1

   Второго такого человека, как  его  светлость  Хорикава,  раньше-то,  уж
конечно, не было, да и впредь вряд ли будет. Ходила молва, будто перед его
рождением у изголовья достопочтенной матушки явился  сам  святой  Дайитоку
[Святой Дайитоку ("Великая мощь и стойкость")  -  один  из  пяти  "Великих
защитников учения Будды"; изображается с шестью ликами,  шестью  руками  и
шестью ногами, восседающим на белом быке среди языков пламени; в  руках  у
него меч, трезубец, палица и колесо; поражает зло и болезни]. Как  бы  там
ни было, он с самого рождения своего, говорят, непохож был на обыкновенных
людей. И оттого ни разу не случалось, чтобы мы не подивились тому, что ему
угодно было сделать. Посмотреть хоть на его дворец у реки Хорикава, такой,
как это говорят, "величественный", что ли? Там такое понаделано, что нам с
нашим простым разумением этого  и  не  понять.  Люди  рассказывают  о  его
светлости невесть что, сравнивают его светлость с императором Ши Хуан-ди и
Янди [Ши Хуан-ди (основатель династии Цинь, правил в 246-210 гг. до  н.э.)
и Ян-ди (из династии Суй, правил в 605-617 гг.)  -  китайские  императоры,
отличались  чрезвычайной  жестокостью,   а   Ян-ди   еще   и   неслыханным
распутством], да ведь  это,  пожалуй,  все  равно  что,  как  говорится  в
пословице, слепому на ощупь судить о слоне. Однако его светлость  помышлял
не только о себе, о своем блеске и славе. Нет, он вникал и в то, что  было
куда ниже его. Он, как говорится, радовался вместе со всем миром  -  такое
уж у него было великодушное сердце.
   Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во  время
ночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного.  И  дух
самого садайдзина Тору [садайдзин - одно  из  высших  правительственных  и
придворных званий; Тору (Минамото-но Тору, 822-895) - легенда о  появлении
его духа имеется в "Стародавних  повестях"  (27,  2)],  который,  как  шла
молва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на  Третьей  Восточной
улице, - в  том  дворце,  что  прославлен  изображением  видов  Сиогама  в
Митиноку [Митиноку - старинное название ряда провинций  на  северо-востоке
Хонсю; Сиогама - прославленное красотой морское  побережье],  -  так  вот,
даже этот призрак исчез, стоило его светлости  на  него  прикрикнуть.  Вот
какое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ во
всей столице - стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь  о  его
светлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что  когда
при возвращении из  дворца  с  праздника  сливовых  цветов  понесли  быки,
впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного  старика,  как  раз
там проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что  по
нему прошли быки его светлости.
   Вот как все обстояло, и поэтому много чего можно будет  порассказать  о
жизни его светлости даже в грядущие времена. Как он  на  пиру  выставил  в
подарок гостям целых тридцать белых коней,  как  он  при  постройке  моста
Нагара отдал "в сваи" своего любимого отрока [речь  идет  о  приношении  в
жертву человека, обычае, существовавшем  в  древней  Японии  при  закладке
зданий, мостов и т.п.], как повелел  китайцу-монаху,  что  знал  искусство
врачевания, разрезать себе  нарыв  на  ляжке...  Если  перебирать  все  по
отдельности - и конца не будет! Но  из  всего  этого  множества  рассказов
самый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с  картиной  мук
ада [на всем  протяжении  истории  японского  искусства  художники  писали
картины на шелку, в том числе на шелковых ширмах, большей частью двух- или
многостворчатых], что и сейчас  в  доме  его  светлости  почитаются  самой
большой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто  на  свете
не могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему  прислуживал,
еле живы остались, - об этом что уж говорить! Даже мне,  служившей  у  его
светлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось  видеть  такие
ужасы.
   Но прежде  чем  поведать  вам  об  этом,  нужно  сначала  рассказать  о
мастере-художнике Есихидэ, что нарисовал эти ширмы с изображением мук ада.



