Душная ночь с раскрытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда,
как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь  с  боку  на  бок  и
стараюсь уснуть. За стеной, в другой комнате  не  спит  и  ворочается  мой
дедушка, отставной генерал, живущий у меня на  хлебах.  Обоих  нас  кусают
блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и  шуршит
своим накрахмаленным колпаком.
     - Безумец! - бормочет он.  -  Ммо...  молокосос!  Мало  тебя  пороли,
бессмысленный молодой человек!
     - Кого это вы, дедушка?
     - Известно кого... Поблажку вам дают, балуют, не взыскивают с  вас...
(Дедушка  втягивает  в  себя  воздух  и  разражается  старческим  кашлем).
Прогнать бы тебя сквозь строй разика три, так ты  понял  бы...  Почему  не
купил персидского порошку? Почему, я тебя спрашиваю? Леность? Нерадение?
     - Дедушка, вы не даете мне спать! Замолчите!
     - Не рассуждать!  Понимай,  с  кем  разговариваешь!  (Дедушка  громко
чешется и возвышает голос.)  Повторяю:  почему  ты  не  купил  персидского
порошку? И как  ты  смеешь,  милостивый  государь,  позволять  себе  такие
возмутительные поступки, что на  тебя  даже  поступают  жалобы?  А?  Вчера
полковник Дубякин жаловался, что  ты  у  него  жену  увез!  Кто  это  тебе
позволил? Ты какое ты имеешь право?
     Дедушка долго бранит меня и с  брани  переходит  на  мораль:  седьмая
заповедь, брачные основы и пр.
     - Все это я понимаю лучше вас, дедушка, - говорю  я.  -  Каюсь,  меня
мучает совесть, но ничего я не могу с собой поделать. Весь в вас! С кровью
и плотью унаследовал от вас и все  ваши  добродетели.  Трудно  бороться  с
наследственностью!
     - Я... я чужих жен не трогал... Выдумываешь!
     - Будто бы? А лет десять тому назад, когда вам было  шестьдесят  лет,
припомните-ка, вы увезли у  ближнего  не  жену,  не  соломенную  вдову,  а
невесту! Вспомните-ка Ниночку.
     - Я того... я венчался.
     - Еще бы! Ниночку воспитывали,  лелеяли  и  готовили  совсем  не  для
шестидесятилетнего старца. На этой умнице и  красавице  женился  бы  любой
добрый молодец, и у нее уже был подходящий жених, а  вы  пришли  со  своим
чином и деньгами, попугали родителей и вскружили семнадцатилетней  девочке
голову разной мишурой. Как  она  плакала,  когда  венчалась  с  вами!  Как
каялась потом, бедняжка! И с пьяницей-поручиком бежала потом, только  чтоб
от вас подальше... Гусь вы, дедушка!
     - Постой... постой... Это не твое дело... Вот ежели бы  тебя  разиков
пять сквозь строй, так ты бы не того... не ограбил бы сестру свою  Дашу...
Обидчик... За что ты у нее сто десятин оттягал?
     - С вас пример взял. Весь в вас, дедушка! У вас научился  грабастать!
Помните, когда вы служили в интендантстве, потом  когда  вас  назначили  в
Уфимскую губернию и...
     И  долго  этак  мы  спорим.  Дедушка   обвиняет   меня   в   двадцати
преступлениях, и все двадцать я сваливаю на родовое, на  наследственность.
Наконец дедушка хрипнет и начинает от злости царапать стену.
     - Вот что, дедушка, - говорю я. - Нам долго так не уснуть. Давайте-ка
выкупаемся и водочки выпьем. Отлично уснем!
     Дедушка, сердито шамкая губами, одевается, и мы идем  к  речке.  Ночь
хорошая, лунная. Выкупавшись, мы возвращаемся к себе. Графинчик  стоит  на
столе. Я наливаю две рюмки. Дедушка берет одну рюмку, крестится и говорит:
     - Вот ежели бы тебя... разиков  десять  сквозь  строй...  понимал  бы
тогда! Пья... пьяница!
     Проворчав, дедушка сердито выпивает и закусывает колбасой. Я  тоже  -
потому что унаследовал любовь к спиртным напиткам - выпиваю и иду спать.
     И этак у нас каждую ночь.