
     Впрочем, на другой день она уже была в "Ренесансе" и  танцевала  там.
На ней была новая громадная красная шляпа, новая модная кофточка  и  туфли
бронзового цвета. И ужином угощал ее молодой купец, приезжий из Казани.