   2

   Есихидэ... верно, и теперь еще есть люди, которые его помнят.  Это  был
такой знаменитый художник, что вряд ли в  то  время  нашелся  бы  человек,
который мог бы с кистью в руках сравниться с ним.  В  ту  пору  было  ему,
пожалуй, лет под пятьдесят. Посмотришь на него - такой  низенький,  тощий,
кожа да кости, угрюмый старик. Во дворец к  его  светлости  он  являлся  в
темно-желтом платье каригину, на голове - шапка момиэбоси.  Нрава  был  он
прегадкого, и губы его, почему-то не по возрасту  красные,  придавали  ему
неприятное сходство с животным. Говорили, будто он лижет кисти и оттого  к
губам пристает красная краска, а что это было на  самом  деле  -  кто  его
знает? Злые языки говорили, что Есихидэ всеми своими  ухватками  похож  на
обезьяну; и даже кличку ему дали "Сарухидэ" [сару - обезьяна].
   Да, раз уже я сказала "Сарухидэ", то расскажу заодно вот еще о  чем.  В
ту пору во дворце его светлости возвели  в  ранг  камеристки  единственную
пятнадцатилетнюю дочь Есихидэ, милую девушку, совсем непохожую  на  своего
родного отца. К тому же, может, оттого, что она рано лишилась матери,  она
была задумчивая, умная не по летам,  ко  всем  внимательная,  и  потому  и
дворцовая управительница, и все другие дамы любили ее.
   Вот по какому-то случаю его светлости преподнесли  ручную  обезьяну  из
провинции Тамба,  и  сын  его  светлости,  большой  проказник,  назвал  ее
Есихидэ. Обезьяна и сама по себе смешная, а  тут  еще  такая  кличка,  вот
никто во дворце и не мог удержаться от смеха. Ну, если бы только смеялись,
это еще ничего, но случалось, что, когда она взберется на сосну в саду или
запачкает татами [плотные, толщиной 6-8 см  циновки  стандартного  формата
(около 1,8 кв.м), которыми застилается пол в японском доме; по такому полу
ходят без обуви] в покоях,  люди  забавы  ради  подымали  крик:  "Есихидэ,
Есихидэ!" - чем, конечно, сильно донимали художника.
   Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я  сейчас  говорила,  шла  по
длинной галерее, неся ветку сливы с письмом [по старинному этикету  письма
подносились с какой-нибудь  цветущей  веткой],  из  противоположной  двери
навстречу ей,  прихрамывая,  кинулась  обезьянка  Есихидэ  -  она,  видно,
повредила себе лапу и не могла взобраться на столб, как обычно  делала.  А
за ней - что бы вы думали? - гнался молодой господин, размахивая хлыстом и
крича:
   - Негодный воришка! Постой, постой!
   Увидев это, дочь Есихидэ было растерялась, но  тут  как  раз  обезьянка
подбежала, уцепилась за ее подол и жалобно заскулила. Девушке сразу  стало
так ее жалко - прямо не совладать с собой.  С  веткой  сливы  в  руке  она
отвела пахнущий фиалками рукав,  нежно  обняла  обезьянку  и,  склонившись
перед молодым господином, ясным голоском обратилась к нему:
   - Осмелюсь сказать, это ведь животное. Пожалуйста, простите ее.
   Но молодой господин уже стоял перед ними. Он гневно нахмурился и топнул
ногой.
   - Чего заступаешься! Обезьяна украла мандарины.
   - Ведь это животное... -  повторила  девушка,  набравшись  смелости,  а
потом с грустной улыбкой добавила: - К тому же ее зовут Есихидэ.  Выходит,
будто вы гневаетесь на моего отца, и я не могу спокойно смотреть на это.
   Тогда, конечно, молодой господин овладел собой.
   - Вот как!.. Ну, раз просишь за отца, я, так и быть, уступлю и прощу, -
сказал он неохотно, бросил хлыст и  ушел  через  ту  самую  дверь,  откуда
показался.



