Когда я был влюблен /а я влюблен
Всегда - в поэму, женщину иль запах/,
Мне захотелось воплотить свой сон
Причудливей, чем Рим при грешных папах.

Я нанял комнату с одним окном,
Приют швеи, иссохшей над машинкой,
Где, верно, жил облезлый старый гном,
Питавшийся оброненной сардинкой.

Я стол к стене придвинул, на комод
Рядком поставил альманахи "Знанье",
Открытки, так, чтоб даже Готтентот
В священное пришел негодованье.

Она вошла свободно и легко,
Потом остановилась изумленно,
От ломовых в окне тряслось стекло,
Будильник звякал злобно, однотонно.

И я сказал: "Царица, вы одни
Умели воплотить всю роскошь мира.
Как розовые птицы, ваши дни,
Влюбленность ваша - музыка клавира.

Ах, бог любви, загадочный поэт,
Вас наградил совсем особой меткой,
И нет таких, как вы..." Она в ответ
Задумчиво кивала мне эгреткой.

Я продолжал /и тупо за стеной
Гудел напев надтреснутой шарманки/:
"Мне хочется увидет вас иной,
С лицом забытой Богом гувернантки.

И чтоб вы мне шептали: "Я твоя, -
Или еще, - приди в мои объятья".
О, сладкий холод грубого белья,
И слезы, и поношенное платье.

"А уходя, возьмите денег: мать
У вас больна, вам нужны наряды...
Как скучно все, мне хочется играть
И вами, и собою, без пощады..."

Она, прищурясь, поднялась в ответ,
В глазах светились злоба и страданье:
"Да, это очень тонко, вы поэт,
Но я к вам на минуту, до свиданья".

Прелестницы, теперь я научен,
Попробуйте придти, и вы найдете
Духи, цветы, старинный медальон,
Обри Берслея в строгом переплете.