На другой день к завтраку подавали очень  вкусные  пирожки,  раков  и
бараньи котлеты; и пока ели, приходил наверх повар Никанор справиться, что
гости желают к обеду. Это был человек среднего роста,  с  пухлым  лицом  и
маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него были  не  бриты,  а
выщипаны.
     Алехин рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в этого  повара.
Так как он был пьяница и буйного нрава, то она не хотела за него замуж, но
соглашалась жить так. Он же был очень набожен, и религиозные убеждения  не
позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она шла за  него,  и  иначе  не
хотел, и бранил ее, когда бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она
пряталась наверху и рыдала, и тогда Алехин и прислуга не уходили из  дому,
чтобы защитить ее в случае надобности.
     Стали говорить о любви.
     - Как зарождается любовь,  -  сказал  Алехин,  -  почему  Пелагея  не
полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней  по  ее  душевным  и
внешним качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, -  тут  у  нас
все зовут его мурлом, - поскольку в любви важны вопросы личного счастья  -
все это неизвестно и обо всем этом можно трактовать как угодно. До сих пор
о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что  "тайна
сия велика есть", все же остальное, что писали и говорили о любви, было не
решением,  а  только  постановкой  вопросов,  которые  так  и   оставались
неразрешенными. То объяснение, которое, казалось бы,  годится  для  одного
случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, -  это
объяснять каждый случай в отдельности,  не  пытаясь  обобщать.  Надо,  как
говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай.
     - Совершенно верно, - согласился Буркин.
     - Мы, русские порядочные люди, питаем пристрастие  к  этим  вопросам,
остающимся без разрешения. Обыкновенно  любовь  поэтизируют,  украшают  ее
розами, соловьями, мы же, русские, украшаем  нашу  любовь  этими  роковыми
вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда  я
еще был студентом, у меня была подруга жизни, милая дама,  которая  всякий
раз, когда я держал ее в объятиях, думала о том, сколько я  буду  выдавать
ей в месяц и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, когда любим,  то  не
перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо,
к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не  знаю,  но
что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю.
     Было похоже,  что  он  хочет  что-то  рассказать.  У  людей,  живущих
одиноко, всегда бывает  на  душе  что-нибудь  такое,  что  они  охотно  бы
рассказали. В городе холостяки нарочно ходят в баню и в  рестораны,  чтобы
только поговорить, и иногда рассказывают  банщикам  или  официантам  очень
интересные истории, в деревне  же  обыкновенно  они  изливают  душу  перед
своими гостями. Теперь в окна было видно серое небо и деревья,  мокрые  от
дождя, в такую погоду некуда было деваться и ничего больше не  оставалось,
как только рассказывать и слушать.
     - Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, - начал  Алехин,
- с тех пор, как кончил в университете.  По  воспитанию  я  белоручка,  по
наклонностям - кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был
большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил
на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду  работать,  пока
не уплачу этого долга. Я решил так и начал тут работать, признаюсь, не без
некоторого отвращения. Здешняя  земля  дает  немного,  и,  чтобы  сельское
хозяйство было не в  убыток,  нужно  пользоваться  трудом  крепостных  или
наемных батраков, что почти одно и то же, или же вести свое  хозяйство  на
крестьянский лад, то  есть  работать  в  поле  самому,  со  своей  семьей.
Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в
покое ни одного клочка земли, я сгонял всех  мужиков  и  баб  из  соседних
деревень, работа у меня тут кипела неистовая;  я  сам  тоже  пахал,  сеял,
косил и при этом скучал  и  брезгливо  морщился,  как  деревенская  кошка,
которая с голоду ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на ходу.
В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу  легко  помирить
со своими  культурными  привычками;  для  этого  стоит  только,  думал  я,
держаться в жизни известного внешнего прядка. Я поселился тут  наверху,  в
парадных комнатах, и завел так, что после завтрака и  обеда  мне  подавали
кофе с ликерами, и, ложась спать, я читал на  ночь  "Вестник  Европы".  Но
как-то пришел наш батюшка, отец Иван, и  в  один  присест  выпил  все  мои
ликеры; и "Вестник Европы" пошел тоже к поповнам, так как летом,  особенно
во время покоса, я не успевал добраться  до  своей  постели  и  засыпал  в
сарае, в санях или где-нибудь в лесной сторожке, - какое уж тут чтение?  Я
мало-помалу перебрался вниз, стал обедать в людской кухне,  и  из  прежней
роскоши у меня осталась только вся эта прислуга, которая еще служила моему
отцу и которую уволить мне было бы больно.
     В первые же  годы  меня  здесь  выбрали  в  почетные  мировые  судьи.
Кое-когда приходилось наезжать в город и принимать  участие  в  заседаниях
съезда и окружного суда, и  это  меня  развлекало.  Когда  поживешь  здесь
безвыездно месяца два-три, особенно зимой, то  в  конце  концов  начинаешь
тосковать по черном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и  мундиры,
и фраки, все юристы,  люди,  получившие  общее  образование;  было  с  кем
поговорить. После спанья в санях, после людской кухни сидеть в  кресле,  в
чистом белье, в легких ботинках, с цепью на груди - это такая роскошь!
     В городе меня принимали радушно,  я  охотно  знакомился.  И  из  всех
знакомств самым основательным и, правду сказать, самым приятным  для  меня
было знакомство с Лугановичем, товарищем председателя окружного суда.  Его
вы знаете оба: милейшая личность. Это было как раз после знаменитого  дела
поджигателей; разбирательство продолжалось  два  дня,  мы  были  утомлены.
Луганович посмотрел на меня и сказал:
     - Знаете что? Пойдемте ко мне обедать..
     Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был знаком мало,  только
официально, и ни разу у него не был. Я только на минуту  зашел  к  себе  в
номер, чтобы переодеться, и отправился на обед.  И  тут  мне  представился
случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была
еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у  нее
родился  первый  ребенок.  Дело  прошлое,  и  теперь  бы   я   затруднился
определить, что, собственно, в ней было такого  необыкновенного,  что  мне
так понравилось в ней, тогда же за обедом для  меня  все  было  неотразимо
ясно;  я  видел  женщину  молодую,  прекрасную,  добрую,   интеллигентную,
обаятельную, женщину, какой я  раньше  никогда  не  встречал;  и  сразу  я
почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое,  точно  это  лицо,  эти
приветливые, умные глаза я  видел  уже  когда-то  в  детстве,  в  альбоме,
который лежал на комоде у моей матери.
     В деле  поджигателей  обвинили  четырех  евреев,  признали  шайку  и,
по-моему, совсем неосновательно. За обедом я очень  волновался,  мне  было
тяжело, и  уж  не  помню,  что  я  говорил,  только  Анна  Алексеевна  все
покачивала головой и говорила мужу:
     - Дмитрий, как же это так?
     Луганович - это добряк,  один  из  тех  простодушных  людей,  которые
крепко держатся мнения, что раз человек попал  под  суд,  то,  значит,  он
виноват, и что выражать сомнение в правильности приговора можно не  иначе,
как в законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и  не  в  частном
разговоре.
     - Мы с вами не поджигали, - говорил он мягко,  -  и  вот  нас  же  не
судят, не сажают в тюрьму.
     И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел и пил; по некоторым
мелочам, по тому, например, как оба они вместе варили кофе, и по тому, как
они понимали друг друга с полуслов, я мог заключить, что живут они  мирно,
благополучно и что они рады гостю. После обеда играли на  рояле  в  четыре
руки, потом стало темно, и я уехал к себе. Это было в начале весны.  Затем
все лето провел я Софьине безвыездно, и было мне некогда даже  подумать  о
городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все
дни; я не думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе.
     Позднею осенью в городе  был  спектакль  с  благотворительной  целью.
Вхожу я в губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте), смотрю  -
рядом с губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то  же  самое  неотразимое,
бьющее впечатление красоты и милых ласковых глаз, и опять  то  же  чувство
близости.
     Мы сидели рядом, потом ходили в фойе.
     - Вы похудели, - сказала она. - Вы были больны?
     - Да. У меня простужено плечо, и в дожливую погоду я дурно сплю.
     - У вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы приходили обедать, вы были
моложе, бодрее. Вы тогда были воодушевлены и много  говорили,  были  очень
интересны, и признаюсь, я даже увлеклась вами немножко. Почему-то часто  в
течение лета вы приходили мне на память, и сегодня, когда я  собиралась  в
театр, мне показалось, что я вас увижу.
     И она засмеялась.
     - Но сегодня у вас вялый вид, - повторила она. - Это вас старит.
     На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они  поехали
к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же
вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой,  семейной  обстановке,
когда горел камин, и молодая  мать  все  уходила  взглянуть,  спит  ли  ее
девочка. И  после  этого  в  каждый  свой  приезд  я  непременно  бывал  у
Лугановичей. Ко мне  привыкли,  и  я  привык.  Обыкновенно  входил  я  без
доклада, как свой человек.
     - Кто там? - слышался из  дальних  комнат  протяжный  голос,  который
казался мне таким прекрасным.
     - Это Павел Константиныч, - отвечала горничная или няня.
     Анна Алексеевна выходила ко мне с  озабоченным  лицом  и  всякий  раз
спрашивала:
     - Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?
     Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она  подавала  мне,  ее
домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня  все
то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и  важного.
Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своем, или же  она
играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я оставался  и  ждал,
разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турецком
диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал
ее в передней, брал от нее все ее покупки,  и  почему-то  всякий  раз  эти
покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
     Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не  было  у
Лугановичей хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не  приезжал
в город, то, значит, я был болен или что-нибудь случалось со мной,  и  они
оба сильно беспокоились. Они беспокоились, что  я,  образованный  человек,
знающий языки,  вместо  того  чтобы  заниматься  наукой  или  литературным
трудом, живу в деревне, верчусь как белка  в  колесе,  много  работаю,  но
всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю, и если я говорю, смеюсь, ем,
то только для того, чтобы скрыть свои страдания, и даже в веселые  минуты,
когда мне было хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они  были
особенно трогательны, когда мне в самом  деле  приходилось  тяжело,  когда
меня притеснял какой-нибудь кредитор или не  хватало  денег  для  срочного
платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне  и  с
серьезным лицом говорил:
     - Если вы, Павел  Константинович,  в  настоящее  время  нуждаетесь  в
деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и взять у нас.