   3

   Дружба дочери Есихидэ с обезьянкой и началась с этого  случая.  Девушка
подвязала ей на шею,  на  красивой  красной  ленте,  золотой  колокольчик,
полученный в подарок от молодой госпожи, и обезьянка уже  не  отходила  от
девушки. А когда однажды дочь Есихидэ, простудившись,  лежала  в  постели,
обезьянка неотлучно сидела возле нее, - может, это только  казалось,  -  с
грустной мордочкой и все время кусала себе ногти.
   С тех пор - странная вещь! - никто уже больше не мучил  обезьянку,  как
бывало раньше. Напротив, мало-помалу ее стали ласкать,  даже  сам  молодой
господин иногда кидал ей персимоны или каштаны. Мало того,  когда  однажды
кто-то из слуг пнул обезьянку ногой, молодой господин очень разгневался; и
говорили, что вскоре за тем его светлость повелел дочери Есихидэ явиться к
нему с обезьянкой на руках именно потому,  что  ему  стало  известно,  как
разгневался молодой господин. Тут, кстати, до него дошли и рассказы о том,
почему девушка так любит обезьянку.
   - Девчонка - хорошая дочь. Хвалю.
   Так по воле  его  светлости  девушка  получила  в  награду  алое  акомэ
[придворная женская одежда, легкое платье, надеваемое под верхний  наряд].
А когда и обезьянка почтительно взяла в руки акомэ, делая вид,  будто  его
рассматривает, его светлость изволил еще больше развеселиться. Да, вот как
это было, и, значит, его  светлость  стал  благоволить  к  дочери  Есихидэ
именно потому, что одобрил ее почтение и любовь к отцу, сказавшиеся  в  ее
любви к обезьяне, а вовсе не потому, что  был  сластолюбив,  как  говорили
люди. Правда, и такая молва пошла не без причины, но об этом я расскажу не
торопясь, как-нибудь в другой раз. Пока же довольно сказать, что при  всей
ее красоте не такой был человек его  светлость,  чтобы  засматриваться  на
какую-то дочь художника.
   Так вот, дочь Есихидэ удалилась от его светлости с честью, но  так  как
она  была  девушка  умная,  то  не  навлекла  на  себя  зависти  остальных
камеристок. Напротив, с тех пор ее вместе с обезьянкой стали  баловать,  и
так часто  сопровождала  она  молодую  госпожу  на  прогулку,  что,  можно
сказать, почти не отходила от нее.
   Однако оставлю пока что девушку и расскажу еще об ее отце, Есихидэ. Да,
обезьяну вскорости все полюбили, но самого-то Есихидэ по-прежнему  терпеть
не могли и по-прежнему за спиной звали Сарухидэ. И так было не  только  во
дворце. В самом деле, и отец настоятель из Екогава, когда произносили  при
нем имя Есихидэ, менялся в лице, словно  встретился  с  чертом,  и  вообще
изволил его ненавидеть. Правда, поговаривали, будто  причина  в  том,  что
Есихидэ изобразил отца настоятеля на шуточных картинках,  но  это  болтали
низшие слуги, и не могу сказать наверняка, так ли это. Во  всяком  случае,
отзывались о нем дурно везде, кого ни спросишь. Если кто не говорил о  нем
плохо, то разве два-три приятеля-художника. Да еще  люди,  которые  видели
его картины, но не знали его самого.
   Однако Есихидэ не только с виду был гадкий, у него  был  отвратительный
нрав, и нельзя не сказать, что ему доставалось по заслугам.



