Дмитрий  Петрович  Силин  кончил  курс  в  университете  и  служил  в
Петербурге, но в тридцать лет бросил службу и занялся сельским хозяйством.
Хозяйство шло у него недурно, но все-таки мне казалось, что он не на своем
месте и что хорошо бы он сделал, если бы опять уехал  в  Петербург.  Когда
он, загорелый, серый от пыли,  замученный  работой,  встречал  меня  около
ворот или у подъезда и потом за ужином боролся с дремотой и  жена  уводила
его спать, как ребенка,  или  когда  он,  осилив  дремоту,  начинал  своим
мягким, душевным, точно умоляющим голосом излагать свои хорошие мысли,  то
я видел в нем не хозяина и не агронома, а только замученного  человека,  и
мне ясно было, что никакого хозяйства ему не нужно,  а  нужно,  чтоб  день
прошел - и слава богу.
     Я любил бывать у него и, случалось, гостил в его усадьбе дня по  два,
по три. Я любил и его дом, и парк, и большой фруктовый сад, и речку, и его
философию, немножко вялую и витиеватую, но ясную. Должно быть, я  любил  и
его самого, хотя не могу сказать этого наверное, так как до сих пор еще не
могу разобраться в  своих  тогдашних  чувствах.  Это  был  умный,  добрый,
нескучный и искренний человек, но помню очень хорошо, что когда он поверял
мне свои сокровенные тайны  и  называл  наши  отношения  дружбою,  то  это
неприятно волновало меня, и я чувствовал неловкость. В его дружбе  ко  мне
было что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел бы ей  обыкновенные
приятельские отношения.
     Дело в том, что мне чрезвычайно нравилась его жена, Мария  Сергеевна.
Я влюблен в нее не был, но мне нравились ее лицо, глаза, голос, походка, я
скучал по ней, когда долго не видал ее,  и  мое  воображение  в  то  время
никого не рисовало  так  охотно,  как  эту  молодую,  красивую  и  изящную
женщину. Относительно ее я не имел никаких определенных намерений и  ни  о
чем не мечтал, но почему-то всякий раз,  когда  мы  оставались  вдвоем,  я
вспоминал, что ее муж считал меня своим другом, и мне становилось неловко.
Когда  она  играла  на  рояле  мои  любимые  пьесы  или  рассказывала  мне
что-нибудь интересное, я с удовольствием слушал, и в то же время почему-то
в мою голову лезли мысли о том, что она любит своего мужа, что он мой друг
и что она сама считает меня его другом,  настроение  мое  портилось,  и  я
становился вял, неловок и скучен. Она замечала эту перемену и  обыкновенно
говорила:
     - Вам скучно без вашего друга. Надо послать за ним в поле.
     И когда приходил Дмитрий Петрович, она говорила:
     - Ну, вот теперь пришел ваш друг. Радуйтесь.
     Так продолжалось года полтора.
     Как-то раз в одно из июльских воскресений я  и  Дмитрий  Петрович  от
нечего делать поехали в большое село Клушино, чтобы  купить  там  к  ужину
закусок. Пока мы ходили по лавкам, зашло  солнце  и  наступил  вечер,  тот
вечер, которого я, вероятно, не забуду  никогда  в  жизни.  Купивши  сыру,
похожего на мыло, и  окаменелой  колбасы,  от  которой  пахло  дегтем,  мы
отправились в трактир спросить, нет ли пива. Наш  кучер  уехал  в  кузницу
подковать лошадей, и мы сказали ему, что будем ждать его около церкви.  Мы
ходили, говорили, смеялись над своими покупками,  а  за  нами  молча  и  с
таинственным видом, точно сыщик, следовал человек, имевший у нас  в  уезде
довольно странное прозвище: Сорок Мучеников. Этот Сорок Мучеников  был  не
кто иной, как Гаврила Северов, или попросту  Гаврюшка,  служивший  у  меня
недолго лакеем и уволенный  мною  за  пьянство.  Он  служил  и  у  Дмитрия
Петровича и им тоже был уволен все за тот же грех. Это был лютый  пьяница,
да и вообще вся его судьба была пьяною и такою же беспутною, как  он  сам.