     И уши краснели у него от волнения. А случалось, что,  точно  так  же,
пошептавшись у окна, он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил:
     - Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок.
     И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за  это  присылал  им  из
деревни  битую  птицу,  масло  и  цветы.  Кстати  сказать,  оба  они  были
состоятельные люди. В первое время я часто брал взаймы и был  не  особенно
разборчив, брал, где только возможно, но никакие силы не заставили бы меня
взять у Лугановичей. Да что говорить об этом!
     Я был несчастлив. И дома, и в поле, и  в  сарае  я  думал  о  ней,  я
старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за
неинтересного человека, почти за старика (мужу было  больше  сорока  лет),
имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного человека, добряка,
простака, который рассуждает с таким скучным  здравомыслием,  на  балах  и
вечеринках держится около солидных людей,  вялый,  ненужный,  с  покорным,
безучастным выражением, точно его привели сюда продавать,  который  верит,
однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я все старался
понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это  нужно
было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
     А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел,  что  она  ждала
меня; и она сама признавалась мне, что еще с  утра  у  нее  было  какое-то
особенное чувство, она угадывала,  что  я  приеду.  Мы  подолгу  говорили,
молчали, но мы не признавались друг другу в  нашей  любви  и  скрывали  ее
робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну  нам  же
самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал  себя,  к  чему
может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться  с  нею:  мне
казалось невероятным, что эта  моя  тихая,  грустная  любовь  вдруг  грубо
оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей,  всего  этого  дома,  где
меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной,
но куда? Куда бы я мог увести  ее?  Другое  дело,  если  бы  у  меня  была
красивая, интересная жизнь, если б я, например,  боролся  за  освобождение
родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной
обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же  или
еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы
с ней в случае моей болезни, смерти, или, просто,  если  бы  мы  разлюбили
друг друга?
     И она, по-видимому, рассуждала подобным  же  образом.  Она  думала  о
муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как  сына.  Если  б
она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в
ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее  мучил
вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей  жизни,
и без того тяжелой, полной всяких несчастий?  Ей  казалось,  что  она  уже
недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична,  чтобы
начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем  о  том,  что  мне  нужно
жениться на умной, достойной девушке, которая была  бы  хорошей  хозяйкой,
помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе едва  ли  найдется
такая девушка.
     Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое  детей.  Когда  я
приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети  кричали,  что
пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались.  Не
понимали, что делалось в моей душе, и думали,  что  я  тоже  радуюсь.  Все
видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что  по
комнате ходит благородное существо, и это вносило в их  отношения  ко  мне
какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище  и
красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы
сидели в креслах рядом, плечи наши  касались,  я  молча  брал  из  ее  рук
бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам
нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя  из
театра, мы всякий раз прощались и расходились, как  чужие.  В  городе  уже
говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного
слова правды.
     В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к
сестре;  у  нее  уже   бывало   дурное   настроение,   являлось   сознание
неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни
детей. Она уже лечилась от расстройства нервов.
     Мы молчали, и все молчали, а при посторонних она испытывала  какое-то
странное  раздражение  против  меня;  о  чем  бы  я  ни  говорил,  она  не
соглашалась со мной, и если я  спорил,  то  она  принимала  сторону  моего
противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
     - Поздравляю вас.
     Если, идя с ней в театр,  я  забывал  взять  бинокль,  то  потом  она
говорила:
     - Я так и знала, что вы забудете.
     К счастью или к несчастью, в нашей жизни не  бывает  ничего,  что  не
кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как  Лугановича
назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать
мебель, лошадей, дачу.  Когда  ездили  на  дачу  и  потом  возвращались  и
оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую крышу, то
было всем грустно, и я понимал, что  пришла  пора  прощаться  не  с  одной
только дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну
в Крым, куда посылали ее доктора,  а  немного  погодя  уедет  Луганович  с
детьми в свою западную губернию.
     Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась
с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я  вбежал
к ней в купе, чтобы положить на полку одну из  ее  корзинок,  которую  она
едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе,  взгляды  наши
встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее,  она  прижалась
лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо,  плечи,  руки,
мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны! - я признался ей в своей
любви, и со жгучей болью в сердце  я  понял,  как  ненужно,  мелко  и  как
обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что  когда  любишь,
то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от  более
важного, чем счастье или несчастье, грех  или  добродетель  в  их  ходячем
смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
     Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались -  навсегда.
Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, - оно было  пусто,  -  и  до  первой
станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...
     Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин  и
Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и  на  плес,
который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и  в  то  же
время  жалели,  что  этот  человек  с  добрыми,  умными  глазами,  который
рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом
громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь
другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое,
должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней  в
купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они встречали ее в  городе,  а  Буркин
был даже знаком с ней и находил ее красивой.