   4

   А нрав у него был вот какой:  он  был  скупой,  бессовестный,  ленивый,
алчный, а пуще  всего  -  спесивый,  заносчивый  человек.  Что  он  первый
художник в стране - это прямо-таки капало у него с кончика носа. Ладно  бы
дело шло только о живописи, но он и в другом не хотел  никому  уступать  и
высмеивал даже нравы и обычаи. Один старый ученик Есихидэ рассказывал мне,
что, когда как-то раз в доме одной знатной особы в знаменитую жрицу Хигаки
вселился дух и она начала вещать страшным голосом, Есихидэ и слушать ее не
стал, а взял припасенную кисть и спокойно  срисовал  ужасное  лицо  жрицы.
Должно  быть,  и  нашествие  духа  было  в  его  глазах   просто   детским
надувательством.
   Вот какой это был человек,  и  потому  лицо  будды  Киссетэн  [Киссетэн
("Богиня счастливых знамений", санскр. Шримахадэви) -  буддийская  богиня,
подательница блага; изображается прекрасной женщиной в пернатых одеждах  и
короне с жемчужиной исполнения  желаний  в  правой  руке]  он  срисовал  с
простой потаскушки; а будду Фудо [Фудо ("Неколебимый владыка") -  один  из
пяти "Великих защитников учения Будды"; изображается как грозный  каратель
грешников, сидящий посреди пламени с мечом  в  руке]  писал  с  оголтелого
каторжника, и много чего  непотребного  он  делал,  а  когда  его  за  это
упрекали, он только посвистывал. "Что же, боги и  будды,  которых  Есихидэ
нарисовал, его  же  за  это  накажут?  Чудно!"  Такие  слова  пугали  даже
учеников, и многие из них в страхе за будущее торопились его оставить. Как
бы там ни было, он думал, что такого замечательного человека,  как  он,  в
его время нет нигде на свете.
   Нечего  говорить  о  том,  какой  высоты  Есихидэ  достиг  в  искусстве
живописи. Правда, так как его картины и по рисунку и по  краскам  во  всем
отличались   от   произведений   других   художников,   то    среди    его
недоброжелателей, собратьев по кисти, поговаривали, что он шарлатан. По их
словам,  когда  дело  касается  картин  Каванари,  или  Канаока  [Каванари
(Кудара-но  Каванари,  782-853),  Канаока  (Косэ-но  Канаока,  работал   в
последней четверти IX в.) - прославленные художники своего  времени],  или
других знаменитых старых мастеров, то о них ходят  удивительные  рассказы:
то будто на разрисованной створке двери в лунные ночи благоухает слива, то
будто слышно, как придворные, изображенные на ширме, играют  на  флейте...
Когда же речь идет о картинах Есихидэ, то говорят только странные и жуткие
вещи. Например, о картине "Круговорот жизни и смерти" [обязательный  сюжет
росписи в буддийском храме: задача ее - отвратить  от  всякого  проявления
жизни и пробудить  стремление  к  нирване],  которую  Есихидэ  написал  на
воротах храма Рюгайдзи, рассказывали, что  когда  поздно  ночью  проходишь
через ворота, то  слышатся  стоны  и  рыдания  небожителей.  Больше  того,
находились  такие,  которые  уверяли,  что   чувствовали   даже   зловоние
разлагающихся трупов. А  портреты  женщин,  нарисованные  по  приказу  его
светлости? Говорили ведь, что не проходит и трех лет, как те, кто  на  них
изображен, заболевают, словно из них вынули  душу,  и  умирают.  Послушать
злоязычных, так это самое верное доказательство, что  в  картинах  Есихидэ
замешано колдовство.
   Но поскольку Есихидэ, как я уже говорила, был человек особенный, то  он
только гордился этим, и когда как-то раз его светлость  изволил  пошутить:
"Ты, кажется, любишь уродство?" - то он, неприятно усмехнувшись своими  не
по  возрасту  красными  губами,  самодовольно  ответил:  "Да,  всем   этим
художникам-верхоглядам не понять красоты  уродства!"  Пусть  он  и  первый
художник в стране, но так кичиться в присутствии его светлости...  Недаром
ученик,  о  котором  я  давеча  упоминала,  потихоньку  дал   ему   кличку
"Тираэйдзю", хуля его за  то,  что  он  зазнается.  Вы,  наверно,  знаете:
Тираэйдзю - так звали черта, который давно  в  старину  прибыл  к  нам  из
Китая.
   Но даже у Есихидэ, даже у этого человека, который не признавал никого и
ничего, было одно настоящее человеческое чувство.