Отец  у  него  был  священник;  а  мать  дворянка,  значит,  по   рождению
принадлежал он к сословию привилегированному, но как я ни  всматривался  в
его испуганное,  почтительное,  всегда  потное  лицо,  в  его  рыжую,  уже
седеющую бороду, в жалкенький рваный пиджак и красную рубаху  навыпуск,  я
никак не мог найти  даже  следа  того,  что  у  нас  в  общежитии  зовется
привилегиями. Он называл себя образованным и  рассказывал,  что  учился  в
духовном училище, где курса не кончил, так  как  его  уволили  за  курение
табаку, затем пел в архиерейском хоре и года два жил в  монастыре,  откуда
его тоже уволили, но уже не за курение, а за "слабость". Он исходил пешком
две  губернии,  подавал  зачем-то  прошения  в  консистории  и  в   разные
присутственные места, четыре раза был под судом. Наконец, застрявши у  нас
в уезде, он служил в лакеях, лесниках, псарях, церковных сторожах, женился
на гулящей вдове-кухарке и окончательно погряз в  холуйскую  жизнь  и  так
сжился  с  ее  грязью  и  дрязгами,  что   уже   сам   говорил   о   своем
привилегированном происхождении с некоторым  недоверием,  как  о  каком-то
мифе. В описываемое время он шатался без места, выдавая себя за коновала и
охотника, а жена его припадала где-то без вести.
     Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти  в  ожидании  кучера.
Сорок Мучеников стал поодаль и  поднес  руку  ко  рту,  чтобы  почтительно
кашлянуть в нее, когда понадобится. Было уже темно; сильно пахло  вечерней
сыростью, и собиралась восходить  луна.  На  чистом,  звездном  небе  было
только два облака и как раз над нами: одно большое, другое  поменьше;  они
одинокие, точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой в ту  сторону,  где
догорала вечерняя заря.
     - Славный сегодня день, - сказал Дмитрий Петрович..
     - До чрезвычайности... - согласился  Сорок  Мучеников  и  почтительно
кашлянул в руку. - Как это вы, Дмитрий Петрович,  изволили  надумать  сюда
приехать? - спросил он вкрадчивым голосом, видимо желая завязать разговор.
     Дмитрий Петрович ничего не ответил. Сорок Мучеников глубоко  вздохнул
и проговорил тихо, не глядя на нас:
     - Страдаю единственно через причину, за  которую  должен  дать  ответ
всемогущему богу. Оно, конечно, человек я  потерянный  и  неспособный,  но
верьте совести:  без  куска  хлеба  и  хуже  собаки...  Простите,  Дмитрий
Петрович!
     Силин не слушал и, подперев голову кулаками, о чем-то думал.  Церковь
стояла на краю улицы, на высоком берегу, и нам сквозь решетку ограды  были
видны река, заливные луга по ту сторону и яркий, багровый огонь от костра,
около которого двигались черные люди и лошади. А  дальше  за  костром  еще
огоньки: это деревушка... Там пели песню.
     На реке и кое-где на лугу  поднимался  туман.  Высокие  узкие  клочья
тумана, густые и белые, как молоко, бродили над рекой, заслоняя  отражения
звезд и цепляясь за ивы. Они каждую минуту меняли свой  вид,  и  казалось,
что одни обнимались, другие кланялись, третьи поднимали к небу свои руки с
широкими поповскими рукавами, как будто молились... Вероятно,  они  навели
Дмитрия Петровича на мысль о  привидениях  и  покойниках,  потому  что  он
обернулся ко мне лицом и спросил, грустно улыбаясь:
     - Скажите мне, дорогой мой, почему это,  когда  мы  хотим  рассказать
что-нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то черпаем материал не
из жизни, в непременно из мира привидений и загробных теней?
     - Страшно то, что непонятно.
     - А разве жизнь  вам  понятна?  Скажите:  разве  жизнь  вы  понимаете
больше, чем загробный мир?
     Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так что я чувствовал на
своей щеке его дыхание. В вечерних сумерках  его  бледное  худощавое  лицо
казалось еще бледнее, а темная борода - чернее сажи.  Глаза  у  него  были
грустные,  искренние  и  немножко  испуганные,  как  будто  он   собирался
рассказать мне что-нибудь страшное. Он смотрел мне  в  глаза  и  продолжал
своим, по обыкновению умоляющим голосом:
     - Наша жизнь и загробный  мир  одинаково  непонятны  и  страшны.  Кто
боится привидений, тот должен бояться и меня, и этих огней,  и  неба,  так
как все это, если  вдуматься  хорошенько,  непостижимо  и  фантастично  не
менее, чем выходцы с того света. Принц Гамлет не убивал себя  потому,  что
боялся тех видений, которые, быть может, посетили  бы  его  смертный  сон;
этот его знаменитый монолог мне нравится, но откровенно говоря, он никогда
не трогал меня за душу. Признаюсь вам как  другу,  я  иногда  в  тоскливые
минуты рисовал себе свой смертный  час,  моя  фантазия  изобретала  тысячи
самых мрачных видений,  и  мне  удавалось  доводить  себя  до  мучительной
экзальтации, до кошмара, и это,  уверяю  вас,  мне  не  казалось  страшнее
действительности. Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь.  Я,
голубчик, не понимаю и боюсь  жизни.  Не  знаю,  быть  может,  я  больной,
свихнувшийся человек. Нормальному,  здоровому  человеку  кажется,  что  он
понимает все, что видит и слышит, а я вот утерял это "кажется" и изо дня в
день отравляю себя страхом. Есть болезнь - боязнь пространства, так вот  и
я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго  смотрю  на  козявку,
которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее
жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя.
     - Что же, собственно, вам страшно? - спросил я.
     - Мне все страшно. Я человек от природы неглубокий и мало интересуюсь
такими вопросами, как загробный мир, судьбы человечества, и  вообще  редко
уношусь в высь поднебесную. Мне страшна  главным  образом  обыденщина,  от
которой никто из нас не может спрятаться. Я неспособен  различать,  что  в
моих поступках правда и что ложь, и  они  тревожат  меня;  я  сознаю,  что
условия жизни и воспитание заключали меня в тесный круг лжи, что  вся  моя
жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать себя
и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти
не выберусь из этой лжи. Сегодня  я  делаю  что-нибудь,  а  завтра  уж  не
понимаю, зачем  я  это  сделал.  Поступил  я  в  Петербурге  на  службу  и
испугался, приехал  сюда,  чтобы  заняться  сельским  хозяйством,  и  тоже
испугался... Я вижу, что мы мало знаем и поэтому  каждый  день  ошибаемся,
бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы
на вздор, который нам не нужен и мешает  нам  жить,  и  это  мне  страшно,
потому что я не понимаю, для чего и кому все это нужно.  Я,  голубчик,  не
понимаю людей и боюсь их. Мне страшно смотреть на мужиков, я не знаю,  для
каких таких высших целей они страдают и для чего  они  живут.  Если  жизнь
есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если же цель и смысл жизни
- в нужде и непроходимом, безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и
для чего нужна эта инквизиция. Никого и ничего я не  понимаю.  Извольте-ка
вы понять вот этого субъекта! - сказал Дмитрий Петрович, указывая на Сорок
Мучеников. - Вдумайтесь!
     Заметив, что оба мы посмотрели на него, Сорок  Мучеников  почтительно
кашлянул в кулак и сказал:
     - У хороших господ я завсегда был верной слугой, но главная причина -
спиртные напитки. Ежели бы мне теперь, уважили,  несчастному  человеку,  и
дали место, то я бы образ поцеловал. Слово мое твердо!
