Вдали от блеска дня, вдали от шума, 
Я жил не год, не два, а сотни лет.
Тюремщик злой всегда молчал угрюмо, 
Он мне твердил одно лишь слово: — «Нет».
И я забыл, что в мире дышит свет, 
И я забыл, что значат звуки смеха, 
Я ждал — чего-то ждал — хоть новых бед. 
И мне одна была дана утеха — 
Крича, будить в тюрьме грохочущее эхо. 

	В уме вставали мысли прежних дней, 
	И гасли вновь, как беглые зарницы,  
	Как проблески блуждающих огней, 
	Как буквы строк сжигаемой страницы 
	И вместо них тянулись вереницы 
	Насмешливых кроваво-смутных снов; 
	Как хищные прожорливые птицы, 
	Как полчища уродливых врагов, 
Неслись они ко мне на звон моих оков. 

	И все же в этой черной тьме изгнанья 
	Зажегся блеск, зажегся, наконец; 
	Кипучие и жгучие страданья 
	Взлелеяли сверкающий венец, 
	И первый луч смеялся, как гонец 
	Моей весны, душистого рассвета; 
	Со вздохом я приветствовал конец 
	Ночной тоски в пустыне без ответа, 
И видел взгляд любви, и слышал гул привета. 

	И вот я вновь живу среди людей, 
	Под Солнцем ослепительно-лучистым. 
	И вижу я детей, моих детей, 
	Внимаю в полдень птичкам голосистым, 
	Роптанью трав, струям кристально-чистым.— 
	Но я опять вернулся бы в тюрьму, 
	К уступам скал, безжизненным и мглистым, 
	Когда бы знал, что, выбрав скорбь и тьму, 
Я с чьей-нибудь души тяжелый грех сниму!