   5

   Есихидэ  до  безумия   любил   свою   единственную   дочь,   ту   самую
девушку-камеристку. Я уже говорила, что девушка была нежная, хорошая дочь,
но и его любовь к ней отнюдь не уступала ее чувству,  и  если  рассказать,
что этот человек, который на храмы никогда не жертвовал, на платья  дочери
или украшения для ее волос денег не жалел никогда, может  показаться,  что
это просто ложь.
   Впрочем, любовь Есихидэ к дочери сводилась  лишь  к  тому,  что  он  ее
лелеял, а найти ей хорошего мужа - этого у него и в мыслях не было.  Какое
там!  Если  за   девушкой   кто-нибудь   приударял,   он,   наоборот,   не
останавливался перед тем, чтоб набрать головорезов,  которые  нападали  на
смельчака и его убивали. Поэтому, когда по  слову  его  светлости  девушку
произвели в камеристки, старик отец был очень недоволен и даже перед лицом
его светлости хмурился. Должно быть, отсюда-то и пошли толки  о  том,  что
его светлость увлечен красотой девушки и держит ее во дворце, не  считаясь
с недовольством отца.
   Впрочем, хотя толки-то были ложные, но что Есихидэ из  любви  к  дочери
постоянно просил, чтобы ее отпустили из дворца, это правда. Однажды, рисуя
по приказу его светлости младенца Мондзю  [Мондзю  (санскр.  Манджушри)  -
буддийское божество мудрости; здесь имеется в виду  изображение  Мондзю  в
его юные годы],  он  очень  удачно  изобразил  лицо  любимого  отрока  его
светлости, и его светлость, весьма довольный, изволил милостиво сказать:
   - В награду дам тебе что хочешь. Выскажи твое желание, не стесняясь.
   Тогда Есихидэ - что бы вы думали? - дерзко сказал:
   - Пожалуйста, отпустите мою дочь!
   В других дворцах - дело  особое,  но  тех,  кто  служил  его  светлости
Хорикава, так ласкали... Где ж еще найдется человек, который бы так  грубо
обратился  с  подобной  просьбой?   Это   даже   его   светлость,   такого
великодушного, видимо, рассердило,  и  он  некоторое  время  только  молча
смотрел в лицо Есихидэ, а потом изволил резко сказать: "Нельзя", -  и  тут
же поднялся. И такие вещи повторялись несколько раз. Как вспомнишь теперь,
пожалуй, с каждым разом его светлость  изволил  смотреть  на  Есихидэ  все
холоднее. Да и девушка, должно быть, беспокоясь за отца, часто приходила в
комнаты камеристок и горько плакала, кусая рукав. Тогда толки о  том,  что
его светлость влюбился в  дочь  Есихидэ,  еще  усилились.  Некоторые  даже
говорили, будто ширмы с муками ада появились-де из-за  того,  что  девушка
противилась желаниям его светлости; но этого, разумеется, не могло быть.
   Как я понимаю, его светлость не хотел отпустить  дочь  Есихидэ  потому,
что он с жалостью думал о судьбе молодой девушки.  Он  милостиво  полагал,
что, чем оставлять ее у такого упрямого отца, лучше держать ее у  себя  во
дворце, где  ей  жилось  привольно.  Разумеется,  он  благоволил  к  килой
девушке. Но что у него были сластолюбивые помыслы, это досужие выдумки. Да
нет, можно сказать, что это просто ложь, лишенная всяких оснований.
   Но, как бы там ни было, только уже в  то  время,  когда  Есихидэ  из-за
дочери оказался почти в немилости, его светлость, - о чем он помыслил,  не
знаю, - вдруг призвал к себе художника и повелел  ему  разрисовать  ширмы,
изобразив на них муки ада.