     Церковный сторож прошел мимо, с недоумением посмотрел на нас  и  стал
дергать за веревку. Колокол медленно  и  протяжно,  резко  нарушая  тишину
вечера, пробил десять.
     - Однако уже десять часов! - сказал Дмитрий Петрович. -  Пора  бы  уж
нам ехать. Да, голубчик мой, - вздохнул он, - если  бы  вы  знали,  как  я
боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в  которых,  кажется,  не  должно
быть ничего страшного. Чтоб не думать, я развлекаю себя работой и стараюсь
утомиться, чтоб крепко спать ночью. Дети, жена - у других это обыкновенно,
но у меня как это тяжело, голубчик!
     Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся.
     - Если б я мог рассказать вам, какого я дурака разыграл  в  жизни!  -
сказал он. - Мне все говорят: у вас милая жена, прелестные дети и сами  вы
прекрасный семьянин. Думают, что я очень счастлив,  и  завидуют  мне.  Ну,
коли на то пошло, то скажу вам по секрету: моя счастливая семейная жизнь -
одно только печальное недоразумение и я боюсь ее.
     Его бледное лицо стало некрасивым от  напряженной  улыбки.  Он  обнял
меня за талию и продолжал вполголоса:
     - Вы мой искренний друг, я вам верю  и  глубоко  уважаю  вас.  Дружбу
посылает нам небо для того, чтобы мы могли высказываться  и  спасаться  от
тайн,  которые  угнетают  нас.  Позвольте  же  мне  воспользоваться  вашим
дружеским расположением ко мне и высказать вам всю  правду.  Моя  семейная
жизнь, которая кажется вам такою восхитительной, - мое главное несчастье и
мой главный страх. Я женился странно и глупо. Надо  вам  сказать,  что  до
свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал  за  нею  два  года.  Я  делал  ей
предложение пять раз, и  она  отказывала  мне,  потому  что  была  ко  мне
совершенно равнодушна. В шестой раз, когда я, угоревши  от  любви,  ползал
перед ней на коленях и просил руки, как милостыни, она согласилась...  Так
она сказала мне: "Я вас не люблю, но буду вам верна..."  Такое  условие  я
принял с восторгом. Я тогда понимал, что это значит,  но  теперь,  клянусь
богом, не понимаю. "Я вас не люблю, но буду вам верна", - что это  значит?
Это туман, потемки... Я люблю ее теперь так же сильно, как в  первый  день
свадьбы, а она, мне кажется, по-прежнему равнодушна и, должно быть, бывает
рада, когда я уезжаю из дому. Я не знаю наверное, любит она меня или  нет,
не знаю, не знаю, но ведь мы живем под одной крышей,  говорим  друг  другу
"ты", спим вместе, имеем детей, собственность у нас общая...  Что  же  это
значит? К чему это? И  понимаете  ли  вы  что-нибудь,  голубчик?  Жестокая
пытка! Оттого, что в наших отношениях я ничего не понимаю, я  ненавижу  то
ее, то себя, то обоих вместе, все у меня в голове  перепуталось,  я  мучаю
себя и тупею, а, как назло, она с каждым днем все хорошеет, она становится
удивительной... По-моему, волосы у нее замечательные, а улыбается она, как
ни одна женщина. Я люблю и знаю, что люблю безнадежно. Безнадежная  любовь
к женщине, от которой имеешь уже  двух  детей!  Разве  это  понятно  и  не
страшно? Разве это не страшнее привидений?
     Он находился в таком настроении, что говорил бы еще очень долго,  но,
к счастью, послышался голос кучера. Пришли наши лошади. Мы сели в коляску,
и Сорок Мучеников, сняв шапку, подсадил нас обоих и  с  таким  выражением,
как будто давно уже ждал случая, чтобы прикоснуться  к  нашим  драгоценным
телам.
     - Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, - проговорил  он,  сильно
моргая глазами и склонив голову набок. - Явите божескую милость!  Пропадаю
с голоду!
     - Ну, ладно, - сказал Силин. -  Приходи,  поживешь  три  дня,  а  там
увидим.
     - Слушаю-с! - обрадовался Сорок Мучеников. - Я сегодня же приду-с.
     До дому было  шесть  верст.  Дмитрий  Петрович,  довольный  тем,  что
наконец высказался перед другом, всю дорогу держал меня за талию и уж не с
горечью и не с испугом, а весело говорил мне, что если бы у него  в  семье
было благополучно, то он вернулся бы в Петербург и занялся там наукой.  То
веяние, говорил он, которое погнало в деревню  столько  даровитых  молодых
людей, было печальное веяние. Ржи и пшеницы  у  нас  в  России  много,  но
совсем нет культурных людей.  Надо,  чтобы  даровитая,  здоровая  молодежь
занималась науками, искусствами и политикой; поступать иначе - значит быть
нерасчетливым. Он философствовал с удовольствием и выражал сожаление,  что
завтра рано утром расстанется со мной, так как ему нужно ехать  на  лесные
торги.
     А мне было неловко  и  грустно,  и  казалось  мне,  что  я  обманываю
человека. И в то же  время  мне  было  приятно.  Я  смотрел  на  громадную
багровую луну,  которая  восходила,  и  воображал  себе  высокую  стройную
блондинку, бледнолицую, всегда  нарядную,  пахнущую  какими-то  особенными
духами, похожими на мускус, и мне почему-то весело было думать, что она не
любит своего мужа.
     Приехав домой, мы сели ужинать. Мария Сергеевна, смеясь, угощала  нас
нашими покупками, а я находил, что у нее в самом деле замечательные волосы
и что улыбается она, как ни одна женщина. Я следил за ней, и мне хотелось,
в каждом ее движении и взгляде видеть то, что она не любит своего мужа,  и
мне казалось, что я это вижу.
     Дмитрий Петрович скоро стал  бороться  с  дремотой.  После  ужина  он
посидел с нами минут десять и сказал:
     - Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно вставать  в  три  часа.
Позвольте оставить вас.
     Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью пожал  мне  руку  и
взял с меня слово, что я непременно приеду на будущей неделе. Чтобы завтра
не проспать, он пошел ночевать во флигель.
     Мария Сергеевна ложилась  спать  поздно,  по-петербургски,  и  теперь
почему-то я был рад этому.
     - Итак? - начал я, когда мы остались одни. - Итак, вы  будете  добры,
сыграете что-нибудь.
     Мне не хотелось музыки, но я не знал, как начать разговор.  Она  села
за рояль и сыграла, не помню что. Я  сидел  возле,  смотрел  на  ее  белые
пухлые руки и старался прочесть что-нибудь  на  ее  холодном,  равнодушном
лице. Но вот она чему-то улыбнулась и поглядела на меня.
     - Вам скучно без вашего друга, - сказала она.
     Я засмеялся.
     - Для дружбы достаточно было бы ездить сюда раз в месяц,  а  я  бываю
тут чаще, чем каждую неделю.
     Сказавши это, я встал и в волнении прошелся из угла в угол. Она  тоже
встала и отошла к камину.
     - Вы что хотите этим сказать? - спросила она, поднимая на  меня  свои
большие ясные глаза.
     Я ничего не ответил.
     - Вы сказали неправду, - продолжала она, подумав. - Вы бываете  здесь
только ради Дмитрия Петровича. Что ж, я очень рада. В наш век  редко  кому
приходится видеть такую дружбу.
     "Эге!" - подумал я и, не зная, что сказать, спросил:
     - Хотите пройтись по саду?
     - Нет.
     Я вышел на террасу. По голове у  меня  бегали  мурашки,  и  мне  было
холодно от волнения. Я  уже  был  уверен,  то  разговор  наш  будет  самый
ничтожный и что ничего особенного мы не сумеем сказать друг другу, но  что
непременно в эту ночь должно случиться то, о чем я не смел  даже  мечтать.
