Арендатор хутора Низы Максим Торчаков, бердянский  мещанин,  ехал  со
своей молодой женой из церкви и вез только что  освещенный  кулич.  Солнце
еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо...  Перепел
кричал свои "пить пойдем! пить пойдем!", да далеко над курганчиком носился
коршун, в больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
     Торчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее  праздника,  как
Христово воскресенье. Женат он был  недавно  и  теперь  справлял  с  женой
первую пасху. На что  бы  он  ни  взглянул,  о  чем  бы  ни  подумал,  все
представлялось ему светлым, радостным  и  счастливым.  Думал  он  о  своем
хозяйстве и находил, что все у него исправно,  домашнее  убранство  такое,
что лучше и не надо, всего довольно и все хорошо; глядел он на  жену  -  и
она казалась ему красивой, доброй  и  кроткой.  Радовала  его  и  заря  на
востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка,  нравился  даже
коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда он по пути забежал  в  кабак
закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще веселее...
     - Сказано, велик день! - говорил он. - Вот  и  велик!  Погоди,  Лиза,
сейчас солнце начнет играть. Оно каждую пасху играет! И оно тоже радуется,
как люди!
     - Оно не живое, - заметила жена.
     - Да на нем люди есть! - воскликнул Торчаков. -  Ей-богу,  есть!  Мне
Иван Степаныч рассказывал - на всех планетах есть люди,  на  солнце  и  на
месяце! Право... А может, ученые и  брешут,  нечистый  их  знает!  Постой,
никак лошадь стоит! Так и есть! На полдороге к  дому,  у  Кривой  Балочки,
Торчаков и его жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и
нюхала землю. У самой дороги на кочке сидел  рыжий  казак  и,  согнувшись,
глядел себе в ноги.
     - Христос воскрес! - крикнул ему Максим.
     - Воистину воскрес, - ответил казак, не поднимая головы.
     - Куда едешь?
     - Домой, на льготу.
     - Зачем же тут сидишь?
     - Да так... захворал... Нет мочи ехать.
     - Что ж у тебя болит?
     - Весь болю.
     - Гм... вот напасть! У людей праздник, а ты  хвораешь!  Да  ты  бы  в
деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
     Казак поднял голову и обвел утомленными,  больными  глазами  Максима,
его жену, лошадь.
     - Вы это из церкви? - спросил он.
     - Из церкви.
     - А меня праздник в дороге застал.  Не  привел  бог  доехать.  Сейчас
сесть бы да ехать, а мочи нет... Вы бы, православные, дали мне, проезжему,
свяченой пасочки разговеться!
     - Пасочки?  -  спросил  Торчаков.  -  Оно  можно,  ничего...  постой,
сейчас...
     Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
     - Нету у меня ножика, отрезать нечем. А  ломать-то  -  не  рука,  всю
паску испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
     Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
     - Вот еще что выдумали! - сердито сказала жена Торчакова. - Не дам  я
тебе паску кромсать! С какими глазами я  ее  домой  порезанную  повезу?  И
видано ль дело - в степи разговляться. Поезжай на деревню к мужикам да там
и разговляйся!
     Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
     - Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и  грех
ее без толку кромсать.
     - Ну, казак, не прогневайся! - сказал  Торчаков  и  засмеялся.  -  Не
велит жена! Прощай, путь-дорога! Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка  с
шумом покатила дальше. А жена все  еще  говорила,  что  резать  кулич,  не
доехав до дому, - грех и не порядок, что все должно  иметь  свое  место  и
время. На востоке, крася пушистые облака в разные  цвета,  засияли  первые
лучи солнца; послышалась песня жаворонка.  Уж  не  один,  три  коршуна,  в
отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и
в молодой траве закричали кузнечики.
     Отъехав больше  версты,  Торчаков  оглянулся  и  пристально  поглядел
вдаль.