   6

   Стоит только сказать: "Ширма с муками ада", - как эта страшная  картина
так и встает у меня перед глазами.
   Если взять другие изображения мук ада, то надо сказать вот что: то, что
нарисовал Есихидэ, не похоже на картины других художников,  прежде  всего,
как бы это сказать,  по  расположению.  В  углу  на  одной  створке  мелко
нарисованы десять князей преисподней, а по всему  остальному  пространству
бушует такое яростное пламя, что можно подумать,  будто  пылают  меч-горы,
поросшие нож-деревом [детали пейзажа ада по буддийским представлениям (см.
изображение ада в рассказе "Ду  Цзычунь")].  Только  кое-где  желтыми  или
синими крапинками пробивается китайская одежда адских слуг, а так, куда ни
кинь взгляд, все сплошь залито алым пламенем,  и  среди  огненных  языков,
изогнувшись, как крест мандзи [буддийский символ в  виде  свастики,  но  с
концами, загнутыми налево; древнеиндийский символ вечности и  блаженства],
бешено  вьется  черный  дым  разбрызганной  туши  и  летят  горящие  искры
развеянной золотой пыли.
   Уже в этом одном сила кисти поражает взор, но и грешники, корчащиеся  в
огне, - таких тоже почти что не бывает  на  обычных  картинах  ада.  Среди
множества грешников Есихидэ изобразил  людей  всякого  звания,  от  высшей
знати до  последнего  нищего.  Важные  сановники  в  придворных  одеяниях,
очаровательные юные дамы в шелковых нарядах, буддийские монахи с  четками,
молодые слуги на высоких асида [деревянная обувь в виде  подошвы  с  двумя
поперечными деревянными подставками], отроковицы в длинных узких  платьях,
гадатели со своими принадлежностями - перечислять их всех, так и конца  не
будет! В бушующем пламени и дыму, истязуемые адскими слугами с  бычьими  и
конскими  головами,  эти  люди  судорожно  мечутся  во  все  стороны,  как
разлетающиеся по ветру листья. Там женщина, видно, жрица, подхваченная  за
волосы на вилы, корчится со  скрюченными,  как  лапы  у  паука,  ногами  и
руками. Тут  мужчина,  должно  быть,  какой-нибудь  наместник,  с  грудью,
насквозь пронзенной мечом, висит вниз головою, будто  летучая  мышь.  Кого
стегают железными бичами, кто придушен тяжестью камней, которых не сдвинет
и тысяча человек, кого терзают клювы хищных  птиц,  в  кого  впились  зубы
ядовитого  дракона,  -  пыток,  как  и  грешников,  там  столько,  что  не
перечесть.
   Но самое ужасное  -  это  падающая  сверху  карета,  соскользнувшая  до
середины нож-дерева,  которое  торчит,  как  клык  хищного  животного.  За
бамбуковой занавеской, приподнятой порывами адского  ветра,  женщина,  так
блистательно разряженная, что ее можно принять за фрейлину или статс-даму,
с развевающимися в огне длинными черными волосами, бьется в муках, откинув
назад белую шею, и вспомнить ли эту женщину, вспомнить ли пылающую  карету
- все, все так и вызывает перед глазами муки огненного ада. Кажется, будто
ужас  всей  картины  сосредоточился  в  этой  одной  фигуре.   Это   такое
нечеловеческое искусство, что, когда глядишь на картину, в ушах сам  собой
раздается страшный вопль.
   Да, вот какая это  вещь,  и  для  того,  чтобы  она  была  написана,  и
произошло то страшное дело. Ведь иначе даже сам Есихидэ - как  мог  бы  он
так живо нарисовать муки преисподней? За то, что он  создал  эту  картину,
ему пришлось перенести такие страдания, что  сама  жизнь  ему  опостылела.
Можно сказать, этот ад на картине - тот самый ад, куда предстояло  попасть
и самому Есихидэ, первому художнику своей страны.
   Может быть, торопясь поведать вам об этой удивительной ширме  с  муками
ада, я забежала вперед. Ну, теперь буду продолжать по порядку и перейду  к
Есихидэ в ту пору, как он получил  от  его  светлости  повеление  написать
картину мук ада.



   7

   Месяцев пять-шесть Есихидэ совсем не показывался во дворец и  занимался
только своей картиной.  Странное  дело,  стоило  ему  сказать  себе:  "Ну,
принимаюсь за работу!" - как он,  такой  чадолюбивый  отец,  забывал  даже
родную дочь. Тот ученик, о котором я давеча  упоминала,  рассказывал  мне,
что, когда Есихидэ брался за  работу,  в  него  точно  лиса  вселялась.  И
правда, в то время прошел слух, будто Есихидэ составил себе имя в живописи
потому, что дал обет богу счастья. В подтверждение некоторые говорили, что
надо  только  потихоньку  подсмотреть,  как  Есихидэ  работает,  и   тогда
непременно увидишь, как вокруг него - и спереди, и сзади, и со всех сторон
- вьются призраки-лисицы. Правда то, что, взяв в руки  кисть,  он  забывал
обо всем на  свете,  кроме  своей  картины.  И  днем  и  ночью  сидел  он,
запершись, и редко выходил на дневной свет. А когда писал ширму  с  муками
ада, то стал совсем как одержимый.
   Мало того что у себя в комнате, где и днем были  спущены  занавеси,  он
при свете лампад тайными способами растирал краски или, нарядив учеников в
суйкан или каригину, тщательно срисовывал каждого в отдельности. От  таких
чудачеств он не воздерживался никогда, даже еще до того, как  стал  писать
ширмы с муками ада, при любой работе. Когда  он  писал  в  храме  Рюгайдзи
картину "Круговорот  жизни  и  смерти",  то  спокойно  присаживался  перед
валявшимися на дорогах трупами, от  которых  всякий  обыкновенный  человек
нарочно отворачивается, и точка в точку срисовывал полуразложившиеся руки,
ноги и лица. Каким образом находил на него такой стих - это,  пожалуй,  не
всякий поймет. Рассказывать подробно сейчас не  хватит  времени,  но  если
поведать вам самое главное, то вот как это происходило.
   Однажды, когда один из учеников Есихидэ (тот самый,  о  котором  я  уже
говорила) растирал краски, мастер вдруг подошел и сказал ему:
   - Я хочу немного соснуть. Только в последнее время я  все  вижу  плохие
сны.
   В этом не было ничего особенного, и ученик, не бросая  работы,  коротко
ответил:
   - Хорошо.
   Однако Есихидэ - что бы вы думали! - с небывало грустным видом смущенно
попросил:
   - Не посидишь ли ты возле меня, пока я буду спать?
   Ученику показалось странным, что мастер принимает так близко  к  сердцу
какие-то сны, но просьба не была обременительна, и  он  согласился.  Тогда
мастер опять встревоженно и как-то смущенно продолжал:
   - Тогда ступай в заднюю комнату. А если придут другие ученики, то пусть
ко мне не входят.
   Это была та комната, где он писал картины, и там  при  задвинутой,  как
ночью, двери  в  тусклом  свете  лампад  стояла  ширма  с  картиной,  пока
набросанной только тушью. Ну вот, когда они пришли туда, Есихидэ  подложил
под  голову  локоть  и  крепко  заснул,  как  будто  совсем  обессилев  от
усталости. Но не прошло и получаса, как  до  слуха  сидевшего  возле  него
ученика стали доноситься какие-то непонятные, еле слышные стоны.