Непременно в эту ночь или никогда.
     - Какая хорошая погода! - сказал я громко.
     - Для меня это решительно все равно, - послышался ответ.
     Я вошел в гостиную. Мария Сергеевна по-прежнему стояла около  камина,
заложив назад руки, о чем-то думая, и смотрела в сторону.
     - Почему же это для вас решительно все равно? - спросил я.
     - Потому что мне скучно. Вам бывает скучно только без вашего друга, а
мне всегда скучно. Впрочем... это для вас не интересно.
     Я сел за рояль и взял несколько аккордов, выжидая, что она скажет.
     - Вы, пожалуйста, не церемоньтесь, - сказала она,  сердито  глядя  на
меня и точно собираясь заплакать с досады. - Если вам  хочется  спать,  то
уходите. Не думайте, что если вы друг Дмитрия  Петровича,  то  уж  обязаны
скучать с его женой. Я не хочу жертвы. Пожалуйста, уходите.
     Я не ушел, конечно. Она вышла на террасу, а я остался  в  гостиной  и
минут пять перелистывал ноты. Потом и я вышел. Мы стояли рядом в  тени  от
занавесок, а под ними были ступени, залитые лунным светом. Через цветочные
клумбы и по желтому песку аллей тянулись черные тени деревьев.
     - Мне тоже нужно уезжать завтра, - сказал я.
     - Конечно, если мужа нет дома, то  вам  нельзя  оставаться  здесь,  -
проговорила она насмешливо. - Воображаю, как бы вы были несчастны, если бы
влюбились в меня! Вот погодите, я когда-нибудь возьму  и  брошусь  вам  на
шею... Посмотрю, с каким ужасом вы побежите от меня. Это интересно.
     Ее слова и бледное лицо были сердиты, но ее глаза  были  полны  самой
нежной, страстной любви. Я уже смотрел на это прекрасное создание  как  на
свою собственность, и тут впервые я заметил, что у нее  золотистые  брови,
чудные брови, каких я раньше никогда не видел. Мысль, что  я  сейчас  могу
привлечь  ее  к  себе,   ласкать,   касаться   ее   замечательных   волос,
представилась мне вдруг такою чудовищною, что я засмеялся и закрыл глаза.
     - Однако уже пора... Спокойной ночи, - проговорила она.
     - Я не хочу спокойной ночи... - сказал я,  смеясь  и  идя  за  ней  в
гостиную. - Я прокляну эту ночь, если она будет спокойной.
     Пожимая ей руку и провожая ее до двери, я видел по ее лицу,  что  она
понимает меня и рада, что я тоже понимаю ее.
     Я пошел к себе в комнату. На столе у меня около книг  лежала  фуражка
Дмитрия Петровича, и это напомнило мне о его дружбе. Я взял трость и вышел
в сад. Тут уж подымался туман, и около  деревьев  и  кустов,  обнимая  их,
бродили те самые высокие и узкие привидения, которых  я  видел  давеча  на
реке. Как жаль, что я не мог с ними говорить!
     В  необыкновенно  прозрачном  воздухе  отчетливо  выделялись   каждый
листок, каждая росинка - все это улыбалось мне  в  тишине,  спросонок,  и,
проходя мимо зеленых скамей, я вспоминал слова из  какой-то  шекспировской
пьесы: как сладко спит сияние луны здесь на скамье!
     В саду была горка. Я взошел на нее и сел. Меня томило  очаровательное
чувство. Я знал наверное, что  сейчас  буду  обнимать,  прижиматься  к  ее
роскошному телу, целовать золотые брови, и мне хотелось не  верить  этому,
дразнить себя, и было жаль, что она меня  так  мало  мучила  и  так  скоро
сдалась.
     Но вот  неожиданно  послышались  тяжелые  шаги.  На  аллее  показался
мужчина среднего роста, и я тотчас же узнал в нем Сорок Мучеников. Он  сел
на скамью и глубоко вздохнул, потом три раза перекрестился  и  лег.  Через
минуту он встал и лег на другой бок. Комары и ночная  сырость  мешали  ему
уснуть.
