Мещанин  Михаил  Петров  Зотов,  старик  лет  семидесяти,  дряхлый  и
одинокий, проснулся от холода и старческой ломоты во всем теле. В  комнате
было темно, но лампадка перед  образом  уже  не  горела.  Зотов  приподнял
занавеску и  поглядел  в  окно.  Облака,  облегавшие  небо,  начинали  уже
подергиваться белизной, и воздух становился прозрачным, - стало быть,  был
пятый час, не больше.
     Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели.  По
давнишней привычке, он долго стоял перед образом и молился.  Прочел  "Отче
наш", "Богородицу", "Верую" и помянул длинный ряд имен.  Кому  принадлежат
эти имена, он давно уже забыл и поминал только  по  привычке.  По  той  же
привычке он подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий
самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы,
чем наполнить свою старость.
     Поставленный  самоварчик  медленно  разгорался  и  вдруг   неожиданно
загудел дрожащим басом.
     - Ну, загудел! - проворчал Зотов. - Гуди на свою голову!
     Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему снилась  печь,
а видеть во сне печь означает печаль.
     Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к
размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью  погрузился  в  решение
вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на  первых
же порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить
чай, то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
     - Жизнь каторжная! - ворчал  он,  перекатывая  языком  во  рту  крохи
черного хлеба. - Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был,
а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота!
     Ворча и разговаривая с самим  собой,  Зотов  надел  свое  похожее  на
кринолин  пальто,  сунул  ноги  в  громадные  неуклюжие   калоши   (сшитые
сапожником Прохорычем в 1867 году)  и  вышел  на  двор.  Воздух  был  сер,
холоден и угрюмо-покоен. Большой двор, кудрявый от репейника  и  усыпанный
желтыми листьями,  слегка  серебрился  осеннею  изморосью.  Ни  ветра,  ни
звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и  тотчас  же
произошло то, что происходит аккуратно каждое утро:  к  нему  подошла  его
собака Лыска, большой дворовый пес, белый  с  черными  пятнами,  облезлый,
полудохлый, с закрытым правым  глазом.  Подходила  Лыска  робко,  трусливо
изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и все  ее
дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает
на нее  внимания;  но  когда  она,  слабо  шевеля  хвостом  и  по-прежнему
изгибаясь, лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.
     - Пшла, чтоб ты издохла! - крикнул он. - Проклята-я!
     Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим  единственным  глазом
на хозяина.
     - Черти! - продолжал Зотов. - Вас еще  недоставало,  иродов,  на  мою
голову!
     И он с ненавистью поглядел на свой сарай с  кривой  поросшей  крышей;
там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно,
польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась  вперед,  и  из
сарая показалась целая лошадь, такая  же  дряхлая,  как  Лыска,  такая  же
робкая и забитая,  тонконогая,  седая,  с  втянутым  животом  и  костистой
спиною. Она  вышла  из  сарая  и  в  нерешительности  остановилась,  точно
сконфузилась.
     - Провала на вас нет... - продолжал Зотов. - Не сгинули вы еще с глаз
моих, фараоны каторжные... Небось кушать желаете! - усмехнулся  он,  кривя
свое злое лицо презрительной улыбкой. - Извольте, сию минуту!  Для  такого
стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте!  Сию  минуту!  И
великолепную дорогую  собаку  есть  чем  покормить!  Ежели  такая  дорогая
собака, как вы, хлеба не желаете, то говядинки можно.
     Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и  больше;  под  конец
он, не  вынося  накипевшей  в  нем  злобы,  вскочил,  затопал  калошами  и
забрюзжал на весь двор:
     - Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик какой,  чтоб  вы
меня объедали и опивали! Мне самому есть нечего, одры  поганые,  чтоб  вас
холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а одно  только  горе  и
разоренье! Почему вы не околеваете? Что вы за такие персоны, что вас  даже
и смерть не берет? Живите, черт с вами, но не желаю вас кормить!  Довольно
с меня! Не желаю!
     Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали.  Понимали  ли
эти два нахлебника, что их попрекают куском хлеба, - не знаю, но животы их
еще более втянулись и фигуры съежились, потускнели и стали  забитее...  Их
смиренный вид еще более раздражил Зотова.
     - Вон! - закричал он, охваченный  каким-то  вдохновением.  -  Вон  из
моего дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у  себя  на  дворе
всякую дрянь держать! Вон!
     Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с земли палку,  стал
выгонять со двора своих нахлебников.  Лошадь  мотнула  головой,  задвигала
лопатками и захромала в ворота; собака за  ней.  Обе  вышли  на  улицу  и,
пройдя шагов двадцать, остановились у забора.
     - Я вас! - пригрозил им Зотов.
     Выгнав нахлебников, он успокоился и  начал  мести  двор.  Изредка  он
выглядывал на улицу: лошадь и собака как вкопанные стояли у забора и уныло
глядели на ворота.
     - Поживите-ка без меня! - ворчал старик,  чувствуя,  как  у  него  от
сердца отлегает злоба. - Пущай-ка кто другой поглядит теперь за вами! Я  и
скупой и злой... со мной скверно жить, так поживите с другим... Да...
     Насладившись угнетенным  видом  нахлебников  и  досыта  наворчавшись,
Зотов вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое выражение, крикнул:
     - Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги и мешают  публике
ходить! Пошли во двор!
     Лошадь и собака понурили головы и с  видом  виноватых  направились  к
воротам. Лыска, вероятно,  чувствуя,  что  она  не  заслуживает  прощения,
жалобно завизжала.
     - Жить живите, а уж насчет корма - накося, выкуси!  -  сказал  Зотов,
впуская их. - Хоть околевайте.
     Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться  солнце;  его  косые
лучи заскользили по осенней измороси. Послышались  голоса  и  шаги.  Зотов
поставил на место метлу и пошел со двора к  своему  куму  и  соседу  Марку
Иванычу, торговавшему в бакалейной  лавочке.  Придя  к  куму,  он  сел  на
складной стул, степенно вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде.  С
погоды кумовья перешли на нового диакона, с диакона на певчих, - и  беседа
затянулась.  Незаметно  было  за  разговором,  как  шло  время,  а   когда
мальчишка-лавочник притащил большой чайник с кипятком и кумовья  принялись
пить чай, то время полетело быстро, как птица. Зотов согрелся, повеселел.
     - А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч,  -  начал  он  после  шестого
стакана, стуча пальцами по прилавку. - Уж ты того... будь милостив, дай  и
сегодня мне осьмушку овса.
     Из-за  большого  чайного  ящика,  за  которым  сидел   Марк   Иваныч,
послышался глубокий вздох.
     - Дай, сделай милость, - продолжал Зотов. - Чаю, уж так  и  быть,  не
давай нынче, а овса дай...  Конфузно  просить,  одолел  уж  я  тебя  своей
бедностью, но... лошадь голодная.
     - Дать-то можно, - вздохнул кум. - Отчего не дать? Но на  кой  леший,
скажи на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь путевая  была,  а
то - тьфу! глядеть совестно... А собака - чистый шкилет! На кой черт ты их
кормишь?
     - Куда же мне их девать?
     - Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню - вот и  вся  музыка.
Давно пора им там быть. Настоящее место.
     - Так-то оно так!.. Оно пожалуй...
     - Живешь Христа ради, а скотов держишь, - продолжал кум. -  Мне  овса
не жалко... Бог с тобою, но уж больше, брат, того... начетисто каждый день
давать. Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь  и  не  знаешь,  когда
всему этому конец придет.
     Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.
     - Помирал бы ты, что ли! - сказал он. - Живешь и сам не  знаешь,  для
чего... Да ей-богу! А то, коли господь смерти не дает, шел бы ты  куда  ни
на есть в богадельню или староприютный дом.
     - Зачем? У меня родня есть... У меня внучка...
     И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где-то на  хуторе  живет
внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.
     - Она обязана меня кормить! - сказал он.  -  Ей  мой  дом  останется,
пущай же и кормит! Возьму и пойду  к  ней.  Это,  стало  быть,  понимаешь,
Глаша...  Катина  дочка,  а  Катя,   понимаешь,   брата   моего   Пантелея
падчерица... понял? Ей дом достанется... Пущая меня кормит!
     - А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней.
     - И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!
     Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял посреди лавки
и говорил с воодушевлением:
     - Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!
     - Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить  и  с  голоду  околевать,
давно бы на хутора пошел.
     - Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой  дом,  а  меня  корми  и
почитай. Обязана! Коли  не  желаешь,  так  нет  тебе  ни  дома,  ни  моего
благословения! Прощай, Иваныч!
     Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью, поспешил к  себе
домой... От водки его развезло, голова кружилась, но он не лег, а собрал в
узел всю свою одежду, помолился, взял палку и пошел со двора. Без оглядки,
бормоча и стуча о камни палкой, он прошел всю улицу и очутился в поле.  До
хутора было верст десять - двенадцать. Он шел по сухой дороге,  глядел  на
городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком перевороте
в своей жизни, который он только что так решительно совершил. Думал он и о
своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом дал им
волю идти куда угодно.
     Не прошел он по полю  и  версты,  как  позади  послышались  шаги.  Он
оглянулся и сердито всплеснул руками: за  ним,  понурив  головы  и  поджав
хвосты, тихо шли лошадь и Лыска.
     - Пошли назад! - махнул он им.
     Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он  пошел  дальше,
они за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К полузнакомой  внучке
Глаше идти с этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запереть их
не хотелось, да и нельзя запереть, потому что ворота никуда не годятся.
     "В сарае издохнут, - думал Зотов. - Нешто и впрямь к Игнату?"
     Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов, еще не
решивший окончательно и не зная, что делать,  направился  к  ней.  У  него
кружилась голова и темнело в глазах...
     Мало он помнит из того, что произошло во дворе живодера  Игната.  Ему
помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный пар от щей, которые  хлебал
Игнат, когда он вошел к нему. Точно во сне он видел, как  Игнат,  заставив
его прождать часа два, долго приготовлял что-то, переодевался,  говорил  с
какой-то бабой о сулеме; помнится, что лошадь была  поставлена  в  станок,
после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения
большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с визгом набросилась
на Игната, то послышался еще третий удар,  резко  оборвавший  визг.  Далее
Зотов помнит, что он, сдуру и спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и
подставил свой собственный лоб...
     Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и он не
мог разглядеть даже своих пальцев.