   8

   Стоны становились громче и постепенно  перешли  в  прерывистую  речь  -
казалось, будто утопающий стонет и вскрикивает, захлебываясь в воде.
   - Что ты говоришь: "Приходи ко мне"? Куда приходить? - "Приходи  в  ад.
Приходи в огненный ад!" - Кто ты? Кто ты, говорящий со  мной?  Кто  ты?  -
"Как ты думаешь, кто?"
   Ученик невольно перестал растирать краски и украдкой боязливо  взглянул
на мастера: морщинистое лицо старика побледнело, на нем  крупными  каплями
выступил пот, рот  с  редкими  зубами  и  пересохшими  губами  был  широко
раскрыт, как будто он задыхался. А во рту что-то шевелилось быстро-быстро,
словно дергали за нитку, - да, да, это  был  его  язык.  Отрывистые  слова
срывались с этого языка.
   - "Как ты думаешь, кто?" - Да, это ты. Я так и думал, что  это  ты.  Ты
пришел за мной? - "Говорю тебе, приходи. Приходи в ад!" - В аду...  в  аду
ждет моя дочь.
   Ученику стало жутко, ему вдруг померещилось, будто с ширмы соскользнули
какие-то зыбкие, причудливые тени. Разумеется, ученик сейчас  же  протянул
руку к Есихидэ и что было сил стал трясти его, чтобы разбудить, но  мастер
продолжал во сне, как в бреду,  говорить  сам  с  собой  и  никак  не  мог
проснуться. Тогда ученик, собравшись с духом, плеснул ему в лицо  стоявшую
рядом воду для мытья кистей.
   - "Она ждет, садись в экипаж... садись  в  этот  экипаж  и  приезжай  в
ад!.."
   В ту же минуту эти слова превратились  в  стон,  как  будто  говорящему
сдавили горло, и Есихидэ, раскрыв глаза, вскочил так  быстро,  словно  его
кольнули. Должно быть, необычайные видения сна еще витали под его  веками.
Некоторое время он испуганно смотрел прямо перед собой с широко  раскрытым
ртом и наконец, придя в себя, вдруг грубо приказал:
   - Мне уже лучше, ступай!
   Зная, что мастеру нельзя перечить, иначе непременно  получишь  выговор,
ученик поспешно вышел  из  комнаты,  и  когда  он  опять  попал  на  яркий
солнечный свет, то облегченно вздохнул, как будто сам проснулся от дурного
сна.
   Но это еще ничего, а вот примерно через месяц Есихидэ позвал к  себе  в
комнату другого ученика: художник, кусая кисть, сидел  при  тусклом  свете
лампады и, резко обернувшись к вошедшему, сказал:
   - Слушай, у меня к тебе просьба: разденься догола!
   Так как и раньше случалось, что мастер давал такое приказание,  ученик,
быстро скинув  одежду,  разделся  донага.  Тогда  Есихидэ  как-то  странно
скривился.
   - Я хочу посмотреть на человека, закованного в цепи, так что,  как  мне
ни жаль тебя утруждать, исполни  ненадолго  мою  просьбу,  -  хладнокровно
произнес он.
   Этот ученик  был  крепко  сложенный  юноша,  которому  больше  пристало
держать в  руках  меч,  чем  кисти,  но  тут  даже  он  испугался.  Позже,
рассказывая об этом, он всегда повторял: "Я думал, уж не сошел ли мастер с
ума, не хочет ли он убить меня". Но мастера  его  нерешительность,  должно
быть, вывела из терпения. Перебирая в  руках  откуда-то  взявшуюся  тонкую
железную цепь, он  стремительно,  точно  набрасываясь  на  врага,  схватил
ученика за плечи, силой скрутил ему руки и обмотал цепью все  тело,  потом
рванул за конец, и ученик, потеряв равновесие, во весь рост  грохнулся  на
пол.



   9

   В эту минуту ученик похож был на опрокинутую бутылку сакэ. Руки и  ноги
его были безжалостно скручены, так что шевелить он мог только  головой.  К
тому же цепь так стягивала его полное тело, что кровь в нем  остановилась,
и не только на лице и на  груди,  но  на  всем  теле  кожа  у  него  стала
багровой. Но Есихидэ все это ничуть не беспокоило. Расхаживая вокруг этого
тела, похожего на опрокинутую бутылку, и рассматривая его со всех  сторон,
он один за  другим  делал  наброски.  Какие  мучения  испытывал  скованный
ученик, об этом, пожалуй, незачем и говорить.
   Так, вероятно, продолжалось  бы  долго,  если  бы  не  произошло  нечто
неожиданное. К счастью (а может быть, лучше сказать - к несчастью),  из-за
стоявшего в углу комнаты горшка вдруг,  извиваясь,  узкой  лентой  потекло
что-то похожее на  струю  черного  масла.  Вначале  оно  двигалось  вперед
медленно, как  липкая  жидкость,  но  потом  стало  скользить  быстрее  и,
поблескивая, подтекло к самому носу ученика. Тогда он с трудом,  не  помня
себя, застонал: "Змея, змея!" Как он потом рассказывал, ему казалось в эту
минуту, что вся кровь в нем застыла, - и было отчего.  Змея  уже  чуть  не
касалась своим холодным  жалом  его  шеи,  в  которую  въелись  цепи.  Это
неожиданное вмешательство испугало даже бесчеловечного  Есихидэ.  Поспешно
бросив кисть, он нагнулся и мигом ухватил  змею  за  хвост,  так  что  она
повисла вниз головой. Змея, покачиваясь, подняла голову  и  обвилась  сама
вокруг себя, но никак не могла дотянуться до его руки.
   - Из-за тебя пропал рисунок, - хрипло и злобно пробормотал  он,  бросив
змею в горшок в углу комнаты и с явной неохотой развязал цепь, которой был
опутан ученик. Это было все, он даже  не  сказал  ученику  доброго  слова.
Должно быть, он досадовал не столько из-за того, что ученика могла укусить
змея, сколько из-за того, что испортил рисунок. Потом уже стало  известно,
что и эту змею он нарочно держал у себя, чтобы рисовать с нее.
   Пожалуй, довольно рассказать это одно, чтобы  вы  в  общем  представили
себе его увлечение работой - неистовое,  прямо  бешеное.  Но  уж  расскажу
заодно, как другой ученик,  лет  тринадцати-четырнадцати,  из-за  ширмы  с
муками ада пережил такой ужас, который чуть не стоил ему  жизни.  У  этого
ученика была белая, как у женщины, кожа. Однажды вечером мастер позвал его
в свою комнату, и он, ничего  не  подозревая,  пошел  на  зов.  Смотрит  -
Есихидэ при свете лампады кормит с рук  сырым  мясом  какую-то  невиданную
птицу. Величиной она была, пожалуй, с кошку. Да и перья, торчавшие с обеих
сторон, как  уши,  и  большие  круглые  янтарные  глаза  -  все  это  тоже
напоминало кошку.