     - Ну, жизнь! - проговорил он. - Несчастная, горькая жизнь!
     Глядя на его тощее согнутое тело и слушая тяжелые вздохи, я  вспомнил
еще про одну несчастную, горькую жизнь, которая сегодня исповедалась  мне,
и мне стало жутко и страшно своего блаженного  состояния.  Я  спустился  с
горки и пошел к дому.
     "Жизнь, по его мнению, страшна, - думал я, - так не церемонься  же  с
нею, ломай ее и, пока она тебя не задавила, бери все, что можно урвать  от
нее".
     На террасе стояла Мария Сергеевна. Я молча  обнял  ее  и  стал  жадно
целовать ее брови, виски, шею...
     В моей комнате она говорила мне, что она любит меня уже давно, больше
года. Она клялась мне в любви, плакала, просила, чтобы я увез ее к себе. Я
то и дело подводил ее к окну, чтобы  посмотреть  на  ее  лицо  при  лунном
свете, и она казалась мне прекрасным сном, и я торопился крепко обнять ее,
чтобы  поверить  в  действительность.  Давно  уж  я  не  переживал   таких
восторгов... Но все-таки далеко,  где-то  в  глубине  души,  я  чувствовал
какую-то неловкость, и мне было не по себе. В ее любви ко мне было  что-то
неудобное и тягостное, как в дружбе Дмитрия Петровича. Это  была  большая,
серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы  не  было  ничего
серьезного - ни слез, ни клятв, ни разговоров  о  будущем.  Пусть  бы  эта
лунная ночь промелькнула в нашей жизни светлым метеором - и баста.
     Ровно в три часа она вышла от меня, и когда я, стоя в дверях, смотрел
ей вслед, в конце коридора вдруг показался Дмитрий Петрович.  Встретясь  с
ним, она вздрогнула и дала ему дорогу, и во всей ее фигуре  было  написано
отвращение. Он как-то  странно  улыбнулся,  кашлянул  и  вошел  ко  мне  в
комнату.
     - Тут я забыл вчера свою фуражку... - сказал он, не глядя на меня.
     Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку, потом посмотрел  на
мое смущенное лицо, на  мои  туфли  и  проговорил  не  своим,  а  каким-то
странным, сиплым голосом:
     - Мне, вероятно,  на  роду  написано  ничего  не  понимать.  Если  вы
понимаете что-нибудь, то... поздравляю вас. У меня темно в глазах.
     И он вышел, покашливая. Потом я  видел  в  окно,  как  он  сам  около
конюшни запрягал лошадей. Руки у него дрожали, он торопился и  оглядывался
на дом; вероятно, ему было страшно. Затем он сел в тарантас и со  странным
выражением, точно боясь погони, ударил по лошадям.
     Немного погодя уехал и я сам. Уже всходило солнце, и вчерашний  туман
робко жался к кустам и пригоркам. На козлах  сидел  Сорок  Мучеников,  уже
успевший где-то выпить, и молол пьяный вздор.
     - Я человек вольный! - кричал он на лошадей. - Эй  вы,  малиновые!  Я
потомственный почетный гражданин, ежели желаете знать!
     Страх Дмитрия  Петровича,  который  не  выходил  у  меня  из  головы,
сообщился и мне. Я думал о том, что случилось,  и  ничего  не  понимал.  Я
смотрел на грачей, и мне было странно и страшно, что они летают.
     - Зачем я это сделал? - спрашивал я себя в недоумении и с  отчаянием.
- Почему это вышло именно так, а не иначе? Кому и для чего это нужно было,
чтоб она любила меня серьезно и чтоб он явился в комнату за фуражкой?  При
чем тут фуражка?
     В тот же день я уехал в Петербург, и  с  Дмитрием  Петровичем  и  его
женой уж больше ни разу не  виделся.  Говорят,  что  они  продолжают  жить
вместе.