     - Не видать казака... - сказал он. - Экий сердяга, вздумал  в  дороге
хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет... Чего доброго,  помрет
в дороге... Не дали мы ему, Лизавета, паски, а  небось  и  ему  надо  было
дать. Небось и ему разговеться хочется.
     Солнце взошло, но играло оно или нет, Торчаков не видел.  Всю  дорогу
до самого дома он молчал, о чем-то думал  и  не  спускал  глаз  с  черного
хвоста лошади. Неизвестно отчего, им  овладела  скука,  и  от  праздничной
радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
     Приехали  домой,  христосовались  с   работниками;   Торчаков   опять
повеселел и стал разговаривать, но как сели разговляться и  все  взяли  по
куску свяченого кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
     - А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
     - Чудной ты, ей-богу!  -  сказала  Лизавета  и  с  удивлением  пожала
плечами. - Где ты взял такую  моду,  чтобы  свяченую  паску  раздавать  по
дороге? Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе лежит,  пущай  ест,
кто хочет, хоть и казак твой! Разве мне жалко?
     - Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В
дороге, далеко от дому, хворый...
     Торчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть
ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять  стало  скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он
стоял у окна и глядел во двор.
     - Ты уже встал? - спросила жена.
     - Не спится что-то... Эх, Лизавета, - вздохнул он,  -  обидели  мы  с
тобой казака!
     - Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
     - Он царю служил, может кровь проливал, а мы с  ним,  как  с  свиньей
обошлись. Надо бы его больного домой привесть, покормить, а  мы  ему  даже
кусочка хлеба не дали.
     - Да, так дам я тебе паску портить. Да  еще  свяченую!  Ты  бы  ее  с
казаком искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!  Максим
потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток
яиц и пошел в сарай к работникам.
     - Кузьма, брось гармонию, - обратился он к одному из  них.  -  Седлай
гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с
лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
     Максим опять  повеселел,  но,  прождав  несколько  часов  Кузьму,  не
вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил  он  его  у
самой Балочки.
     - Ну что? Видал казака?
     - Нигде нету. Должно, уехал.
     - Гм... история!
     Торчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав  до  деревни,
он спросил у мужиков:
     - Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не  проезжал  ли
тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
     Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
     - Обратный почтовый ехал, это точно, а  чтоб  казак  или  кто  другой
такого не было.
    Вернулся Максим домой к обеду.
     - Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что! - сказал он жене. -
Не дает спокою. Я все думаю: а что, ежели это бог  нас  испытать  хотел  и
ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал. Ведь  бывает
это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
     - Да что ты ко мне с казаком пристал? - крикнула Лизавета, выходя  их
терпения. - Пристал, как смола!
     - А ты, знаешь, не добрая... - сказал Максим и пристально поглядел ей
в лицо.
     И он впервые после женитьбы заметил, что его жена не добрая.
     - Пущай я не добрая, - крикнула она и сердито стукнула  ложкой,  -  а
только не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
     - А нешто казак пьяный?
     - Пьяный!
     - Почем ты знаешь?
     - Пьяный!
     - Ну и дура!
     Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую
жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже  рассердившись,
заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
     - Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня,  холера,  со  своим
казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
     За все время после свадьбы у Торчакова это была первая ссора с женой.
До самой вечерни он ходил у себя по двору,  все  думал  о  жене,  думал  с
досадой и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно,  казак  все
не выходил из головы, и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос,
то походка...
     - Эх, обидели мы человека! - бормотал он. - Обидели!  Вечером,  когда
стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, - хоть в петлю
полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался  в  прежнее
время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал
жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
     Утром на другой  день  праздника  он  захотел  опохмелиться  и  опять
напился.
     С этого и началось расстройство.
     Лошади, коровы,  овцы  и  ульи  мало-помалу  друг  за  дружкой  стали
исчезать со двора, долги  росли,  жена  становилась  постылой...  Все  эти
напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что  у  него  злая,  глупая
жена, что бог прогневался на него и на жену... за больного казака. Он  все
чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и  шумел,  а  трезвый
ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак...