Он собрал  нас  к  себе  в  кабинет  и  голосом,  дрожащим  от  слез,
трогательным, нежным, приятельским, но не допускающим  возражений,  сказал
нам речь.
     - Я знаю все, - сказал он. - Все! Да!  Насквозь  вижу.  Я  давно  уже
заметил этот, так сказать э... э... э... дух,  атмосферу,  дуновение.  Ты,
Цицюльский, читаешь Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то  такое.  Все
знаю. Ты, Тупоносов, сочиняешь... тово... статьи, там, всякие... и  вольно
держишь себя. Господа! Прошу вас! Прошу не как начальник, а как человек...
В наше время нельзя так. Либерализм этот должен исчезнуть.
     Говорил он  в  таком  роде  очень  долго.  Пронял  всех  нас,  пронял
теперешнее направление, похвалил науки и искусства, с оговоркой о  пределе
и рамках, из коих наукам выходить нельзя и упомянул о любви матерей...  Мы
бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась в его словах. Нам  хотелось
умереть  от  раскаяния.  Нам  хотелось  облобызать   его,   пасть   ниц...
зарыдать... Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что эта спина не
плачет только потому, что боиться нарушить общественную тишину.
     - Идите! - кончил он. Я все  забыл!  Я  не  злопамятен...  Я...  я...
Господа! История говорит нам... Мне не верите, верьте  истории...  История
говорит нам...
     Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история. Голос его задрожал, на
глазах сверкнули слезы, вспотели очки. В тот же самый  момент  послышались
всхлипывания: то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел, как вареный рак.  Мы
полезли в карманы за  платками.  Он  замигал  глазками  и  тоже  полез  за
платком.
     - Идите!  -  залепетал  он  плачущим  голосом.   -   Оставьте   меня!
Оставьте... Ммда...
     Но увы! Выньте из  часов  маленький  винтик  или  бросьте  вы  в  них
ничтожную песчинку - и остановятся часы. Впечатление, произведенное речью,
исчезло как дым, у самых дверей своего  апогея.  Апофеоз  не  удался...  и
благодаря чему же. Ничтожеству!
     Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил  оттуда  какой-то
ремешок.   Нечаянно,   разумеется.   Ремешок,   маленький,    грязненький,
заскорузлый, поболтался в воздухе змейкой  и  упал  к  ногам  архивариуса.
Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содраганием  во  всех
членах положил на стол.
     - Ремешок-с, - прошептал он.
     Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и  сам  того  не  желая,
прыснул в кулак... как дурак, как мальчишка! За мной прыснул  Спичкин,  за
ним Трехкапитанский - и все погибло! Рухнуло здание.
     - Ты чего же это смеешься, - услышал я громовой голос.
     Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на  меня...  в
упор!
     - Где ты находишься! А! Ты в портерной!  А!  Забываешься!  Подавай  в
отставку! Мне либералов не надо.